Белла Ахмадулина - Стихотворения и поэмы. Дневник

Поэмы

Озноб

Хвораю, что ли, – третий день дрожу,как лошадь, ожидающая бега.Надменный мой сосед по этажуи тот вскричал:– Как вы дрожите, Белла!

Но образумьтесь! Странный ваш недугколеблет стены и сквозит повсюду.Моих детей он воспаляет духи по ночам звонит в мою посуду.

Ему я отвечала:– Я дрожувсё более – без умысла худого.А впрочем, передайте этажу,что вечером я ухожу из дома.

Но этот трепет так меня трепал,в мои слова вставлял свои ошибки,моей ногой приплясывал, мешалгубам соединиться для улыбки.

Сосед мой, перевесившись в пролёт,следил за мной брезгливо, но без фальши.Его я обнадежила:– Прологвы наблюдали. Что-то будет дальше?

Моей болезни не скучал сюжет!В себе я различала, взглядом скорбным,мельканье диких и чужих существ,как в капельке воды под микроскопом.

Всё тяжелей меня хлестала дрожь,вбивала в кожу острые гвоздочки.

Так по осине ударяет дождь,наказывая все ее листочки.

Я думала: как быстро я стою!Прочь мускулы несутся и резвятся!Мое же тело, свергнув власть мою,ведет себя надменно и развязно.

Оно всё дальше от меня! А вдругоно исчезнет вольно и опасно,как ускользает шар из детских руки ниточку разматывает с пальца?

Всё это мне не нравилось.Врачусказала я, хоть перед ним робела:– Я, знаете, горда и не хочусносить и впредь непослушанье тела.

Врач объяснил:– Ваша болезнь проста.Она была б и вовсе безобидна,но ваших колебаний частотапрепятствует осмотру – вас не видно.

Вот так, когда вибрирует предмети велика его движений малость,он зрительно почти сведён на нети выглядит как слабая туманность.

Врач подключил свой золотой приборк моим приметам неопределенным,и острый электрический прибойохолодил меня огнём зеленым.

И ужаснулись стрелка и шкала!Взыграла ртуть в неистовом подскоке!Последовал предсмертный всплеск стекла,и кровь из пальцев высекли осколки.

Встревожься, добрый доктор, оглянись!Но он, не озадаченный нимало,провозгласил:– Ваш бедный организмсейчас функционирует нормально.

Мне стало грустно. Знала я самасвою причастность этой высшей норме.Не умещаясь в узости ума,плыл надо мной ее чрезмерный номер.

И, многозначной цифрою мытарствнаученная, нервная система,пробившись, как пружины сквозь матрац,рвала мне кожу и вокруг свистела.

Уродующий кисть огромный пульсвсегда гудел, всегда хотел на волю.В конце концов казалось: к черту! Пустьим захлебнусь, как Петербург Невою!

А по ночам – мозг навострится, ждет.Слух так открыт, так взвинчен тишиною,что скрипнет дверь иль книга упадет,и – взрыв! и – всё! и – кончено со мною!

Да, я не смела укротить зверей,в меня вселенных, жрущих кровь из мяса.При мне всегда стоял сквозняк дверей!При мне всегда свеча, вдруг вспыхнув, гасла!

В моих зрачках, нависнув через край,слезы светлела вечная громада.Я – всё собою портила! Я – райрастлила б грозным неуютом ада.

Врач выписал мне должную латынь,и с мудростью, цветущей в человеке,как музыку по нотным запятым,ее читала девушка в аптеке.

И вот теперь разнежен весь мой домцелебным поцелуем валерьяны,и медицина мятным языкомдавно мои зализывает раны.

Сосед доволен, третий раз подрядон поздравлял меня с выздоровленьемчерез своих детей и, говорят,хвалил меня пред домоуправленьем.

Я отдала визиты и долги,ответила на письма. Я гуляю,особо, с пользой делая круги.Вина в шкафу держать не позволяю.

