Дмитрий Быков - Блаженство (сборник)
«Намечтал же себе Пастернак…»
Намечтал же себе ПастернакЭту смерть на подножке трамвая!Признак женщины – гибельный знак —Обгоняя и вновь отставая,Задохнуться с последним толчкомОстановки, простоя, разрыва,Без сознания рухнуть ничком —Это все-таки, вчуже, красиво.Это лучше рыдания вдов,Материнской тоски и дочерней:Лучше ранних любых поездовЭтот смертный трамвай предвечерний.
До того, как придется сводитьПолюса в безнадежной попытке,До попытки себя убедить —Самолюбия жалкой подпитки, —Хорошо без греха умирать,Не гадая: пора, не пора ли…Бедный врач не любил выбирать,За него в небесах выбирали.
Вне игры! От урывков, заплат,Ожиданья постыдной расплаты…
Перед тем, кто кругом виноват,Сразу сделались все виноваты.Умирать – не в холодном поту,Не на дне, не измучась виною,Покупая себе правотуХоть такой, и не худшей ценою,Не в тюрьме, не своею рукой,Заготовив оружье украдкой…Позавидуешь смерти такой —Где тут жизни завидовать сладкой?
Здесь, где каждый кругом виноват,Где должны мы себе и друг другу,Ждем зарплат, ожидаем расплат, —Одиночество ходит по кругу.Здесь, прожив свою первую треть,Начитавшись запретного чтива,Я не то что боюсь умереть,А боюсь умереть некрасиво.
«Все эти мальчики, подпольщики и снобы…»
Все эти мальчики, подпольщики и снобы,Эстеты, умники, пижончики, щенки,Их клубы тайные, трущобы и хрущобы,Ночные сборища, подвалы, чердаки,
Все эти девочки, намазанные густо,Авангардисточки, курящие взасос,Все эти рыцари искусства для искусства,Как бы в полете всю дорогу под откос,
Все эти рокеры, фанаты Кастанеды,Жрецы Кортасара, курящие «Житан»,Все эти буки, что почитывали Веды,И «Вехи» ветхие, и «Чайку Джонатан»,
Все эти мальчики, все девочки, все детство,Бродяги, бездари, немытики, врали,Что свинство крайнее и крайнее эстетствоОдной косичкою беспечно заплели,
Все эти скептики, бомжи-релятивисты,Стилисты рубища, гурманчики гнилья,С кем рядом правильны, бледны и неказистыКазались прочие – такие, как хоть я, —
И где теперь они? В какой теперь богинеИскать пытаются изъянов и прорех?Иные замужем, иные на чужбине,Иные вымерли – они честнее всех.
Одни состарились, вотще перебродили,Минуя молодость, шагнув в убогий быт,Другие – пленники семейственных идиллий,Где Гессе выброшен и Борхес позабыт.
Их соблазнители, о коих здесь не пишем,В элиту вылезли под хруст чужих костейИ моду делают, диктуя нуворишам,Как надо выглядеть и чем кормить гостей.
Где эти мальчики и девочки? Не слышно.Их ночь волшебная сменилась скукой дня,И ничегошеньки, о Господи, не вышлоИз них, презрительно глядевших на меня.
Се участь всякого поклонника распада,Кто верит сумраку, кому противен свет,Кому ни прочности, ни ясности не надо, —И что, ты рад, скажи? Ты рад, скажи? О нет,
Да нет же, Господи! Хотя с какою злобойНа них я пялился, подспудно к ним влеком, —И то, в чем виделся когда-то путь особый,Сегодня кончилось банальным тупиком!
Ну что же, радуйся! Ты прав с твоею честной,Серьезной службою, – со всем, на чем стоял.А все же верилось, что некий неизвестныйИм выход виделся, какой-то смысл сиял!
Ан нету выхода. Ни в той судьбе, ни в этой.Накрылась истина, в провал уводит нить.Грешно завидовать бездомной и отпетойИх доле сумрачной, грешней над ней трунить.
Где эти мальчики, где девочки? Ни рядом,Ни в отдалении. А все же и сейчасОни, мне кажется, меня буравят взглядом,Теперь с надеждою: хоть ты скажи за нас!
