Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

ПОЭТ И СВЯЩЕННИК

Памяти Папы Римского

Я шел по Иерусалиму,и воздух звенел, как стекло.Жарой меня просолилои совестью пропекло.

Пошатываясь от упорства,проулок нашел, где Христосладонью о стену оперся,молчанием речь произнес.

Вот признак, что в сердце есть сердце, —Стоять за других до конца.Неважно на что опереться,но лишь бы на чьи-то сердца.

И столькие поколеньяот детскости и от любвив то самое углубленьевжимали ладони свои.

В религии я своенравный.Был бабушкой тайно крещен,но как пионер православныйза все ли я Богом прощен?

Поэт и священник из Польшине мог отменить все, что пошло,но кажется мне по всему —что с неба — ни меньше, ни большесошло покаянье к нему.

В содоме политики, денег,когда неподкупного нет, поэт — это тайный священники тайный священник — поэт

Судьбой на распятие вброшен,убийцу он обнял, как брат,и даже покаялся в прошлом,в котором был невиноват.

Над бедностью не вознесся —в себе ее с болью носил,и даже за крестоносцевпрощения попросил.

А мы не устали возитьсяс оправдыванием чумы.За наши костры инквизицийеще не докаялись мы.

Что ждет нас? Пока все мы в ямеинтриг, воровства и войны.Что может спасти? Покаяньеи неповторенье вины.

Застряли мы в нравственной лени,но верую, что неспростая чувствую в том углубленьитепло от ладони Христа.

ПОЗАБУДЬ

По-сиротски люблю я тебя.Ты одна мне жена —                                        не толпа.Если пальчиком позовути легко попадусь —                                     позабудь!Позабудь,                  что я сверхзнаменит,что мой голос, как мяч, звенит,но мне некому пасанутьслово звонкое.                          Позабудь!Позабудь, что отец твой и матьтебя все-таки могут обнять.А меня только ты…                                   Как-нибудь.Ты с детьми да с детьми…                                                Позабудь!Позабудь, что я всех несвятей —сотворец наших общих детей,что меня, как за позу, бьютза бескожесть мою…                                   Позабудь!Позабудь, что в больничном окнебогоматерью виделась мне,что венчались под сенью креста.

Не забудь то, что я — сирота.

"То язвительная, то уязвимая…"

То язвительная, то уязвимая,мой защитник и мой судья,мне сказала моя любимая,что она разлюбила себя.

Есть у женщин моменты загнанности,будто сунули носом в хлам,тайный ужас от собственной запусти,злость ко взглядам и зеркалам.

Мною вылепленная, мной лепимая,меня вылепившая, как судьба,мне сказала моя любимая,что она разлюбила себя.

Время — это завистливый заговорпротив юности и красоты,но в глазах моих время замерло,и в них лучшая женщина — ты.

Так зазывно играют разлуки мной,но в тебя я хочу, как домой.Не позволь себе стать разлюбленноймной                  и даже тобою самой.

ПОСЛЕВКУСИЕ

Послевкусие счастья чуть-чуть, но горчит,все прощальнее сердце неровно стучит.

Но покуда любовью нагрета кровать,в потягушечки можно еще поигратьи вдышать в твои волосы так горячо:«Боже, как хорошо! А тебе хорошо?»

Послевкусие счастья чуть-чуть, но горчит.Свет жесток по утрам.                                    Счастье шепотом ночью кричит.

И толкает отчаянье — больше, чем страсть,словно к матери в детстве, приткнуться, припасть,понимая всем страхом шагреневых лет —после жизни уже послевкусия нет.

ЗАБЕРИ МЕНЯ, ЗАБЕРИ

У реки, где тайга вся выжжена,возле станции Заларииз обкатанной гальки выложено:«Забери меня, забери!»

Вертолетчик — он как нарисованный.Я ресниц не видал длинней:«Я, товарищ, в любви образованный,но девах не встречал дурней.

Ну, была она в общем трахнута,говоря по честному, мной.Но я вкалывал раньше на тракторе —так его же не брал я домой.

И уж слишком она приставучая,как завидит — обнимет, сжимат.Знает, где я летаю, и мучает.Разве я виноват, что женат?

Вдруг, рехнувшись от бабьей надобности,прыгнет в реку — пускать пузыри?Все гогочут над этой надписью:„Забери меня, забери!“»

И лицо его длинноресницееоползло с нелюдским хохотком:«Да куда забирать-то? В милицию?Там и так все набито битком…»

Здесь, где царской и сталинской каторгиприснопамятные места,люди, будто бы камни обкатанные,но в камнях прорастают уста.

И становится все угрюмее,все истерзанней и больнейнаше кажущееся смирнодумие,крик выдавливая из камней.

Всем на шаре земном в одинокостиот жестокости зверской, нагойтолько мнится, что в райской далекостижизнь — другая. Но нету другой.

С пепелищами и погостамимир — огромные Залари.Удержусь ли от просьбы к Господу:«Забери меня, забери!»?..

УЖИН В ФИЛАДЕЛЬФИИ

Запутанный в гражданственной борьбе моей,я был на ужин приглашен Берберовой.Она, порхая молодо и лихо,была и сомелье, и повариха.А было ей годков за девяносто.Она — из инкунабул.                                          «Diva nostra».«В Москве гостей встречать не разучились.Но ссорятся в России — просто ад.Плебейство это, а не разночинство,когда друг друга поедом едят».…В Москве со мной борцы за демократиюрасправились как будто бы каратели,поставив дружно девятнадцать подписейв письме под списком всяких моих подлостей.Я потрясен был подписью приставкинской,страдавшего в то время от предстательной.Не стыдно было той же авторучкеписать мне благодарно закорючкив размазах слез, на титульном листеза помощь золотой опальной «Тучке»,пробитой сквозь цензурные колючки,меня потом предав по простоте?Любая, даже малая царапинкапочти смертельна, если от соратника.Год после путча.                                  Город Филадельфия.Дымился русский супчик с фрикадельками.Он пресен был, но пахнул всё же лучше,чем танки доморощенного путча.Армяночка, татарочка, «масонка»смотрела на меня — как на мышонкасиамская породистая кошкаглядит, жалея, видимо, немножко.И Нина вдруг, как будто невзначай,так мягко, словно нянечки в больницах,спросила, разливая мятный чай:«А вы —                  вы возвращаться не боитесь?»Но я, вопросом обращенный в прах,как мог ответить — разве лишь надрывно,когда не разберешься, где тут страх,а где, прости уж, Господи, противно.Я думал так наивно, что нечисты,лишь эти тряскорукие путчисты,но осрамились наши либералы,такие же врали и обиралы.Я из ушей попсятиной блюю,родимым телевиденьем насытясь.Не лезьте в душу, всё еще мою.Не надо меня спрашивать, молю:«А вы —                  вы возвращаться не боитесь?»Так спрашивала Нина Николаевна,хоть не имела в мире ни кола она, —зато ее страницы шелестят,как чеховский живой вишневый сад.И Ходасевич, пепельно-седой,как будто лишь на час ушел из дому,встал за ее спиной немолодой,зато открытой так по-молодому.Он строг был, как безмолвный прокурор,а взгляд был укоряюще цианисти душу мне так больно проколол.За что вы, Владислав Фелицианыч?Шагал, вы не вернулись в старый Витебск,а после смерти все-таки боитесь?Вся из России изгнанная Русьбоялась возвращения —                                            по праву,и я хотел сказать сначала правду,а сам сказал неправду:                                         «Не боюсь».

ПАССАЖИР НИКАНОРОВ