Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы
О ДЕТСКОЙ МОЛИТВЕ («Мы молимся в битве…»)[294]
Мы молимся в битве,В болезни, под гнетом бессилья,А детской молитвеДарованы легкие крылья;Мы просим и плачем,А там говорят как о должном, —И как же иначеТвердить о таком невозможном,Как в осень о лете,О лете еще небывалом,А то о предметеТаком умилительно малом,Как встреча с лошадкойНа утренней ранней прогулке,И даже о сладкой,Посыпанной сахаром булке.Нужны ли поклоны?И так, для других незаметно,С высокой иконыГосподь улыбнулся ответно.
И, сном онемелый,Увидит счастливый ребенок,Как ангельски-белыйК нему подойдет жеребенокИ станет ласкаться,Доверчив, игрив и послушен…
Легко догадаться,Что будет по-дружески скушанТот с кремовым слоемПирог золотистый, воздушный,Который обоимПредложит Хозяин радушныйВысокого рая,Цветов и лужаек зеленых.
И, мать умиляя,Во сне улыбнется ребенок.Вы скажете: «Снится!Мелькнуло на миг и погасло!»Вам лучше бы — ситца,Картошки, бобового масла;Ведь вам для утробы,Для вашей вещуньи угрюмой:Еще и еще бы —И бочкой, и возом, и суммой!
И бьете поклоны,И даже обедня пропета.Но с темной иконы,Увы, не дождаться ответа!
Да, снится, конечно,Но только Господь, а не ситцы,И разве не вечноПоэты и дети — сновидцы!
НАЧАЛО КНИГИ («Живущие в грохоте зычном…»)[295]
Живущие в грохоте зычномЕще небывалой эпохи,Дробящей бетонные глыбы,Разящей и плавящей медь —
О комнатном, маленьком, личном,О горе, о взоре, о вздохе,О вздоре на всяческий выборМы право имеем ли петь?
Изъяты из общего строя,Под некой стеклянною банкой,Живем в ограниченном круге,Ничтожной судьбы соловьи,
Не видя вспылавшего боя,Не слыша гремящего танка,На дудочке, глупой подруге,Выводим мы песни свои.
Но всё же не хмурься, потомок,Когда посторонней заботой,Направленной к пыли газетной,Отыщешь и эту тетрадь, —
Пусть робкий мой голос негромок,Но всё-таки верною нотойМне в этой глуши безответнойПорой удавалось звучать.
ПУШКИНСКИЙ МОТИВ («Поэтам часто говорят с укором…»)[296]
Румяный критик мой,насмешник толстопузый…
Пушкин
Поэтам часто говорят с укором:«Вот Пушкин — да, вот это был поэт!»И этим как бы называют вздоромИх честный труд уже немалых лет.
Он так надменен, критик толстопузый!Привычные слова ему легки,Хотя из всех князей российской музыОн помнит только полторы строки.
И вечен он. Бессмертье уготовилЕму властитель подземельных сил:Он Лермонтова Пушкиным злословил,А Пушкина Державиным корил!
Приват-доцентик, адвокатик тусклый,Он, шамкающий в критике мертво,И против Блока напрягает мускул,Чтоб в сатаниста превратить его!
Убрать курилку? Нет, зачем — не надо!Пускай живет, пускай чадит, злодей:Он за собою гонит только стадо,Процеживая сквозь него людей.
Уйдемте прочь, уйдемте, не переча!Но знайте все, послушные ему,Что он, в лице Булгарина и Греча,Жизнь Пушкина окутал в смерть и тьму,
Что хвалит он его — не понимая:Он имя, драгоценное векам,Кощунственно, как палку, поднимает,Чтоб тупо колотить по черепам!
СТАРОЕ КЛАДБИЩЕ (I–III)[297]
Памяти строителей Харбина
I
Жизнь новый город строила, и с нимВозникло рядом кладбище. ЗаконноЗа жизнью смерть шагает неуклонно,Чтобы жилось просторнее живым.
Но явно жизнь с обилием своимОпережает факел похоронный, —И, сетью улиц тесно окруженный,Погост стал как бы садом городским.
И это кладбище теперь недаромВозросший город называет старым —Там братские могилы, там, с угла,
Глядит на запад из-под веток вязаПечальный бюст, два бронзовые глазаЗадумчивая тень обволокла.
II
А ночью там мерцают огоньки,Горят неугасимые лампады,Их алые и голубые взглядыДоброжелательны, ясны, легки.
Отделены от городской рекиЧертой тяжелой каменной ограды,Они на жизнь взирают без досады,Без зависти, томленья и тоски.
И, не смущаясь их соседством скучным,Жизнь рядом следует… то равнодушнымСолдатом в грубых толстых башмаках,
То стайкой кули с говором болтливым,То мною, пешеходом молчаливым,С тревогой и заботою в глазах.
III
Я прохожу и думаю о тех,Сложивших здесь и гордость, и печали,Что знаками первоначальных вехНа улицы пустыню размечали.
Они кирку и молот поднимали,Прекрасен был их плодотворный век —Он доказал, что русский человекВезде силен, куда б его ни слали!
И это кладбище волнует насВоспоминаньями: в заветный часЕго мы видим — монумент былого.
И, может быть, для этого горятГлаза могил. Об этом лишь молчатОгни и алого, и голубого.
ГЕРАНЬ («Вот послушай: осенью неранней…»)[298]
Средь жизни, грустью сумерек объятой,Поэт — ее хранитель и глашатай
Б. Пастернак
Вот послушай: осенью неранней(Стали к утру стекла замерзать)Мне вазон поставили гераниИ сказали: надо поливать.
Что ж, извольте. Как-то справясь с ленью,Ни один не пропуская срок,Я трудился — и привык к растенью,Захудалый полюбил цветок.
Ах, зима! Вставало, заходилоГде-то солнце, но в мое окно,В серый сумрак комнаты унылойНе кидало ни луча оно.
И, к цветку приставлен, точно нянька,Видел я в холодной тишине,Что хиреет бедная геранька,На зиму порученная мне.
Все-таки жалел я свой заморыш,Всё, что мог, я делал для него,И моя заботливость, как сторож,Только крепче берегла его.
И чудесно дело обернулосьПо весне, когда февральским днемСолнышко впервые дотянулосьДо цветка внимательным лучом.
Раз и два — всё чаще это было,Всё теплее медлил взор луча,И, пожалуй, это походилоНа визит веселого врача, —
Он входил и уходил: немало,Видно, хворых было от зимы,Но уже больному легче стало,Оба вдруг повеселели мы.
На цветке, недавно полуголом,Засияла новая листва, —Скоро стал он пышным и веселым,Полным молодого торжества.
Все листочки (не чудесно ль это?)Повернулись лапками к окну —К роднику спасающего света,Голубую льющему волну.
И с веселым удовлетвореньемЯ глядел на это торжество,Царственно вознагражден растеньем,Молодою красотой его.
И горжусь я, что зимою черствой,Оставляя книгу и тетрадь,Не щадил ни лени, ни упорства,Чтобы жизнь растенья отстоять.
Послужил и делом я и словом,Милой жизни воздавая дань,И, быть может, на суде ХристовомМне зачтется эта вот герань.
ДВАДЦАТАЯ ГОДОВЩИНА («Из зеленой воды поднималась рука золотая…»)[299]
