Дмитрий Бак - Сто поэтов начала столетия

Полные наборы возможных переменных давно замкнулись, уже много раз, например, за окном обнаруживался август – вот несколько случаев почти наугад:

Живу, ни во что не вникая.Меня за собой увлекаяЛетят августовские дни…

…Ласкает солнечный июль,А может, август – губы, руки…

…Августовский день нарядный,Ненаглядный, ненаглядный,Ты помедленней теки…

В итоге получается, что тривиальность, всегда сопутствующая предельным вопрошаниям о бытии, прорывается на первый план, вынося за скобки повторяющиеся варианты времени-места и эмоций-оценок, остается в сухом остатке. Несмотря на бессмыслицу и пустоту напрасного случайного дара, жить стоит, поскольку предвечная статика, благое присутствие творца в творении даруют нам путь к радостному смирению и упоению.

А жизнь идет – за кругом круг, –Идет, и все ей сходит с рук.Сквозь вереницу черных днейИдет, и горя мало ей.

Воспрянув от любой беды,Сухой выходит из воды.И шепчешь, в рюмке боль глуша:«Жизнь в самом деле хороша».

Ясность и прозрачность здесь по-прежнему присутствуют, но есть и всегдашняя и несколько однозвучная камерностьНадежда побеждает прах, и белый день бесконечен и светел. Не хватает, пожалуй, внимания к тому, что происходит со стихом в последние годы и десятилетия? Да ведь и существование не сводится к утренним пробуждениям от сна с пером в руке…

Птица легкого пера за окном моим летает… // Дружба народов. 2005. № 1.

Новые стихи // Новый берег. 2005. № 7.

Робкая тайна // Новый мир. 2005. № 9.

На наречии чудном // Континент. 2005. № 124.

Сто оттенков травы и воды… М.: Время, 2006. 160 с. (Поэтическая библиотека).

Лето // Зарубежные записки. 2006. № 6.

Живи. Не бойся. Бог с тобой… // Дружба народов. 2006. № 12.

Живи как умеешь // Континент. 2006. № 127.

Горлинка на груди // Новый мир. 2007. № 3.

Девочка с высоким лбом… // Арион. 2007. № 4.

Земное дитя, неразумное чадо… // Континент. 2007. № 131.

Золотая симфония. М.: Время, 2008.

Земное золотое дно // Дружба народов. 2008. № 5.

Скворцы прилетят // Новая Юность. 2008. № 6(87).

Накануне не знаю чего // Континент. 2008. № 135.

Нужны слова, которых нет в природе // Континент. 2008. № 138.

Накануне не знаю чего. М.: Время, 2009. 112 с. (Поэтическая библиотека).

Под звон тишины // Новый мир. 2009. № 3.

А главное, чтоб мы любили… // Арион. 2009. № 4.

Точнее о счастье // Новая Юность. 2009. № 6(93).

Что-то горнее, что-то земное // Дружба народов. 2009. № 7.

Простыми словами // Зарубежные записки. 2009. № 17.

Стихотворения // Новый берег. 2009. № 23.

Потаенного смысла поимка. М.: Время, 2010. 112 с. (Поэтическая библиотека).

Из новых стихов // Новая Юность. 2010. № 6(99).

Небо, небо // Новый мир. 2010. № 9.

Если б я жила умело… // Континент. 2010. № 143.

С новой строки // Континент. 2010. № 145.

Четверг пока необитаем. М.: Время, 2011. 160 с. (Поэтическая библиотека).

Как удивительно: все сделалось само… // Арион. 2011. № 1.

На счастье намек // Дружба народов. 2011. № 3.

…Из обрывков покинутой яви. Стихи // Сибирские огни. 2011. № 9.

И на землю сошел глубочайший покой… // Арион. 2012. № 1.

Счастливое слово // Новая Юность. 2012. № 3(108).

Праздники по будням. М.: Время, 2013. 126 с. (Поэтическая библиотека).

Намек на благодать. М.: Время, 2015. 192 с. (Поэтическая библиотека).

Вадим Муратханов

или

«Метеосводка – весть о небе…»

Для поэтического зрения Вадима Муратханова главное – природа самого зрения как оптического феномена, способа контакта с вещами вне нас. Как же все-таки на самом деле устроено пространство, какого цвета предметы – все это праздные вопросы без учета устройства зрительного аппарата. У человека зрение бинокулярно и приспособлено различать спектральные оттенки между ультрафиолетовым и ультракрасным – отсюда способность видеть мир в прямой линейной перспективе и быть убежденным в синеве безоблачного неба. Фасеточные глаза насекомых, дар инфракрасного видения ночных птиц делают видимые ими картинки принципиально иными, отличными от тех, что воспринимает человек. Зрительная способность со времен платоновской метафоры о тенях на стене темной пещеры неразрывно связана со способностью суждения и познания. Лирика Вадима Муратханова начинается там, где стартует размышление об истинной геометрии вещей и событий, то есть – не стесненной привычными параметрами зрения, выходящей за их пределы. Поэзия как раз и есть наилучший способ покинуть тесные рамки повседневной инерции бытового видения, для этого (сквозная, универсальная метафора Муратханова!) достаточно «выключить» привычное освещение – иногда буквально:

Внезапно в доме отключили свет.

