Эмили Дикинсон - Два Заката
Имя поэта – тайна. Кто-то подметил притягательную странность этого сочетания: хрупкого «Эмили» с мужественным и непререкаемым «Дикинсон». Она – та самая Эмили, которая, прожив «крошечную микроскопическую жизнь» в уединении маленького американского городка, своего дома и сада, теперь ходит по всей земле как великая Дикинсон.
Были координаты во времени и пространстве:1830–1886, Амхерст, Массачусетс (адрес она не поменяла ни разу).
Есть автопортрет – она оставила его нам в одном из своих удивительных писем: «… я маленькая, как крапивник; волосы – каштан, глаза как вишни, оставленные гостем на дне стакана».
В этих скупых словах – и вся ее таинственная пламенная натура, и ее оставленность, одновременно трагичная и благодатная. Тот точнейший штрих, которым художник говорит все. Punctual – пунктуальный, точный – одно из любимых слов ее словаря.
Затворничество Эмили стало легендой еще при ее жизни. После амхерстской гимназии, она поступает в женскую семинарию в Маунт Холиок, но, проучившись там один год, возвращается домой к отцу. И все-таки «затвор» – это не про нее. Сузившись снова, ее пространство парадоксальным образом расширяется, а время сжимается так, что она совсем перестает замечать его.
Любовь приходила к ней дважды, и дважды жизнь «закрывалась», не дождавшись конца. Между тем на сцену, никем не замеченные, выходят ее стихи. К1858 году она уже переписывает их чернилами и собирает в маленькие пачки, перевязанные ниткой. В этот год ею написано пятьдесят два стихотворения. В1862 году, на который приходится пик ее творческой силы – триста пятьдесят шесть! Они, эти первые перевязанные ниткой листочки, и определят ее выбор. Едва удостоверившись, что они «живые и дышат», она без колебания очерчивает свой круг.
«Мое дело – окружность», – напишет она в письме. К этой загадочной фразе мы еще вернемся.
Затворницы нет – есть поэт. Для монашенки она была слишком влюбленной в этот мир. Кроме того, ее свободная натура не могла мириться с догмой. Радостно веря в Бога, она так и не сумеет стать прихожанкой. Проповеди ей скучны, в церковь не ходит, церковным правилам не подчиняется:
«Бог сидит здесь и смотрит мне в самую душу – правильные ли мысли меня посещают…» «Я абсолютно верю Богу и его обещаниям, и все же не знаю почему, чувствую, что мир занимает первейшее место в моих привязанностях».
Тихая гавань Эмили оказывается бурным морем. Ее любви, света, опасности, бездны, высоты хватило бы на многие и многие обделенные всем этим жизни. И если обыватель, впрочем, совершенно невинно, высказывает к ней жалость и сочувствие, то она, столь же невинно, спрашивает в одном из писем:
«Как большинство людей живет без мыслей? В мире много людей: Вы наверняка встречали их на улицах – как они живут? Откуда они берут силы одеваться по утрам?»
Она нашла свой рай на земле – в себе, в своей неохватной любви к миру. Такими или похожими глазами смотрел некогда на мир Франциск Ассизский, проповедовавший ласточкам и рыбам, называвший солнце братом и луну сестрой. Ей, как и ему, открылось, что все в природе связано узами любви и родства. Природа – братство, ее братство, она здесь своя – о, сколько прекраснейшей родни!
«Когда ты писала мне в последний раз, я помню, падали листья – теперь идет снег… разве листья не братья снежных хлопьев?»
Стихи становятся ее театром, она играет за все мироздание, хотела бы стать всем – придорожным камнем, цветком, травой.
Выходя по утрам на порог своего дома, Эмили всякий раз оказывается на пороге тайны. Ощущение бесценности бытия не проходит. Она не спит и не грезит, но привыкает жить в этом божественном состоянии прозревания. Не отсюда ли полыхающий цвет и неслыханные россыпи драгоценных камней: ее небесный город освещен рубином, ее снег – это сапфировые братья, она держит в руке аметистовое воспоминание. Мы знаем ее любимый цвет – пурпур, краски ее люминесцентны, труд «фосфоричен».
Томас Уэнтфорд Хиггинсон, на суд которого Эмили отважилась представить свои стихи, признавал, что у нее «каждое слово – картина». Художники сказали бы: мужская рука. Дикинсон пишет скупо, в несколько мазков, всегда оставляя пробелы для вечности.
Тут надо сказать и о ее удивительной звукописи – слова в коротких строчках ударяются друг о друга, вызванивая подобно колоколам на узкой звоннице.