Вокруг меня – ни звука, ни души.И стол мой умер и под пылью скрылся.Уставили во тьму карандашитупые и неграмотные рыльца.

И, как у побежденного коня,мой каждый шаг медлителен, стреножен.Всё хорошо! Но по ночам меняопасное предчувствие тревожит.

Мой врач еще меня не уличил,но зря ему я голову морочу,ведь всё, что он лелеял и лечил,я разом обожгу иль обморожу.

Я, как улитка в костяном гробу,спасаюсь слепотой и тишиною,но, поболев, пощекотав во лбу,рога антенн воспрянут надо мною.

О звездопад всех точек и тире,зову тебя, осыпься! Пусть я сгину,подрагивая в чистом серебрерусалочьих мурашек, жгущих спину!

Ударь в меня, как в бубен, не жалей,озноб, я вся твоя! Не жить нам розно!Я – балерина музыки твоей!Щенок озябший твоего мороза!

Пока еще я не дрожу, о нет,сейчас о том не может быть и речи.Но мой предусмотрительный соседуже со мною холоден при встрече.

Сказка о дожде

в нескольких эпизодах с диалогами и хором детей

Со мной с утра не расставался Дождь.– О, отвяжись! – я говорила грубо.Он отступал, но преданно и грустновновь шел за мной, как маленькая дочь.

Дождь, как крыло, прирос к моей спине.Его корила я:– Стыдись, негодник!К тебе в слезах взывает огородник!Иди к цветам!Что ты нашел во мне?

Меж тем вокруг стоял суровый зной.Дождь был со мной, забыв про всё на свете.Вокруг меня приплясывали дети,как около машины поливной.

Я, с хитростью в душе, вошла в кафеи спряталась за стол, укрытый нишей.Дождь под окном пристроился, как нищий,и сквозь стекло желал пройти ко мне.

Я вышла. И была моя щеканаказана пощёчиною влаги,но тут же Дождь, в печали и отваге,омыл мне губы запахом щенка.

Я думаю, что вид мой стал смешон.Сырым платком я шею обвязала.Дождь на моём плече, как обезьяна,сидел.И город этим был смущен.

Обрадованный слабостью моей,Дождь детским пальцем щекотал мне ухо.Сгущалась засуха. Всё было сухо.И только я промокла до костей.

Но я была в тот дом приглашена,где строго ждали моего привета,где над янтарным озером паркетавсходила люстры чистая луна.

Я думала: что делать мне с Дождем?Ведь он со мной расстаться не захочет.Он наследит там. Он ковры замочит.Да с ним меня вообще не пустят в дом.

Я толком объяснила: – Добротаво мне сильна, но всё ж не безгранична.Тебе ходить со мною неприлично. —Дождь на меня смотрел, как сирота.

– Ну, черт с тобой, – решила я, – иди!Какой любовью на меня ты пролит?Ах, этот странный климат, будь он проклят!Прощенный Дождь запрыгал впереди.

Хозяин дома оказал мне честь,которой я не стоила. Однако,промокшая всей шкурой, как ондатра,я у дверей звонила ровно в шесть.

Дождь, притаившись за моей спиной,дышал в затылок жалко и щекотно.Шаги – глазок – молчание – щеколда.Я извинилась: – Этот Дождь со мной.

Позвольте, он побудет на крыльце?Он слишком влажный, слишком удлиненныйдля комнат.– Вот как? – молвил удивленныйхозяин, изменившийся в лице.

Признаться, я любила этот дом.В нём свой балет всегда вершила лёгкость.О, здесь углы не ушибают локоть,здесь палец не порежется ножом.

Любила всё: как медленно хрустятшелка хозяйки, затененной шарфом,и, более всего, плененный шкафом —мою царевну спящую – хрусталь.

Тот, в семь румянцев розовевший спектр,в гробу стеклянном, мёртвый и прелестный.Но я очнулась. Ритуал приветствий,как опера, станцован был и спет.

Хозяйка дома, честно говоря,меня бы не любила непременно,но робость поступить несовременночуть-чуть мешала ей, что было зря.

