Ион Деген - Рассказы и стихи (Публикации 2011 – 2013 годов)
Командование, не представлявшее себе, какой я трус, считало меня мудрым тактиком, а мой механик-водитель, вероятно, проклинал меня, когда, по возможности избегая дорог и танкодоступной местности, я приказывал вести машину чёрт знает через какие препятствия. А причиной была не тактическая мудрость, а просто трусость, подлый страх. Фугасы! Конечно, стыдно признаться, но была у меня такая неизлечимая болезнь – фугасофобия.
Бывали у меня и другие страхи. Как-то, проходя мимо подбитого танка, я увидел аккуратную дыру в башне, сбоку от маски пушки. Такую аккуратную и точную, словно её проделали на заводе в башенном цехе. Так. Болванка. Восемьдесят восемь миллиметров. Страх пронзил меня до костей, хотя вокруг была тишина и безопасность. Я отвернулся. Я не хотел, чтобы башенный номер напомнил мне, кто воевал в этом танке. Спасался от воспоминаний. Пришёл к своему экипажу и тут же записал стишок.
Зияет в толстой лобовой броне
Дыра, насквозь прошитая болванкой.
Мы ко всему привыкли на войне.
И всё же возле замершего танка
Молю судьбу, когда прикажут в бой,
Когда взлетит ракета, смерти сваха,
Не видеть даже в мыслях пред собой
Из этой дырки плещущего страха
Написал, и вроде стало легче. Вроде излечился. Во всяком случае, больше не думал об этой проклятой дырке в башне. А вот башня, отлетевшая от корпуса, не оставляла меня в покое. Фугасофобия.
Так вот, заметка в интернете. Из неё, написанной непрофессионально, без технических подробностей, я всё-таки узнал, что башня тридцатьчетвёрки на несколько метров отлетела от корпуса. Следовательно, не противотанковая мина. Фугас! Нет, мост не минировали сотнями килограммов взрывчатки с противотанковой миной-детонатором. В портовом Ростоке оказалось большое количество неиспользованных морских мин. Такую «игрушку» нельзя на мосту замаскировать. Обнаружить её при осмотре моста можно было без всяких усилий.
Понимаете? Это произошло первого мая 1945 года. До окончания войны оставалось 7 дней и несколько часов. На следующий день после взрыва танка завершились бои в Берлине. Но ведь первого мая!
Рассказал, как это произошло, в ту пору мальчик, собиравшийся пройти туда, на восточную часть моста, к которой подъехал танк. Надо полагать, мост не короткий. Это уже дельта реки Варнов, впадающей в Балтийское море. Если мальчик мог беспрепятственно попасть на мост, то, тоже надо полагать, никакой охраны моста не было. Росток уже предчувствовал капитуляцию и не особенно воевал, если вообще воевал. Въехать в город даже по этому заминированному мосту можно было без особой опасности. Зачем же? Зачем нужна была и эта гибель?
Я был уверен, что после ранений у меня уже давно хорошо окрепшие рубцы. Даже малограмотный хирург мог бы подтвердить это официально. Но я ошибся. Оказалось, у меня не окрепшие рубцы, а открытые раны. И на каждую из этих ран сыпалась соль по мере чтения проклятой заметки.
Я вдруг почувствовал себя тем погибшим гвардии лейтенантом, командиром найденного танка. Я представил себе, как ему отдавали приказ. Первое мая! День смотра революционных сил мирового пролетариата! Именно сегодня, в день этого самого смотра, должен быть взят Росток! Вперёд! Мать вашу!.. Вперёд!
Кто был источником приказа? Кто отдавал его? Командир батальона? Командир бригады? Или комбриг получил приказ от ещё более высокого командира? Именно первого мая взять Росток. И никаких гвоздей! Допустим. Но у этого комбрига в бригаде разведка была? Ведь даже, кроме подразделения разведки, в штабе бригады сидел начальник разведки. Тот самый, который получал свои ордена, ни разу и близко не подвергаясь опасности. Мог он приказать осмотреть неохраняемый мост? Можно было после этого послать сапёров убрать или обезвредить мину?
А зачем это отдававшему приказ? Зачем, можно сказать, в последний день войны менять принятые привычные и установленные правила ведения боя? Зачем менять стиль командования, применявшийся в течение всей войны? Чушь! Кто когда из больших командиров жалел танки? Танки? Новые сделают. Ведь не отдававшие приказы в муках и голоде, в тяжком труде разбитыми руками срабатывали эти танки. Погибнут танкисты? Ну, не смешите меня! Кто же их когда-нибудь жалел. Придет новое пополнение.