С них спроса нет уже. В холодном мире новомЦарит безвременье, молчит осенний свет,А ты, измученный, лицом к лицу со словомОдин останешься за всех держать ответ.
Версия
…Представим, что не вышло. Питер взятКорниловым (возможен и Юденич).История развернута назад.Хотя разрухи никуда не денешь,Но на фронтах подъем. Россия-матьОпомнилась, и немчура в испугеПринуждена стремительно бежать.Раскаявшись, рыдающие слугиЛежат в ногах растроганных господ.Шульгин ликует. Керенскому ссылка.Монархия, однако, не пройдет:Ночами заседает учредилка,Романовым оставлены дворцы.Не состоялась русская Гоморра:Стихию бунта взяли под уздцыПри минимуме белого террора,Страна больна, но цел хребет спинной,События вошли в порядок стройный,И лишь Нева бушует, как больной,Когда в своей постели беспокойнойОн узнает, что старую кроватьЗадумано переименовать.
В салоны возвращается уют,И либералы каются публично.За исключеньем нескольких иудВсе, кажется, вели себя прилично.В салоне Мережковского – докладХозяина: Текущие задачи.(Как удалось преодолеть распадИ почему все это быть иначеИ не могло.) Взаправду не могло!Чтоб эта власть держалась больше года?Помилуйте! Восставшее мурлоНе означает русского народа,Который твердо верует в Христа.Доклад прекрасно встречен, и сугубоСобранием одобрены места,В которых автор топчет Сологуба.Но Сологуб не столько виноват,Сколь многие, которых мы взрастили.Да, я о Блоке. Болен, говорят.Что он тут нес!Но Блока все простили.
Сложнее с Маяковским. Посвистев,Ватага футуристов поредела.Он человек общественный – из тех,Кто вкладывает дар в чужое дело,В чужое тело, в будуар, в альков,В борьбу со злом – куда-нибудь да вложит,Поскольку по масштабу дар таков,Что сам поэт вместить его не может.Духовный кризис за год одолев,Прокляв тиранов всею мощью пасти,Он ринется, как вышколенный лев,Внедрять в умы идеи прежней власти,Давя в душе мучительный вопрос,Глуша сомненья басовым раскатом —И, написав поэму «Хорошо-с»,С отчаянья застрелится в тридцатом.Лет за пять до него другой поэт,Не сдерживая хриплого рыданья,Прокляв слепой гостинничный рассвет,Напишет кровью «Друг мой, до свиданья…» —Поскольку мир его идет на слом,А трактор прет, дороги не жалея,И поезд – со звездою иль с орлом —Обгонит жеребенка-дуралея.Жизнь кончена, былое сожжено,Лес извели, дороги замостили…Поэту в нашем веке тяжело,Блок тоже умер.(Но его простили.)
Тут из Европы донесется ревЖелезных толп, безумием обятых.Опять повеет дымом. ГумилевПогибнет за Испанию в тридцатых.Цветаева задолго до войны,Бросая вызов сплетникам досужим,
Во Францию уедет из страныЗа жаждущим деятельности мужем —Ему Россия кажется тюрьмой…Какой-то рок замешан в их альянсе,И первой же военною зимойОна и он погибнут в Резистансе.
В то время вечный мальчик Пастернак,Дыша железным воздухом предгрозья,Уединится в четырех стенахИ обратится к вожделенной прозе.Людей и положений череда,Дух Рождества, высокая отвага —И через год упорного трудаОн ставит точку в «Докторе Живаго»И отдает в российскую печать.Цензура смотрит пристально и косо,Поскольку начинает замечатьПрисутствие еврейского вопроса,А также порнографию. (Поэт!)Встречаются сомнительные трелиНасчет большевиков. Кладут запрет,Но издавать берется Фельтринелли.Скандал на всю Россию – новый знакРеакции. Кричат едва не матом:«Ступайте вон, товарищ Пастернак!»Но Пастернак останется. Куда там!Унизили прозванием жида,Предателем Отчизны окрестили…Сей век не для поэтов, господа.Ведь вот и Блок…(Но Блока все простили.)
