Марина Саввиных - «ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения N 11–12 2007г.
— Над чем грустишь, сынок?
Вскочивший Балан потянулся к пистолету, но фигура человека, спускавшегося к реке по склону дороги, не оставляла сомнений в безобидности незнакомца. Это был явно старик. Балан поспешно присел на лицо Андроника, бросив на тело пиджак. В сумерках получалось так, будто журналист сидит на небольшом холмике. Тем не менее, Балан поежился. Лицо усопшего было мокрым. За незнакомцем к реке спускались козы.
— Вечер добрый, — церемонно поприветствовал пастух Балана.
— Добрый, — ответил тот, нехотя привстав, и пожав руку старика, — присаживайтесь, отец.
— А и присяду, — широко улыбнулся старик, и Балану стало не по себе. — Так о чем грустишь-то?
— С чего вы взяли, отец? — вяло протестовал Балан, угощаясь протянутой баклажкой с вином. — Просто отдыхаю тут.
— Кого обмануть пытаешься, — пристально глянул старик на журналиста, и отнял у него флягу, — не переборщи с этим делом. Вино крепкое, как бы тебе не опьянеть. А я вижу, ты на машине. Долго еще ехать.
— Это ничего, — вернул себе фляжку Балан, — не жадничай, старик. У меня тоже есть, угощу. Дай хлебнуть. Так почему я грустный-то?
— Камень у тебя на душе, — оценивающе посмотрел на плечи Балана пастух, и тоже отпил вина, — и как снять его, ты не знаешь.
— Ну, начало стандартное, — пожал плечами Балан, — все гадалки так начинают.
— Так гадать нечего, все видно.
— И что тебе видно?
— Грех ты на душу взял, — уселся старик рядом с Баланом поудобнее, и цыкнул на расшалившихся коз.
Смущенный журналист заерзал на лице Андроника. Вынул спички, предложил старику закурить. Пока мужчины курили, одна коза подошла к телу со стороны ног, и принялась жевать штанину Андроника
— Что это она там нашла? — сощурился старик, и Балан с радостью понял, что пастух явно подслеповат.
— Да так, — неопределенно ответил Дан, — травку щиплет.
— А, — успокоился старик, — пускай жует. Такова ее козья доля.
— Фаталист, — фыркнул Балан.
— Непонятное слово выучил, да решил, что больно умный, — улыбнулся старик, — но это ничего, это по молодости.
— А расскажи-ка, батя, — взгрустнул Балан, обожавший читать на ночь книги титанов соцреализма, — что-нибудь о войне, голоде, разрухе. О блокаде, или, к примеру, Кишиневско-Ясской операции.
— У нас, под Ларгой, — поднял палец пастух, — сроду ничего такого не бывало. Место глухое, властей никаких не было, нет, и не будет. Про войну мы только по радио слышали. Только один раз сюда немцы пришли, да и тех было пять человек.
— Комендатуру устроили? — поинтересовался падкий на сенсации Балан.
— Нет, заблудились. Три дня постояли, да сгинули. А один дезертировал, и в Ларге остался. Тебя, кстати, как зовут, сынок?
— Дан Попеску. Журналист, — частично соврал Балан. — Газета «Демократия». Будем знакомы.
— Отто Скорцени. Спецназ, — церемонно пожал руку Балана пастух, и снова задымил, — Вермахт третьего рейха. Очень приятно.
От неожиданности Балан вновь привстал, не заботясь, что увидит или не увидит старик.
— Так вы, — выдавил он, — и есть тот самый немец, который остался?! Вы — тот самый знаменитый Скорцени, который Муссолини для Гитлера выкрал?!
— Ну, да, — сказал старик на хорошем румынском языке, и о чем-то задумался, после чего подмигнул Балану, и сказал, — Ну, не совсем немец, конечно. Итальянец. Мы из Рима пришли (лозунг молдавских националистов — прим. авт.).
— Не жалеете? — жадно спросил Балан, потянувшись за блокнотом.
— Нет, сынок. Здесь хорошо, тихо, спокойно. Только иногда утопленник какой по реке проплывет, да и ладно. На то она и река, чтобы в ней люди купались, и тонули.
— А в Германии и Италии сейчас, — пытался заинтересовать старика Балан, — почти рай. Капитализм с человеческим лицом. Проиграли вам Советы, пусть через пятьдесят лет, а проиграли.
— Об этом я по радио слышал, — беспристрастно ответил немец, — а говоришь ты, ну прямо как мой лейтенант.
— А кто был ваш лейтенант?
— Активист Национал-социалистической рабочей партии Германии.
— Нацист, что ли?
— Ну, да.
— А что с ним случилось?
— Да я его придушил.
— За что?
— Он паек из НЗ съел. А времена были суровые.
— Что ж не расстреляли?
