Тимур Кибиров - Стихи

Впрочем, на письма Мусы она, судя по всему, так ни разу не ответила, поскольку однажды он прислал сумасшедшее послание бабушке, где умолял ее написать «правду, что случилось с Агнессой».

– Ну и что ты ответила?

– Что ее нет.

– Как так «нет»?

– Уехала.

Внук Агнессы, сын дяди Жоры, белобрысый и безобидный недотепа, через несколько лет все-таки тоже сел за нелепую драку с тем самым «психическим» Борькой, поскольку глупая тетя Маша зачем-то заявила в милицию, а виноват-то к удивлению всех оказался не бугай Борька, а ее малохольный сынок, с пьяного перепугу схвативший кухонный нож.

В общем, и Агнесса тоже была вполне себе метафорической и смыслообразующей старухой.

Здесь по плану перед заключительным аккордом автор дает читателю понять, что все совсем не так просто и за внешней незатейливостью повествования таятся и кокетливо приоткрываются тончайшие культурологические интуиции и глубочайшие историософские прозрения. Но хотя сочинитель и впрямь убежден в том, что его поэма обладает этими удивительными и достохвальными свойствами, надеяться, что ты, разлюбезный мой читатель, предпримешь необходимые интерпретационные усилия, нет никаких оснований.

От вас дождешься, пожалуй.

Предвижу только ехидную (и, прости меня, не очень-то уместную) цитату —

«Что, если это проза,Да и дурная?»

На что я в сердцах отвечаю – «Назови хоть горшок!»

Ну, да и Бог с ними, в конце-то концов, со всеми этими головокружительными глубинами и умопомрачительными высотами, черт ли в них?

Я согласен хотя бы на совсем уж простодушное, средневеково-аллегорическое прочтение. Поскольку, перефразируя Некрасова, «мерещится мне всюду притча», и Герцогиня из Страны чудес, по-моему, безусловно права, а сиринская Аня и набоковская Ада напрасно упорствуют в своей «подростковой наоборотности».

«I can't tell you just now what the moral of that is, but I shall remember it in a bit.»

«Perhaps it hasn't one,» Alice ventured to remark.

«Tut, tut, child!» said the Duchess. «Everything's got a moral, if only you can find it.»

Синхрон. Он меж печатными строкамиЧитал духовными глазамиДругие строки…

Любовь никогда не бывает без грусти!

Синхрон. Нигде ни в чем ей нет отрад,И облегченья не находитОна подавленным слезам —И сердце рвется пополам.

Но истинная страсть преодолеет все!

Синхрон. Питая жар сердечной страсти,Всегда восторженный геройГотов был жертвовать собой!

Страсти по Онегину!

Синхрон. Преданья русского семейства,Любви пленительные сны!

Смотрите в следующей серии!

Синхрон. Вперед, вперед, моя исторья!

Татьяна вновь встречает Евгения.

Синхрон. Опять ее прикосновеньеЗажгло в увядшем сердце кровь!

Генерал ни о чем не подозревает.

Синхрон. Всегда довольный сам собой,Своим обедом и женой.

Анонимное письмо.

Синхрон. Прочтя печальное посланьеЕвгений тотчас на свиданьеСтремглав по почте поскакал!

Месть Ольги.

Синхрон. Душа воспламенилась в нем —Какое низкое коварство!

НАША классика!

Синхрон. О Русь!

На НАШЕМ IV!

Синхрон. Онегин, верно, ждет уж нас!

Сериал «Наша Таня»!

Синхрон. И вот одна, одна Татьяна!

С понедельника по пятницу!

После программы «Пятиминутка с Мишей

Леонтьевым»!

Спонсор показа пиво «Три толстяка»!

ЛИРО-ЭПИЧЕСКАЯ ПОЭМА

Не гордись, тряпочка, – ветошкой будешь!

То было позднею весной. Раскрасив яркоПолоску узкую небес и лесопаркаВ распахнутом окне между высоток двух,Пятьдесят третий май смущал мой скорбный дух.Предвечная лазурь и кроны молодые,Как облачко вверху, такие ж кучевыеИ мимолетные, манили в даль меня.

Вот отчего к концу бессмысленного дня,Осатанев вконец уже от никотинаИ от сознания того, что ни единойПристойной строчечки мой гений не родит,Что, очевидно, мне смириться надлежитС тем самым лузерством, о коем в прошлом маеЯ в злобном кураже шутил, не понимая,Что тряпочке не след гордиться, что онаИ вправду ветошкою стать обречена,В итоге я и впрямь в отчаянье решилсяПойти и погулять, покуда не решилсяОстатков разума.

Небрит и нехорош,Я, морщась, миновал родную молодежь,Орущую «Ole!» на спортплощадке жаркой,И, перейдя шоссе, под своды лесопаркаПолупрозрачные вступил.Мою мигреньИ лень унылую такого цвета сеньНакрыла в тот же миг, дохнуло вдруг такоюПрохладой, и такой свободой и тоскою

Повеяло, таким дошкольным баловством,Так удивителен и так давно знакомБыл накренившийся, состарившийся тополь,И мусорный ручей, мне памятный до гроба,Такую песню мне, дурында, нажурчал,Щенок овчарки был так мал и так удалИ бестолковостью так мне напомнил живоО Томике моем, так пахнула красивоСирень, присевшая на ветхую скамью,

Что я легко простил горластому бабью,Обсевшему с детьми скамейку эту. ДалеПошел я, упоен пресветлою печалью(Тобой, одной тобой!) и тщетною мечтойИзмыслить наконец хитрющий ход такой,Чтоб воплотить я смог свой замысел заветный,Старинный замысел. Легко и неприметноОттопал я маршрут давнишний круговойДиаметром версты четыре. Мой геройЛирический воспрял средь «тишины смарагдной»,Вновь впаривая мне похеренных стократноГероев эпоса.