«Амхерстская затворница» обладала редчайшим даром духовного видения, соединенным с уникальным даром поэта. Существуя на грани двух миров, она на каждом шагу оказывается первооткрывателем, создающим свою собственную энциклопедию несказанного.
Объекты исследования – природа, жизнь, смерть, душа и бессмертие. Мир – огромная щель или, может, миллион маленьких щелок, в которые можно подглядеть душу и вечность. Впрочем, в одном из стихотворений нам открывается и обратный взгляд:
Творенье – трещина одна,Чтоб я была видна.
Ее инструменты – «вера и микроскоп». Цель – правда.
«Правда – такая редкая вещь; говорить ее так упоительно».
Мужеством и трезвостью ума, необходимыми для первооткрывателя, она обладает в полной мере. Вид агонии не пугает ее; спокойно, словно со стороны, созерцает она собственную смерть. Да, если поначалу жизнь и смерть для нее «гиганты», то потом она будет рассматривать их под микроскопом «как насекомых».
Как исследователь, она блестяще владеет терминологией. («Долгое время мой лексикон был моим единственным товарищем») Алиби, стратегия, амуниция, бакалавриат, уравнение, синтаксис – столь же органичны для ее бесстрашных стихов, как камень, паук, бабочка, малиновка или закат. Удивительно, но в этих сверхкоротких строчках умещаются даже такие словесные монстры, как физиогномика и фосфоресценция (по-английски они только на один слог короче).
Измерив вдоль и поперек свои страхи, бездны, сомнения, эта маленькая американка, сама сравнившая себя с птичкой-крапивником, заключает:
Нам собственный не ведом рост,Но встать придет указ —И, если мы себе верны, —Достанем до небес.
Изданные посмертно в1890 году, стихи Эмили Дикинсон вызвали у читателей только недоумение. Двадцатый век распознал в ней гения, но был так же бессилен с кем-то сравнить, как и девятнадцатый.
Если мы поинтересуемся кругом чтения Эмили, то обнаружим, что ее настольные книги – Библия и Шекспир. Читая Шекспира, она спрашивает себя, «зачем остальные книги».
Она умеет избрать. До конца дней переписывается с немногими, но дорогими друзьями, посылая в конверте засушенные цветы, парадоксальные мысли, пугающие, как магия, строчки и всегда – любовь.
«За неимением подходящего цветка – прилагаю сердце».
Кто еще так спокойно и бережно попрощается с миром, как она в своей последней записке: «Маленькие кузины, позвана обратно».
Мы уже говорили, что физический центр ее окружности – Амхерст, отцовский дом, сад, она сама, маленькая обитательница этого дома и сада. Но радиус измерить не удается. Из этого центра она видит и обнимает закат и восход, Альпы и прерию. Окружность расширяется до размеров вселенной (эти ее мгновенные перелеты от пчелы к прерии, от мига к вечности, от маргаритки у подножия гор – к вечным снегам и выше).
«Мое дело – окружность», – написала она. И вдруг в одном из писем читаем: «Может быть Вы смеетесь надо мной! Может быть, все Соединенные Штаты смеются надо мной тоже! Я не могу остановиться из-за этого. Мое дело – любить». А вот стихи:
Любовь была до бытия —И после смерти – и —Начало всех творений – всеПризвание земли.
Круг замкнулся, и мы не ошиблись. Вот почему ее «письмо к миру» дошло и прочитано – ведь только любовные письма и доходят.
P.S.
Первые переводы Эмили Дикинсон я сделала еще учась в институте.
Летом у меня тоже был свой райский сад, где в кустах жасмина пересвистывались малиновки.
Я писала стихи и читала стихи, но не находила (ни в чужих, ни в своих) той летящей и сверкающей радости, которую по-настоящему чувствуешь только в детстве. И вот…
«Я нахожу восторг в существовании, – писала Эмили. – Чувствовать, что существуешь, – само по себе достаточная радость». Этим и дышали ее стихи!
И вдохнув это в себя, я должна была выдохнуть – перевести.
«Не оставляй, она твоя», – сказал мне кто-то из нашего тогдашнего поэтического круга. А я уже и не могла бы оставить.
Как-то переводчица Мария Редькина подарила мне книгу избранных стихотворений и писем Эмили Дикинсон, изданную в Нью-Йорке. Открыв ее дома, я удивилась. На первой странице перед предисловием было написано:
To a new friend -
Penne
Оказывается, Маше эту книгу кто-то подарил. Она же, зная, что я перевожу Э. Д., передарила мне. Так и живет со мной эта книжка со странной дарственной надписью (без даты), как будто от самой Эмили