— А мы в тылу врага рейд совершали.
— Значит, я как ваш лейтенант говорю?
Балану стало неприятно. Нацистом он себя не считал. Просто не любил Советский Союз. К тому же, если Отто Скорцени придушил лейтенанта, который говорил как он, Дан Балан, то и его, Дана Балана, этот Скорцени мог сейчас придушить. Это было вдвойне неприятно. Оперевшись руками о колени, Балан уж было собрался объяснить пастуху его ошибку, как вдруг произошло нечто совершенно невероятное.
Убитый тремя ударами камня в затылок и утопленный Андрей Андроник чихнул, и, глядя в задницу Балана, слабо простонал:
— Так вот он какой, ад…
* * *Оставив машину у здания Службы Безопасности и информации, Дан Балан на негнущихся ногах прогулялся в центральный парк. Там он разогнал бомжей, гревшихся в большом каменном цветке, символизировавшем когда-то дружбу народов СССР, и нашел в специальной нише пакет. Майор Эдуард не обманул: денег было ровно столько, сколько Балану требовалось для покупки квартиры в нормальном районе города, и два-три года безбедного существования. За это время Балан собирался написать книгу. Он постоянно напоминал себе о Маркесе, заперевшемся на девять месяцев в парижской квартире.
— А после этого, — шептал Балан, прижимая пакет к груди, — появилась «Сто лет одиночества». Ах, на какие только жертвы не пойдешь ради того, чтобы выполнить свое предначертание…
Мысль о том, что ради этого ему пришлось совершить два убийства, Дана совсем не трогала. Тем более, что одно убийство таковым можно было не считать. Шофер-чекист и вправду потерял хватку. Несмотря на три удара в затылок, Андрей Андроник, стажер госбезопасности, остался жив. Правда, совершенно потерял память. Это очень обрадовало Дана, потому что он был человек добрый, и потерявшего память Андроника можно было не убивать в третий раз.
— Я, сынок, — признался ему на прощание Отто Скорцени, оставшийся в Молдавии, — сразу приглядел, что ты на трупе сидишь. Да все ждал, когда ты сам признаешься. Эх, будь я помоложе, показал бы тебе, как душить-то надо. А сейчас — нет. Все мы твари Божии. Пущай живет.
Балан только ошарашено кивал. Оставив пастуху-немцу немного денег, он взял с него слово присматривать за парнем, и уехал.
… Забравшись на пятый этаж благодаря помощи подростков, искренне восхищавшихся своим новым знакомым, лейтенант Петреску осторожно выдавил стекло квартиры Балана.
— Проникновение в чужое жилище со взломом, — со вздохом констатировал Петреску, и аккуратно переступая, пошел по комнатушке.
Гулять было негде: площадь комнаты Балана в малосемейке была восемь квадратных метров. Порывшись в бумагах на столе, уже ничему не удивляющийся Петреску нашел большую папку. Надпись на ней гласила:
«Последняя любовь лейтенанта Петреску».
Вздернув брови, Петреску собрался было читать, как вдруг ручка на двери осторожно зашевелилась. Было ясно, что это не хозяин. Аккуратно отступив в закуток, где была раковина, Петреску присел, и прикрылся старым одеялом. Наконец, взломщик справился с замком и вошел в квартиру Балана.
* * *Майор Эдуард оглянулся, и закрыл за собой дверь. Никого. Усевшись на диван, майор стал терпеливо ожидать свою жертву. К сожалению, Балан доехал до Кишинева. Поэтому оставалось одно: ликвидировать журналиста ночью, а смерть его свалить на пьяных соседей. Все это приходилось делать, естественно, из-за денег. Нет, майор вовсе не собирался присваивать эту сумму себе. Просто эти пятьдесят тысяч долларов были неприкосновенным фондом Службы информации и безопасности. Их показывали, и даже давали в руки агенту, если тот шел на крупную операцию, но затем агента приходилось обязательно убивать, потому что, лишись СИБ этих 50 тысяч долларов, организация оказалась бы банкротом. В общем, эти деньги сотрудники СИБ ласково называли «наш переходящий приз», и отвечали за них головой. Майор не страдал: он с удовольствием убил бы Балана даже бесплатно. Дело в том, что Эдуард писал в школе недурственные сочинения, но отчего-то его карьера человека пишущего не сложилась, после чего он возненавидел всех, кто зарабатывал на жизнь написанием текстов. К писателям он ненависти не питал (за неимением таковых в Молдавии), значит, оставались журналисты.
Деньги Эдуард едва выпросил у Константина Танасе, поручившись за них головой.
— Что хоть за операция? — поморщился заметно сдавший в последнее время шеф.
— На внедрение агентов в сеть арабских экстремистов! — бодро отрапортовал Эдуард, зная о любимом коньке Танасе.