– Как поживаете? (О блеск грозы,смирённый в слабом горлышке гордячки!)– Благодарю, – сказала я, – в горячкея провалялась, как свинья в грязи.

(Со мной творилось что-то в этот раз.Ведь я хотела, поклонившись слабо,сказать:– Живу хоть суетно, но славно,тем более что снова вижу вас.)

Она произнесла:– Я вас браню.Помилуйте, такая одаренность!Сквозь дождь! И расстояний отдалённость! —Вскричали все:– К огню ее, к огню!

– Когда-нибудь, во времени другом,на площади, средь музыки и брани,мы свидимся опять при барабане,вскричите вы:«В огонь ее, в огонь!»

За всё! За Дождь! За после! За тогда!За чернокнижье двух зрачков чернейших,за звуки с губ, как косточки черешен,летящие без всякого труда!

Привет тебе! Нацель в меня прыжок.Огонь, мой брат, мой пёс многоязыкий!Лижи мне руки в нежности великой!Ты – тоже Дождь! Как влажен твой ожог!

– Ваш несколько причудлив монолог, —проговорил хозяин уязвленный. —Но, впрочем, слава поросли зеленой!Есть прелесть в поколенье молодом.

– Не слушайте меня! Ведь я в бреду! —просила я. – Всё это Дождь наделал.Да, это Дождь меня терзал, как демон.Да, этот Дождь вовлёк меня в беду.

И вдруг я увидала – там, в окне,мой верный Дождь один стоял и плакал.В моих глазах двумя слезами плаваллишь след Дождя, оставшийся во мне.

Одна из гостий, протянув бокал,туманная, как голубь над карнизом,спросила с неприязнью и капризом:– Скажите, правда, что ваш муж богат?

– Богат ли муж? Не знаю. Не вполне.Но он богат. Ему легка работа.Хотите знать один секрет? – Есть что-тонеизлечимо нищее во мне.

Его я научила колдовству —во мне была такая откровенность, —он разом обратит любую ценностьв круг на воде, в зверька или траву.

Я докажу вам! Дайте мне кольцо.Спасем звезду из тесноты колечка! —Она кольца мне не дала, конечно,в недоуменье отстранив лицо.

– И, знаете, еще одна деталь —меня влечет подохнуть под забором.(Язык мой так и воспалялся вздором.О, это Дождь твердил мне свой диктант.)

Всё, Дождь, тебе припомнится потом!Другая гостья, голосом глубоким,осведомилась:– Одаренных Богомкто одаряет? И каким путем?

Как погремушкой, мной гремел озноб:– Приходит Бог, преласков и превесел,немного старомоден, как профессор,и милостью ваш осеняет лоб.

А далее – летите вверх иль вниз,в кровь разбивая локти и коленкио снег, о воздух, об углы Кваренги,о простыни гостиниц и больниц.

Василия Блаженного, в зубцах,тот острый купол помните? Представьте —всей кожей об него!– Да вы присядьте! —она меня одернула в сердцах.

Тем временем, для радости гостей,творилось что-то новое, родное:в гостиную впускали кружевное,серебряное облако детей.

Хозяюшка, прости меня, я зла!Я всё лгала, я поступала дурно!В тебе, как на губах у стеклодува,явился выдох чистого стекла.

Душой твоей насыщенный сосуд,дитя твое, отлитое так нежно!Как точен контур, обводящий нечто!О том не знала я, не обессудь.

Хозяюшка, звериный гений твойв отчаянье вседенном и всенощномнад детищем твоим, о, над сыночкомвеликой поникает головой.

Дождь мои губы звал к ее руке.Я плакала:– Прости меня! Прости же!Глаза твои премудры и пречисты!

Тут хор детей возник невдалеке:

– Ах, так сложилось время —смешинка нам важна!У одного еврея —хе-хе! – была жена.

Его жена корпеланад тягостным трудом,чтоб выросла копейкавеличиною с дом.

О, капелька металла,созревшая, как плод!Ты солнышком вставала,украсив небосвод.

