Юрий Левитанский - Черно-белое кино (сборник)
«Я хочу доставлять вам радость…»
Я хочу доставлять вам радость.Ну а как доставлять вам радость?А может, себя однажды почувствовать почтальоном, несущим тяжелый груз?И вот я себя однажды почувствовал почтальоном, несущим тяжелый груз.С грузом моим тащусь по городу, маюсь.Не на троллейбусе езжу – хожу пешком.Лифт у вас не работает – я поднимаюсьна пятый этаж, на десятый этаж пешком.Моя сумка наполнена вашими адресами.Поднимаюсь по лестницам, как в заоблачные края.Ну, а если хотите – приходите на почту сами:там окошки от А до К и от Л до Я.Отделеньям связи прикажу, чтоб были готовы.Никаких чтоб заминок не было и толчеи.Старенькие матери и солдатские вдовы,предъявите в окошко просто морщины свои!А я в этот час по Трубной иду, по Сретенке.Ноет плечо от кожаного ремня.И почтовые ящики, эти замкнутые посредники,смотрят глазами ждущими на меня.Хлопайте, ящики! Звонки на дверях, звените!День только начался. Мне ходить еще и ходить.Порой я еще запаздываю – извините.Но я постараюсь вовремя приходить.
Земное небо (1963)
…Но землю с небом, умирая, он все никак связать не мог.
Езда в незнаемое
Никогда не наскучит езда в незнаемое.Днем и ночью идут поезда в незнаемое.Кто-то молча табак у окна раскуривает.Кто-то шумно бутылку вина раскупоривает.Кто-то пишет письмо, где клянется в верности.И на всем – загадочный отблеск вечности.Это грустное дело – езда в незнаемое.Ведь не каждый приедет туда, в незнаемое.Кто-то ночью сходит на тихой станциии уже остается на этой станции.Полыхает небо в туманной млечности.И на всем – обманчивый отблеск вечности.Но прекрасное дело – езда в незнаемое!За какой-то березкой, давно знакомою,в тишине открывается вдруг незнаемое —неизвестное, странное, незнакомое.Осторожно вглядываемся в незнакомое,будто видим что-то в нем незаконное.А оно все ширится, незнакомое,еще в рамки привычности не закованное.О, сигнал отправления! Ветер скорости.Вечный путь от скованности к раскованности.Обновление жизни. Езда в незнаемое.Покатилась где-то звезда в незнаемое.Никакой законченности и увенчанности.Только этот незыблемый отблеск вечности.
Мое поколение
И убивали, и ранили пули, что были в нас посланы.Были мы в юности ранними, стали от этого поздними.Вот и живу теперь – поздний. Лист раскрывается – поздний.Свет разгорается – поздний. Снег осыпается – поздний.Снег меня будит ночами. Войны мне снятся ночами.Как я их скину со счета? Две у меня за плечами.Были ранения ранние. Было призвание раннее.Трудно давалось прозрение. Поздно приходит признание.Я все нежней и осознанней это люблю поколение.Жесткое это каление. Светлое это горение.Сколько по свету кружили! Вплоть до победы – служили.После победы – служили. Лучших стихов не сложили.Вот и живу теперь – поздний. Лист раскрывается – поздний.Свет разгорается – поздний. Снег осыпается – поздний.Лист мой по ветру не вьется – крепкий, уже не сорвется.Свет мой спокойно струится – ветра уже не боится.Снег мой растет, нарастает – поздний, уже не растает.
Мои возраст
Не такой я и старый. А выходит, что старый.Сколько в жизни я видел? Много разного видел.Я дружил еще с лампой, с керосиновой, слабой.Был тот свет желтоватый, как птенец желторотый.Разбивались безбожно трехлинейные стекла.А достать было сложно эти хрупкие стекла.Нас за стекла наказывали. Нас беречь их обязывали.Их газетой оклеивали. Или ниткой обвязывали.Как давно это было! А давно ли то было?А когда ж электричество вдруг меня ослепило?А приемник детекторный? А экран звуковой?Самый первый, с дефектами, но уже звуковой.Вот настолько я старый, хоть не так уж и старый.Все во мне уместилось, улеглось, умостилось.Керосиновой лампы трехлинейные меры.Электронные лампы на орбите Венеры.
