Давид Бурлюк - Садок судей II
1909
«Стальные, грузные чудовища…»
Op. № 32.
Стальные, грузные чудовищаОРАНЖЕВЫЙ подъемлют крик,Когда их слышу ржанье, нов ещеМне жизни изможденный лик.На колеях стальных, жестокие,Гилиотинами колес,Стуча, трясете, многоокие,Немую землю — троп хаос.Вы в города обледенелыеВрываетесь из темных нив,Когда ЧАСЫ лукаво СПЕЛЫЕСвой завершат живой прилив.
1908
«Труба была зловеще прямой…»
Op. № 33.
ТРУБА БЫЛА зловеще ПРЯМОЙОПАСНАЯ ЛУНА умирала,Я шел домой,Вспоминая весь день сначала.С утра было скучно,К вечеру был стыд.Я был на площади тучнойИ вдруг заплакал навзрыд.Трубы была трагически прямой,Зловещая луна УМЕРЛА.Я так и не пришел домой,Упав у темного угла.
1909
«Какой глухой слепой старик!..»
Op. № 34.
Какой глухой слепой старик!Мы шли с ним долго косогором,Мне надоел упорный крик,Что называл он разговором,Мне опротивели глаза,В которых больше было гноя,Чем зрения, ему стезяБыла доступна, — вел его я.И вот пресекся жалкий день,Но к старику нет больше злобы,Его убить теперь мне лень,Мне мертвой жаль его утробы.
1907
Рисунок Давида Бурлюка
«У радостных ворот…»
Op. № 35.
У радостных ворот,Поникший утомленно,Под тяжестью огромнойЖеланий рабьих — крот,Иль сглазили со стенИль перед узким входом,Сраженный цепким годом,Ты сам отринул плен.
1910
«Лазурь бесчувственна…»
Op. № 36.
«ЛАЗУРЬ БЕСЧУВСТВЕННА», — я убеждал старуху,«Оставь служить скелетам сиплых трав,Оставь давить раскормленную муху,Вождя назойливо взлетающих орав».С улыбкой старая листам речей внимала,Свивая сеть запутанных морщин,Срезая злом уснувшего металлаНеявный сноп изысканных причин.
1910
«Вечер гниенья…»
Op. № 37.
Вечер гниеньяСтарость тоскливоЗабытое пеньеЛиловым стремленьеБледное гриваПлакать страдалецТропы заливаСироты палец.
1911
«Темный злоба головатый…»
Op. № 38.
Темный злоба головатыйСеро глазое пилаУтомленный родилаЗвезд желательное латы.
1912
«Какой позорный черный труп…»
Op. № 39.
Какой позорный черный трупНа взмыленный дымящий крупТы взгромоздил неукротимо…Железный груз забытых словТы простираешь мрачно вновьСадов благословенных мимо.Под хладным озером небес,Как бесконечно юркий бес,Прельстившийся единой целью!И темный ров и серый крестИ взгляды запыленных звездТы презрел трупною свирелью.
1911
«Перед зеркалом свеча…»
Op. № 40.
Перед зеркалом свечаС странной миной палачаУ девичьего плечаОстрие влачит меча,Вкруг ее ночная тьма,Исступленная зимаУгловата и пряма,Оковавшая дома.
1901
Николай Бурлюк
Сбежавшие музы
Были сумерки. Еще бессильный после долгой болезни вышел покачиваясь, в полутемную залу и стал у окна. Прислонившись лбом к холодному стеклу смотрел как постепенно угасали последние отблески зари и застывали деревья.
Кружилась голова и во рту было сладко как от варенья.
Снаружи не доносилось ни звука и лишь в комнатах потрескивала мебель.
Вдруг обернулся: — за дверью шептались. Прислушался; — ни шороха. Конечно показалось, — шум в ушах, знаете, после долгой болезни.
Задумался и присел на край стула. Зыбкий свет звезд не мог разогнать тьмы глубокой комнаты.
Что это? Сдавленный женский смех и шорох платья у двери в библиотеку.
Потом различил — «Тише! Он спит! Снимите ботинки!» — Заскрипела дверь и вошли. Слышны были только шаги и прерывистое дыхание. Минуту спустя все затихло. Пошевельнулся и кашлянул — ни звука. Встал подошел к двери и попробовал — заперта. «Не хорошо, галлюцинации — рано поднялся».