И вновь у кабакаВстречают экипаж два русских мужика,

О прочности колес степенно рассуждая,А в бричке той сидят… Но тишина леснаяНарушена уже. Я, завершая круг,Вернулся к пикнику бальзаковских подругРасположившихся средь зарослей синели.Маманьки к той поре изрядно окосели

От водки «Путинка» с пивком и матерком,И две из них уже плясали под хмельком.«Целуй меня везде!» – пел плеер. Не готовыйСмотреть до полночи на пляски эти, сноваПод говор пьяных баб и визг детишек, яСвернул в овраг.

И вот, любезные друзья,Под говор мирных струй, под пенье Филомелы(Или еще какой пичуги очумелой —Я не берусь судить) в губернский город NНа бричке небольшой въезжает джентльмен.Сквозь круглый очки он с любопытством страннымГлядит на вывеску на доме – «ИностранецВасилий Федоров». Меж тем его слуга,Нисколько не смущен незнаньем языка,Знакомство свел уже и с половым вертлявымИ с Селифаном… Но на время мы оставимАлександрийский стих…[9]

… А между тем лазурьСменял аквамарин. Последняя из бурьВесенних, тютчевских за МКАДом набухала.Там Геба юная уже переполнялаГромокипящую амфору. ОблаковТемнеющих гряда сгустилась. Был багровКосой последний луч, сквозь этих туч скользнувший.

И, ускоряя шаг, я сочинял длинющийИ страстный диалог меж Пиквиком моимИ де Кюстином (тут я волю дал дурнымИ стыдным фобиям – как гомо-, так и франко-)Но ливень обогнал меня.

А теток пьянкаВ кустах сиреневых закончена была.И лишь одна из них раскинувшись спалаНа той скамье. Ее джинсовая юбчонка,Задравшись до пупа, промокшему ребенкуМамашин рыхлый срам являла. Дождь хлестал.Пацан противно ныл. Я мимо пробежал,Стараясь не глядеть. И все же оглянулсяЧрез несколько секунд. И все-таки вернулся,Кляня себя, ее, и ливень, и сынкаС пластмассовым мечом. Скользка, и нелегка,И невменяема была моя менада,И ртом накрашенным твердила «Чо те надо?Ну чо ты, бля?», когда я волочил ее,И вновь в блаженное впадала забытье.

То, посреди шоссе утратив босоножку,Рвалась она назад, то вдруг «А где Антошка?Не, где Антошка, блин?» пытала у меня.«Ах, вот ты где, сынок! А мамка-то – свинья!Нажралась мамка-то, сынулечка!», и в лужахВсе норовила сесть. Но в настоящий ужасПришел я, осознав, что спутница мояНе в состоянье путь до своего жильяПрипомнить. Усадив ее на остановкеАвтобусной и вслух назвавши прошмандовкой,Сбежать решился я. Но тут Антошка самНежданно указал мечом во тьму – «Вон там!»Ну, дальше домофон и тщетные стараньяНашарить наугад цифр нужных сочетанье…

Дождь кончился давно. Асфальт ночной сиял.В отчаяние я впадал и выпадалВ осадок, а моя красотка оживилась,И сдуру вздумала кокетничать. ОткрыласьДверь. Растолкавши двух бульдогов и однуСтаруху, волоком беспутную женуВ подъезд и на второй этаж втащил я. Ну же, Боже!Ну хватит же уже!..

Ан нет. Еще по рожеОт мужа и отца, как это ни смешно,В тот вечер схлопотать мне было суждено.«Явилася, манда? Наблядовалась, сука?А это что за чмо?!» – Чмо отвечало: «РукиУбрал!» Ну а потом, сплетясь как пара змей,Мы бились тяжело под крик площадки всейИ лай вернувшихся не вовремя бульдожек.Нет, недоволен был взыскательный художник —Он явно по очкам проигрывал…

ПотомЯ восвояси брел неведомым путем.Луна ущербная плыла меж облаками,Асфальты хладные сияли под ногами,И Пиквик рядышком очечками мерцал,Молчал подавленно и горестно вздыхал.И даже Сэм притих, наверное, впервые,Ни песни йоменов, ни шутки озорныеНе шли ему на ум. Нависло тяжелоМолчание. Меня брало за горло зло.Обиды давние бессильно клокотали.На спутников моих, исполненных печалиИ деликатного сочувствия, не могЯ от стыда смотреть, унижен и убог.

И, натурально, я взорвался: «Что, не любо?!А вы, голубчики, уж раскатали губы!..Миссионеры, вашу бога душу мать!Ци-ви-ли-за-то-ры!.. Прошу не забыватьПро Крымскую войну!.. Да ваши-то фанатыФутбольные в сто раз противней!.. Может, в НАТОВступить прикажете?! А, может, как у васНам во священство баб впустить?! Ага, сейчас!..Ишь ты, Мальбрук в поход собрался! Нет, шалишь!Трансваль, страна моя, ты вся горишь! горишь!Милорды глупые!»

И с жалостью брезгливойЗнакомцы давние мечты моей кичливойВзирали на меня среди хрущевских стен.И Пиквик прошептал: «Сэр… Вы… не джентльмен?!»

Синхрон. Он меж печатными строкамиЧитал духовными глазамиДругие строки…

В эту ночь разверзаются врата ада!