Александр Твардовский - Василий Теркин. Стихотворения. Поэмы
Это был уголок того особого мира, о котором до нынешнего летнего наступления я знал только понаслышке да по описаниям, которые в большинстве делались понаслышке же. И мне все было дорого, что могла рассказать моя новая знакомая.
– Теперешнее мое ранение пустяковое, – начала она своим нарочито протяжным и будто усталым голосом. – А в правой ноге у меня осколок с прошлого года. В лесу было труднее заживлять рану. И вообще было трудное положение. А мы их до того довели, что они стали бросать против нас фронтовые части. А это, знаете, совсем другое дело, чем тыловые да всякие «белошивцы», полицейские. Они нас окружили, огромную территорию окружили, пустили в ход артиллерию и технику. Пошли цепью, прочесом по болотам, по лесам, ничего не пропуская. Тогда я была ранена в этих боях. Рана была тяжелая, но хуже всего, что я долго на снегу пролежала. Сколько я на снегу пролежала – можно умереть без всякого ранения.
Она неожиданно усмехнулась и как будто поежилась. От реки, снизу, шла вечерняя свежесть, хотя деревянные ступеньки крыльца еще были теплые на ощупь. В этой свежести, за которой уже начинается ночь, множество запахов раннеиюльской поры – красного и белого клевера, рябинника, медуницы, просто сена и ржи, пахнущей сеном и хлебом, – почти перебивало остывающий дух городских пожарищ за рекой, железной гари и тяжелый, всегда отдельный среди всех запахов запах трупов. Я слушал девушку, и все то, что она говорила о глухой зиме сорок третьего года, о своем первом ранении, представлялось давним, далеким, таким, каким здесь, в Западной Белоруссии, казалась зима подмосковной обороны или только что минувшая зима жестоких боев на линии Витебск – Орша. Я слушал и все отодвигал мысль о том, где мне сегодня ночевать.
– На войну я попала обманным путем. Я жила в Туле, училась. Мы с подругой для мамы подделали повестку, будто бы повестка из военкомата. А мама поверила, хотя слез было много. Первое время я была санитаркой, а потом мы с подругой расстались: я запросилась в спецшколу – захотела к партизанам. А то на фронте и убьют – не увидишь, кто в тебя стрелял…
И она опять засмеялась, словно желая отстранить всякое предположение об особых, высоких мотивах ее желания попасть к партизанам и свести все к причуде.
– Вы ничего не слышите?
Я прислушался, стараясь отвлечься от шума воды.
– Да, стреляют. Только это не фронт. Фронт вот где, – указал я по дневной памяти, – и слишком далеко, пулемет не услышишь.
– Ихний станкач бьет, – спокойно определила она. – Прорываются где-нибудь. Я не знаю, что теперь им, немцам, делать, которые в лесах остались. Мы в лесу были дома – и то тяжело. Я, конечно, имела специальность. Я в боях была, только когда они на нас шли. А так – я подрывник. У меня счет – шесть эшелонов. А как же, – протянула она опять в нарочито горделивом тоне, хотя и без всякой видимой заботы о том, верю я ей или не верю. – Я по установке рапиды. Что такое рапида? Она – вот такая, – показала мне девушка в темноте приблизительно размеры полевого телефона.
За шумом воды на подорванной плотине, все отчетливее различая стрельбу в тылу, мы услыхали вскоре новый, приближающийся от фронта звук.
– Костя! – послышался из окна знакомый и раздраженно-беспокойный голос. – Чего он там летает?
– Ну, летает, а тебе что? Лежи, не шуми, – громко и строго сказала девушка.
И, оборотясь ко мне, как бы отозвалась на мой подразумевавшийся вопрос:
– Костя? А это мое партизанское прозвище. Смешное? А я привыкла. Я под этим именем и в сводке Информбюро выступала. – И, прислушиваясь, поспешила объяснить беспокойство Прохорова: – Знаете, наши ребята ничего не боятся, но самолетов не любят. Я сама скажу – боюсь до смерти. – Звук самолета стал отдаляться, и она заговорила с оживлением и даже веселостью: – Меня один вокруг колодца гонял. Днем. С одной стороны сухо, колодец на скате, а с другой – лужа, грязь. Как мне с той стороны ложиться, так в грязь. Вывалялась вся, как чучело. И не могу догадаться платок спрятать, платок на мне красный. Ну, так вот… Рапида устанавливается так, чтобы произошло соединение, когда колесо паровоза в данной точке соприкасается с рельсом. Это дело несложное, но при установке нужна большая аккуратность и большое, – с наставительной серьезностью девочки-ученицы подчеркнула она, – большое присутствие духа. Да. Потому что такой участок дороги всегда охраняется. Тут и обход регулярный, и вышки с пулеметами, и гарнизоны, – вы видели, каких они тут крепостей понастроили, сколько одной проволоки накручено. А второе – что на полотне человек очень заметен, издалека даже. Я, первый раз когда влезла на полотно, думала, что я три часа там возилась, а это всего полторы минуты… Что это он? Опять?