Кое-что о моей внешности
Я был в юности – вылитый Лермонтов.Видно, так на него походил,что кричали мне – Лермонтов! Лермонтов!на дорогах, где я проходил.Я был в том же, что Лермонтов, чине.Я усы отрастил на войне.Вероятно, по этой причинебыло сходство заметно вдвойне.Долго гнался за мной этот возглас.Но, на некий взойдя перевал,перешел я из возраста в возраст,возраст лермонтовский миновал.Я старел, я толстел, и с годаминачинали друзья находить,что я стал походить на Бальзака,на Флобера я стал походить.Хоть и льстила мне видимость эта,но в моих уже зрелых летахпонимал я, что сущность предметаможет с внешностью быть не в ладах.И тщеславья – древнейшей религии —я поклонником не был, увы.Так что близкое сходство с великимине вскружило моей головы.Но как горькая память о юности,о друзьях, о любви, о войне,все звучит это – Лермонтов! Лермонтов! —где-то в самой моей глубине.
Земля
Я с землею был связан немало лет. Я лежал на ней. Шла война.Но не землю я видел в те годы, нет. Почва была видна.В ней под осень мой увязал сапог, с каждым новым дождем сильней.Изо всех тех качеств, что дал ей бог, притяженье лишь было в ней.Она вся измерялась длиной броска, мерам давешним вопреки.До второй избы. До того леска. До мельницы. До реки.Я под утро в узкий окопчик лез, и у самых моих бровейстояла трава, как дремучий лес, и, как мамонт, брел муравей.А весною цветами она цвела. А зимою была бела.Вот какая земля у меня была. Маленькая была.А потом эшелон меня вез домой. Все вокруг обретало связь.Изменялся мир изначальный мой, протяженнее становясь.Плыли страны. Вился жилой дымок. Был в дороге я много дней.Я еще деталей видеть не мог, но казалась земля крупней.Я тогда и понял, как земля велика. Величественно велика.И только когда на земле война – маленькая она.
Мое воскресение
А как я умирал на железной койке,молодой, со вспоротым животом!Оказалось, что это сначала – горько,но совсем спокойно было потом.Я лежал в проходе, под мягким светом,и соседи, сгрудившиеся у моих ног,«Не жилец!» – твердили. Но я об этомничего, разумеется, знать не мог.Я лежал в бреду и, сдаваясь бреду,рассуждал на исходе второго дня:в той стране печальной, куда я еду,есть друзья хорошие у меня.И по мере того, как сознанье гаслогде-то в темных глубинах, на самом дне,на душе у меня становилось яснои спокойствие разливалось по мне.Мне казалось – в светлом высоком залемоего пришествия ждут друзья…Умирал я. В тот вечер врачи сказали,что уже помочь тут ничем нельзя.Но я молод был. Я был юн. Я выжил.Был сужден мне, видно, иной удел.Опираясь на палку, я в город вышел.Я другими глазами на мир глядел.Я забвенью предал его пороки.Я парил над богом и над людьми.Все философы мира и все пророкимне казались маленькими детьми.
Флаги
Годы людей стирают. Плачут они, стенают.А люди живут как люди. А люди белье стирают.Подсинивают его синькой. Крахмалят его крахмалом.Развешивают над землею фамильные свои флаги.И вот на жердях забора, над зеленью косогора,висят штаны Пифагора или трусы Платона.И ветер его трусами играет, как парусами.И это не обедняет – это объединяет.О, дворники и министры, как схожи у вас надежды!Как схожи у вас одежды, монахи и атеисты!Стекают капельки влаги с сорочек и комбинаций,и вьются они, как флаги объединенных наций.
Смерть
Я давно знаю, что, когда умирают людии земля принимает грешные их тела,ничего не меняется в мире – другие людипродолжают вершить свои будничные дела.Они так же завтракают. Ссорятся. Обнимаются.Идут за покупками. Целуются на мостах.В бане моются. На собраньях маются.Мир не рушится. Все на своих местах.И все-таки каждый раз я чувствую – рушится.В короткий миг особой той тишинынебо рушится. Земля рушится.И только не видно этого со стороны.
Ожиданье
В мирозданье,как в зданье пустом, —ни огня и ни звука.Эй, хоть кто-нибудь там,отзовитесь!Вы уснули, должно быть?Или просто уехали всепо туманным шоссена серебряных велосипедах —погулять,побродитьпо окрестным туманностям?На рыбалку ушли,на охоту,окончив работув субботу, —на весь выходной?Завтра вечеромвы возвратитесь домойс золотыми огромными рыбамии с охапками синих цветов.Вы забросите удочки в угол,поставите в банки цветыи положите рыб в холодильник.А потом заведете будильникна восемьи ляжете спать,чтобы вдруг не проспатьна работу.Я стою в ожиданье,когда вы вернетесь домой,побродив по окрестным лесам.Очень долгим он кажется,ваш выходной,по земным моим быстрым часам!
Бип-бип