Такое мне отлично известно из личного опыта. Я очень хорошо помню, как получал приказы. А ведь можно считать, что мне повезло иметь относительно неплохих командиров. Я очень хорошо помню, как мой командир батальона, отдавая мне нелепый приказ, явно переживал и старался сдобрить этот нелепый приказ, угощая меня стаканом водки. Он знал, что посылает меня на бессмысленную гибель. Надеялся ли он, что я каким-то невероятным способом выполню этот преступный приказ и даже не погибну? Возможно.
И ведь действительно приказы я каким-то невероятным образом выполнял. Или, вернее, старался выполнить. При этом за очень продолжительный срок пребывания в бригаде прорыва (продолжительный по военным меркам выживания танкиста), за восемь месяцев потерял всего четыре танка, в которых был членом экипажа. Командиром. То есть, знал, на что я обрекаю четырёх моих подчинённых, закупорённых вместе со мной. То есть, был не только самоубийцей, но и убивцем. В первом танке был убит один. Во втором танке был убит один. В третьем танке были убиты трое. В четвёртом танке убиты трое. Два тяжело ранены. И ещё, кроме танкистов, убиты шесть десантников. На третьем танке тоже были десантники. Бойцы штрафного батальона, сформированного из офицеров, освобождённых из плена. Возможно, батальон был не штрафным, а штурмовым, но они называли себя штрафниками. Эти десантники погибли не на танке. Контузии, лёгкие ранения, ожоги во внимание не принимаю.
Из заметки мне известно, что погибшие танкисты были гвардейцами. Из какого подразделения? Ясно, что бригада гвардейская. Отдельная, или входившая в корпус? Думаю, что в архиве сейчас можно найти эти данные. Известно, что часть наступала на Росток. Значит, это Второй Белорусский фронт. Как там первого мая 1945 года сообщили родственникам о гибели танкистов? Знали ли родственники, где похоронены их близкие? Сомневаюсь. Погибшие ведь не были похоронены. Только сейчас немцы похоронили их в центре Ростока, а найденную тридцатьчетвёрку поставили как памятник.
Каждый раз, когда мы с женой приезжаем в Германию, или когда в Чехии я сталкиваюсь с немцами примерно моего возраста, во мне оживает война. Но могу ли я не испытывать благодарности немцам за похороны погибших советских танкистов, за тридцатьчетвёрку, ставшую памятником? И это при том, что до сих пор валяются непохороненными кости советских воинов на территории бывшего Советского Союза.
Благородный доброволец-энтузиаст прислал мне из Украины письмо. Он занимается историей 130-й стрелковой дивизии. В этой дивизии рядовым пехотинцем я начал войну. Потом стал в ней командиром взвода. Потом был ранен. Ничего нового не сообщу, рассказав о наших невероятных потерях. Так вот, только сейчас, через семьдесят один год после гибели похоронены погибшие.
Похоронены не официально, не властями, а добровольцами. Среди похороненных в письме я увидел фамилии мальчиков, с которыми начинал войну.
Как же при этом не оценить благородства немцев? И вообще, против моего желания, больше того – при моём отчаянном сопротивлении внезапно возникают соображения, требующие ревизии прочно устоявшихся в моём сознании стереотипов о войне и её участниках. Я ведь продолжаю праздновать День победы, и в этот день один раз в году надеваю пиджак со всеми орденами и медалями.
Относительно недавно я прочёл книгу отважнейшего немецкого лейтенанта, танкового аса. Надо ли объяснять моё отношение к фашисту, уничтожившему самое большое количество советских и американских танков? Но главное – советских. Их несравнимо большее количество в списке уничтоженных им танков. И вдруг выясняется очень существенная деталь его биографии. Самую высокую военную награду, железный крест с дубовыми листьями, должен был вручать ему Гитлер. Но фюрер был занят и поручил это Гиммлеру. Во время обеда в честь награждения Гиммлер предложил лейтенанту перейти из вермахта в вафен СС со значительным повышением звания и должности. Танкист поблагодарил и отказался, понимая, что отказ не может не быть воспринятым, как отказ солдата стать национал-социалистом, понимая, как это опасно.
Поэтому сейчас, когда я уже не ярый коммунист, каким был в должностях от командира танка до командира танковой роты, несколько иначе воспринимаю соображения танкиста, командира «тигра», воевавшего против меня.
Воевать он начал в конце 1943 года. К мирному населению не прикасался. Даже, в отличие от меня, против пехоты фактически не воевал. Только против танков. О! Я хорошо помню, что такое «тигр»!