Всё это только шутка,наш номер, наш привет.Нас весело и жуткорастит двадцатый век.

Мы маленькие дети,но мы растём во сне,как маленькие деньги,окрепшие в казне.

В лопатках – холод милыйи острия двух крыл.

Нам кожу алюминий,как изморозь, покрыл.

Чтоб было жить не скушно,нас трогает поройискусствочко, искусство,ребёночек чужой.

Родителей оплошностьискупим мы. Ура!О, пошлость, ты не подлость,ты лишь уют ума.

От боли и от гневаты нас спасешь потом.Целуем, королева,твой бархатный подол.

Лень, как болезнь, во мне смыкала круг.Мое плечо вело чужую руку.Я, как птенца, в ладони грела рюмку.Попискивал ее открытый клюв.

Хозяюшка, вы ощущали грустьнад мальчиком, заснувшим спозаранку,в уста его, в ту алчущую ранку,отравленную проливая грудь?

Вдруг в нём, как в перламутровом яйце,спала пружина музыки согбенной?Как радуга – в бутоне краски белой?Как тайный мускул красоты – в лице?

Как в Сашеньке – непробужденный Блок?Медведица, вы для какой забавыв детёныше влюбленными зубамивыщелкивали Бога, словно блох?

Хозяйка налила мне коньяка:– Вас лихорадит. Грейтесь у камина. —Прощай, мой Дождь!Как весело, как милопринять мороз на кончик языка!

Как крепко пахнет розой от вина!Вино, лишь ты ни в чём не виновато.Во мне расщеплен атом винограда,во мне горит двух разных роз война.

Вино мое, я твой заблудший князь,привязанный к двум деревам склоненным.Разъединяй! Не бойся же! Со звономменя со мной пусть разлучает казнь!

Я делаюсь всё больше, всё добрей!Смотрите – я уже добра, как клоун,вам в ноги опрокинутый поклоном!Уж мне тесно́ средь окон и дверей!

О Господи, какая доброта!Скорей! Жалеть до слёз! Пасть на колени!Я вас люблю! Застенчивость калекибледнит мне щеки и кривит уста.

Что сделать мне для вас хотя бы раз?Обидьте! Не жалейте, обижая!Вот кожа моя – голая, большая:как холст для красок, чист простор для ран!

Я вас люблю без меры и стыда!Как небеса, круглы мои объятья.Мы из одной купели. Все мы братья.Мой мальчик Дождь! Скорей иди сюда!

Прошел по спинам быстрый холодок.В тиши раздался страшный крик хозяйки.И ржавые, оранжевые знакивдруг выплыли на белый потолок.

И – хлынул Дождь! Его ловили в таз.В него впивались веники и щётки.Он вырывался. Он летел на щёки,прозрачной слепотой вставал у глаз.

Отплясывал нечаянный канкан.Звенел, играя с хрусталем воскресшим.Но дом над ним уж замыкал свой скрежет,как мышцы обрывающий капкан.

Дождь с выраженьем ласки и тоски,паркет марая, полз ко мне на брюхе.В него мужчины, подымая брюки,примерившись, вбивали каблуки.

Его скрутили тряпкой половойи выжимали, брезгуя, в уборной.Гортанью, вдруг охрипшей и убогой,кричала я:– Не трогайте! Он мой!

Дождь был живой, как зверь или дитя.О, вашим детям жить в беде и му́ке!Слепые, тайн не знающие рукизачем вы окунули в кровь Дождя?

Хозяин дома прошептал:– Учти,еще ответишь ты за эту встречу! —Я засмеялась:– Знаю, что отвечу.Вы безобразны. Дайте мне пройти.

Страшил прохожих вид моей беды.Я говорила:– Ничего. Оставьте.Пройдет и это. —На сухом асфальтея целовала пятнышко воды.

Земли перекалялась нагота,и горизонт вкруг города был розов.Повергнутое в страх Бюро прогнозовосадков не сулило никогда.

Моя родословная