Добавим: в восемнадцатом годуБольшевики под громкие проклятьяБежали – кто лесами, кто по льду.Ильич ушел, переодевшись в платьеИ не боясь насмешек. Что слова!«А вы слыхали, батенька, что лысыйОделся бабой?» – «Низость какова!»
Но он любил такие компромиссы.Потом осел в Швейцарии. Туда ж —Соратники (туда им и дорога).Уютный Цюрих взят на абордаж.В Швейцарии их стало слишком много.Евреев силой высылают вслед.Они, гонимы вешними лучами,Текут в Женеву, что за пару летНаводнена портными и врачами,А также их угрюмыми детьми:Носатые, худые иудеи,Которые готовы лечь костьмиЗа воплощенье Марксовой идеи.Количество, конечно, перейдетВ чудовищное качество, что скверно.Швейцарии грозит переворот.И он произойдет. Начнется с Берна.Поднимутся кантоны, хлынут с АльпКрестьяне, пастухи, и очень скороС землевладельца снимут первый скальп.Пойдет эпоха красного террораИ все расставит по своим местам.Никто не миновал подобных стадий.Одним из первых гибнет Мандельштам,Который выслан из России с Надей.Грозит война, но без толку грозить:Ответят ультиматумом Антанте,Всю землю раздадут, а в результатеНачнут не вывозить, а завозитьЧасы и сыр, которыми славнаВ печальном, ненадежном мире этомБыла издревле тихая страна,Столь гордая своим нейтралитетом.
Тем временем среди родных осинБунтарский дух растет неудержимо:Из сельских математиков одинНапишет книгу о делах режима,Где все припомнит: лозунг «Бей жидов»,Погромы, тюрьмы, каторги и ссылки, —И в результате пристальных трудовИ вследствие своей бунтарской жилкиТакой трехтомник выдаст на-гора,Что, дабы не погрязнуть в новых бурях,Его под всенародное «ура»Сошлют к единомышленникам в Цюрих.С архивом, не доставшимся властям,С романом карандашным полустертымОн вылетит в Германию, а тамЕго уже встречает распростертымОбъятием, не кто иной, как Бёлль.Свободный Запад только им и бредит:Вы богатырь! Вы правда, соль и боль!Оттуда он в Швейцарию поедет.Получит в Альпах землю – акров пять,Свободным местным воздухом подышит,Начнет перед народом выступатьИ книгу «Ленин в Цюрихе» напишет.
Мир изменять – сомнительная честь.Не лечат операцией простуду.Как видим, все останется, как есть.Законы компенсации повсюду.
Нет, есть одно. Его не обойду —Поэма получилась однобока б:Из Крыма в восемнадцатом годуВ Россию возвращается Набоков.Он посмуглел, и первый над губойТемнеет пух (не обойти законовВзросления). Но он везет с собойНе меньше сотни крымских махаонов,Тетрадь стихов, которые не прочьОн иногда цитировать в беседе,И шахматный этюд (составлен в ночь,Когда им доложили о победеЗаконной власти). О, как вырос сад!Как заросла тропа, как воздух сладок!Какие капли светлые висятНа листьях! Что за дивный беспорядокВ усадьбе, в парке! О, как пахнет дом!Как сторож рад! Как всех их жалко, бедных!И выбоина прежняя – на томЖе месте – след колес велосипедных,И Оредеж, и нежный, влажный май,И парк с беседкой, и роман с соседкой —Бесповоротно возвращенный рай,Где он бродил с ракеткой и рампеткой.От хлынувшего счастья бестолков,Он мельком слышит голос в кабинете —Отцу долдонит желчный Милюков:Несчастная страна! Что те, что эти!И что с того, что эту память онВ себе носить не будет, как занозу,Что будет жить в Отчизне, где рожден,И сочинять посредственную прозу —Не более; что чудный дар тоскиНе расцветет в изгнании постылом,Что он растратит жизнь на пустякиИ не найдет занятия по силам…В сравнении с кровавою рекой,С лавиной казней и тюремных сроков, —Что значит он, хотя бы и такой!Что значит он! Подумаешь, Набоков.
Военный переворот