На следующий день встал около одиннадцати и, позавтракав, пошел в читальню. Всюду легла пыль и фотографии с греческих и римских памятников пожелтели, а на снимке с любимого остийского саркофага с удивлением заметил исчезновение муз. Лишь кое-где лежали — где недописанный папирус, где котурны и трагическая маска, а флейта Эвтерпы валялась разбитая на куски.
Полуночный огонь
Рокот экипажа и прохлада ночи усыпили путника. Гармония движения и покоя превратилась в музыку, к которой под самое утро присоединились фырканье лошадей и ободрительные окрики возницы.
Проснувшись, Василий увидел между коренником и пристяжной телеграфный столб смущенного кучера и понял причину шума. Отрезвленный маленьким происшествием, уже не мог спать и только вникал в последние аккорды ночной игры.
Скоро показалась деревня и когда подъехали к крыльцу солнце бросало первые лучи на верхушки сада.
Потихоньку вошел в незапертый дом. Все домашние спали. В полутемных комнатах теплый воздух ласкал и валил на постель. Не сопротивляясь сладкому позыву, пробрался в свою комнату и лег. Последним звуком донесшимся до его слуха быль кошачий крик павлинов.
Когда проснулся — вечерело. День ушел и края туч уже чуть-чуть розовели. Братья и сестры ушли в сад. Спросил у матери приезжал кто-нибудь во время его отсутствия. — «Никто, а вот письмо так есть…» Конверт узкий и длинный, незнакомый почерк. Распечатал и заглянул — сухой дубовый лист и больше ничего.
Кто мог пошутить?
Солнце из-за плесени туч едва значилось красным огнем. В саду и тихо и пустынно. Встретил дочь механика. «Как, вы, Вася с красным левкоем?» Ответил важно — «сожигаю незрелые надежды».
Всюду запылал огонь. В дом — где голубела лампа, где шаталась зыбкая свеча. У бани языки лизали стену и на фоне их источников — истопник, может-быть один из отроков.
Хотя быль август — лег на террасе.
Легши ветер нес с моря обрывки тумана и шуршал в деревьях.
Проснулся от холода — сползло одеяло, может-быть кто-то дунул. Тихий туман залил сад. Подушка и волосы влажны и холодны. Сквозь белый сумрак перекошенная луна никла в темных пятнах туч. В душе течет вода. Кто это может так поздно мыться? Крикнул: «Эй, кто там купается?» Ответа нет. Василий встал и нагой пошел к душу. Дверь открыта и на скамейке нет одежды. Вода падает полным столбом, а в нем бледная фигура чужого юноши. Зеленое лицо покрыто струями, глаза закрыты. Вода резво бежит и с шумом растекается по полу, а незнакомец недвижим и безмолвен. Вдруг сзади на пороге зашуршало. Василий обернулся и увидел язык пламени. Он осторожно переползал на постилку душа. Потом мимо Василия он, шурша и извиваясь, с голубым дымом, покатился к струе воды. Чужой юноша, увидя огонь, заерзал и сжался, но огонь уже заметил его. Потрескивая по мокрым доскам, овился вокруг звонкой струи. Юноша позеленел еще больше, а огонь прогрыз водяную броню и приник к его телу. Белые жилки побежали наискось по телу незнакомца, а между ними зеленела тонкая плоть листа. Пламя желтой гусеницей изгрызло лист, вода глухо ниспадала, а Василий смотрел. Гусеница на листе свила вокруг себя кокон, а лист пожелтел и скрутился. Вода со стоном убегала по темному полу. В маленькое окошко под крышей глянул месяц и осветил истощенную струю. Скудные нити воды заблестели под мутным светом и более я ничего не увидел.
Наездница
Милой Симе
Мы воду пьем — кто из стакана,А кто прильнув к струе устами,В пути и в хижине желаннаОна прозрачными перстами.
Весной — разлившейся рекоюГнет затопленные деревья,И, изогнувшись за лукоюСтремится непреклонность девья.
Мы воду пьем — кто из стакана,А кто прильнув к струе устамиСреди весеннего туманаИдя полночными брегами.
Не видно звезд, но сумрак светелУпав в серебряные стены.В полях наездницы не встретилЛишь находил обрывки пены.
Но сквозь туман вдруг слышу шепотИ вижу как, колебля иву,Струя весны, забывши ропот.Несет разметанную гриву.
Я