Мы вместе прислушались. Самолет шел обратно на той же высоте, даже как будто ниже.
– Транспортный. – Она легонько тронула меня за руку. – Слушаем, слушаем, а это же транспортный. Это он своих окруженцев ищет. Почему только он их здесь ищет? Хотя здесь лесок порядочный!
– Страшно? – спросил я, чтобы обратить ее к рассказу.
– Да, нехорошо, конечно, если они здесь так близко. Главное, они оба лежачие, – она кивнула на дверь. – А вы про другое говорите – страшно? Я расскажу. Я расскажу, как первый раз была на задании.
Я очень хотел слушать, но меня отвлекал еще один запах, кроме запахов разных цветов и гари, запах знакомый и даже приятный, но как-то не идущий к окружающей нас обстановке.
– Запах? – Она подняла свое бледное личико, на котором теперь не видны были песчинки веснушек. – Это хлебом пахнет.
– Нет, хлебом, рожью – это отдельно, а вот еще чем-то.
– Я вам говорю: хлебом пахнет, а не рожью.
– Да, пожалуй, верно, горелым хлебом.
– Не горелым, а печеным хлебом. – Она усмехнулась: – Это вы в лесу без хлеба не сидели, а то бы не путали… Тут, наверно, недалеко походная хлебопекарня. Да слушайте вы, – с каким-то даже испугом она наклонилась ко мне, – вы просто есть хотите. А я тут болтаю. Это мы сейчас организуем.
Я поспешно отказался, очень довольный тем соображением, что неподалеку должна быть полевая хлебопекарня. Это как-никак воинская часть, а следовательно, мне уже нечего было задумываться о ночлеге и прочем.
– Было это зимой, в сорок третьем году, – продолжала девушка. – Мы тогда находились в распоряжении «Истребителя», но где этот «Истребитель» находится, я не знала, конечно. Мы получили задание от нашего командира. Со мной шли двое хлопцев. Они выпили, потому что очень волновались, а я – ничего. Если я иду на смерть, значит на смерть, – зачем же заранее изнуряться? – Это было сказано с той же беззаботностью относительно моего доверия или недоверия. – Страшнее всего знаете что? Ждать взрыва. Страшно, что вот он сейчас ухнет над тобой, и страшно, что никакого взрыва не будет. А мы уползать далеко не могли, мы должны дождаться взрыва и, как положено, обстрелять подорвавшийся эшелон зажигательными, добавить паники. Но еще страшнее, что взрыва не будет, что что-нибудь не так. А пока его нет, как бы там все аккуратно ни было сделано, все равно как бы ничего еще не сделано. Словом, такое состояние, что лежишь и рубишь зубами – ждешь. А когда по звуку от земли слышишь, что поезд идет и рельсы еще за два километра начнут пощелкивать, так это все равно как на тебя бомба идет, и по звуку ждешь – вот сейчас, вот сейчас… Ну-ну!.. Дайте мне папироску, если еще есть. Я отнесу Прохорову, он спокойнее будет.
Я дал несколько папирос для раненых. Она наклонилась к спичке, держа папиросу в вытянутых с детской старательностью и еще более побелевших губах, и я опять увидел ее веснушки и слабо очерченные, светлые брови. Она легко поднялась, и, легонько опираясь на винтовку, ушла с прикуренной папиросой, и быстро воротилась.
– Ну вот. Слушайте. Как мы смотрели на всякий эшелон, что шел в ту сторону, к вам, к фронту! Мы имели радио, почти все сводки слушали, знали, что там делается, под Вязьмой или где. И вот, глядишь, несется туда составище – танки, пушки, ящики с боеприпасами, бомбы одна к одной, в сквозных футлярах. А ты глядишь и считаешь. Да если бы польза самому поперек рельсов броситься – с радостью! И это не то что я такая сознательная, а всякий наш человек так только мог думать, и вы сами так бы думали и так переживали.
Она достала откуда-то из рукава курточки платочек – как-то странно и трогательно было видеть это – и, заслонясь рукой, вытерла глаза, стараясь заслониться и этим жестом, и своей беззащитной улыбкой из-под руки.
– Да. Эти двое хлопцев, что со мной были, они действительно волновались, а одного, по кличке Олег, кашель разобрал. Не может остановить кашель. Тогда я велела этому вот, Прохорову, – кивнула она на дверь, – полушубок расстегнуть и чтоб Олег ему в за пазуху кашлял. Но все равно мне кажется, что слышно за версту – бьет, как из бочки. И они просят: «Разреши нам еще из фляги потянуть», – как дети, право. А я – нет и нет. «Нет, вы лучше после выпьете». И это все шепотом. А тут поезд – слава тебе господи, как по расписанию! А то уже минут десять оставалось до очередного обхода охраны. Н-ну!