Старушка пред экраном потемневшимвдогонку недоговоренной фразеглазами еще несколько секунднащупывает мыльную поверхностьбразильской мелодрамы. ‹…›

Женщина за письменным столом,устало опустив худые плечи,свое в дисплее видит отраженьевзамен свечения несохраненных букв.‹…›Привычные и умные предметыбеспомощно таращатся вокругбезвременно погасшими глазами.

Природа оживает, между тем.Ее синица где-то за окномпоет о том, что в пыльном междутемьелиствы вечерней места хватит многимжеланьям, сожалениям, и светадо сумерек должно хватить на всех.

Основной парадокс налицо: выход за пределы обыденного лишь открывает иную обыденность, более глубокую и естественную. То, что казалось природным, обнажает собственную искусственность, иллюзией оказываются именно те усилия, которые, казалось бы, призваны оберегать от иллюзорной поверхностности и прямой лжи. Значит, поэзия – вовсе не средство обрести особый «авангардный» дар самовитого слова и угловато смещенного зрения, не путь к тому, чтобы «смазать карту будня», но, напротив, – средство воскрешения первоначальных традиционных способностей зрения и суждения, поначалу (некогда в прошлом) очевидных, но впоследствии замутненных внешними и внутренними обстоятельствами, препятствиями.

Таких постоянно преодолеваемых «персональных» препятствий на пути к затрудненной простоте естественной поэзии для Вадима Муратханова ровно два: обиход большого города, скрывающего краски и линии неурбанистического быта, и – парадоксальность русской языковой среды, родной и чуждой одновременно. Начнем с города – того самого мегаполиса, к которому линия судьбы привела поэта, рожденного в столице Киргизии (еще не Кыргызстана, то есть – не в Бишкеке) и окончившего филологический факультет в Ташкенте. Именно с учетом притяжения-отторжения к мегаполису, постоянного урбанистического соблазна становится понятной особая роль электрического, городского света, не помогающего подлинному видению, но препятствующего ему:

Когда под вечер не даютсмотреть вокруг дома прямые,

покажется на пять минут,что солнца нет в реальном мире.

И не было во все века,и небеса светились сами.А были только облакас подкрашенными парусами.

Электрическое освещение – довесок к естественным «техническим характеристикам» человеческого зрения, и без того, как уже сказано, затрудняющего путь к восприятию подлинности мира. Этот ровный свет убаюкивает, успокаивает, побуждает примириться с иллюзорностью:

Не включая свет, попробуйпосмотреть зимой в окно:все окрашено в багровый,ветками оплетено.

То ли грозное знаменье,то ли что-нибудь еще –но прервет недоуменьевыключателя щелчок.

Возвращен глубокий космос.На душе покой и косность.За окном – средь чернотыполка, лампочка и ты.

Коль скоро зрение – метафора познания, то в области познавательной роль инструмента-препятствия играет язык, определяющий контуры поэтической гносеологии столь же непреодолимо, как диктует параметры видения бинокулярное либо фасеточное зрение. Парадоксально, но факт: получившая немалую известность «ташкентская» школа русской поэзии по-настоящему состоялась как раз после переселения ее зачинателей в первопрестольную столицу. Вопреки первому впечатлению критиков вовсе не экзотически-пряная восточная поэтика оказалась здесь на первых ролях. Не классическая азиатская роза прививается к московскому дичку, но чуть ли не наоборот! Русский язык, бывший некогда роднее всех родных наречий, в конце концов оказывается почти чуждым поэту из древнего (XIV век!) рода золотоордынского Мюрид-хана. Отсюда невиданная на просторах русской поэзии обильная россыпь узбекской речи в стихах Вадима Муратханова.

Подчеркнем, речь идет не о двуязычии, но об относительности любого языка как средства познания и выражения, дело знакомое: ни ячейка-фасетка, ни хрусталик не позволяют прорваться к «объективному миру». Не только поэт замкнут в собственном творческом зрении, но и мир оказывается функцией от поэтического видения, по слову классика, некогда обронившего что-то про родившийся прежде губ шепот. У Муратханова так: