Чёрный снег: война и дети - Коллектив авторов
Глаза привыкли к его чуть зримому свету, и стало видно: у банки нет дна и установлена она на каких-то железках, так что воздух проходит под неё и огоньчишко не задыхается, а и вправду горит.
А рядом с банкой – всё это только постепенно выступало из черноты – на железном противне лежит кучка топко нащипанных лучинок. Довольно большая кучка, точнее, две: справа – свежие, слева – с обожжёнными концами. И над ними установлен кусок фанеры с какой-то, сделанной, по-видимому, углём надписью. Кто писал, что писал, зачем?
Фанерку пришлось придвинуть к самой банке. И тогда мы прочли на ней слова, поразившие нас в самое сердце.
«Дяденька (или тётенька), – было написано там. – Зажги огонёк! Если прикуришь, положи лучины назад, их трудно доставать. А если пойдёшь наверх, свети себе: на третьем этаже провал».
– Послушайте, – пробормотал Николай Корнеевич после довольно долгого молчания. – Я не верю. Этого не может быть. Мы что, в сказку пришли?
Он взял лучину, опустил её сверху в прозрачную урну, нацепил на неё огненный лоскутик. Вдруг посветлело. Я торопливо полез в карман за папиросами: в блокаде было так – есть огонь, прикуривай, потом неизвестно, будет ли он… Взяв ещё пару щепочек, мы быстрыми шагами пошли вверх, по лестнице: нам надо было на пятый этаж. А на площадке третьего этажа мы дружно остановились: половина площадки отсутствовала, она рухнула вниз, перил не было. Хороши бы мы были тут, в преисподней тьме, без света…
Летчик, друг писателя Чуковского, открыл нам и ахнул:
– Товарищи, у вас что же, фонариков нет, что ли? Так как же вы?.. Безобразие какое! Я бы обязательно вас встретил, если бы знал! Спички жгли?
– Какие там спички в сказочном царстве! – с торжеством ответил Чуковский. – Вы слыхали лучший лозунг на свете: «Зажги огонёк»? Вот. – Он протянул полуобгоревшую лучинку. – Видали? И прежде всего отвечайте: кто это? Кто придумал это неугасимое пламя? Кому пришло в голову? Где этот блокадный Прометей? Сейчас же покажите нам его!
Широкое, грубоватое лицо лётчика (у него-то в руках сиял отличный трофейный фонарик с красным и зеленым светом – мечта моряка на суше) расплылось в улыбке.
– Ах, значит, добыли-таки древесину? – с удовольствием сказал он. – Ну молодцы, вот молодцы! А то у них её дня три не было, так темнота началась – жуть… Да это тут у нас двое ребят, единственные, которые остались во всем доме. Генка и Нинушка. Нет, не брат с сестрой, из разных квартир. Говорят: «Мы тоже хотим что-нибудь делать. Мы же пионеры!» Да лет по двенадцать, что ли. И вот придумали, представьте себе! Уже второй месяц у них эта неопалимая купина горит. Откуда они керосин, фитили берут, не скажу вам… Но молодцы, правда ведь?
Кончилась война. Николай Корнеевич Чуковский переехал в Москву, я остался в Ленинграде. Встречаться нам с ним теперь, приходилось нечасто. Но каждый раз, как это случалось, мы, ещё даже не успев пожать друг другу руки, улыбались, как заговорщики, и говорили один другому, точно пароль на фронте, одну и ту же фразу, пропускавшую нас в царство воспоминаний, у дверей которого из глубокой тьмы выступали перед нами две худенькие ребячьи фигурки. Мы говорили: «Зажги огонёк!» — и вокруг нас и у нас на душе сразу становилось светлее и теплее.
Я не знаю, сколько ещё проживу на свете, но этого удивительного лозунга не забуду никогда.
Н. Н. Сотников
Рассказ рождён в палате госпитальной
Этюд
С поэтом-фронтовиком Михаилом Ивановичем Касаткиным меня сперва заочно, а затем и очно познакомил бывший заместитель главного редактора журнала «Звезда» Пётр Владимирович Жур. Мы с ним были знакомы с 1972 года в связи с Днями литературы Харькова в Ленинграде. У нас с ним было два увлечения на всю жизнь: он изучал петербургский период жизни и творчества Т. Г. Шевченко, а я продолжал начатую в дипломной работе тему «Довженко глазами современников». В общем, было о чём поговорить!
К тому же нас несмотря па большую разницу в возрасте связывал обострённый интерес к теме Великой Отечественной войны. Жура прежде всего как фронтовика увлекала военная проза, а меня – поэзия о войне и Победе.
И вот как-то звонит он мне па работу (а я тогда был литературным консультантом по общим и организационным вопросам правления Ленинградской писательской организации) и предлагает срочно повидаться: «Я не люблю слова СЕНСАЦИЯ, но это именно СЕНСАЦИЯ, в чём вы сразу же убедитесь!»
От улицы Воинова до Моховой улицы, дом 20 (адрес редакции журнала «Звезда») путь недолгий, и вот я в кабинете Петра Владимировича. Он торжественно раскрывает какую-то папку и вынимает из неё несколько машинописных страниц. Это – стихи. Я начинаю читать и не могу оторваться! Да, это – открытие. Автор живёт в Воронеже, но считает себя полноправным ленинградцем, очень гордится тем, что участвовал в прорыве блокады Ленинграда. «Вообще-то я – опытный военный кадровик. Всяких личных дел понасмотрелся, но биография Касаткина меня озадачила: он и пехотинец, и десантник (в белорусских лесах), и сапёр (со своим подразделением строил гатевую дорогу в мгинских лесах и болотах, по этой дороге потом пошла тяжёлая боевая техника к Ладожскому озеру). Бывало, что за годы войны воин довольно быстро вырастал в званиях и должностях, но почти всегда у него всё же был какой-то старт. А у Касаткина? Сиротское детство в воронежской деревне. Блестящая учёба (он мне показывал свой довоенный аттестат зрелости – сплошные пятёрки!) и в то же время – бездомность, голод. Оказывается, семьи одноклассников поочерёдно брали его к себе в избы на постой. Так чаще всего пастухов обихаживали, но это же не пастух, а одноклассник сына или дочери! И вдруг – фронт! Для городского обихоженного паренька – всё в тягость, а Мише – в радость, о чём он пишет в нескольких своих стихотворениях. А почему? Обрёл семью. “Попаду в свою я часть. Только с ней не пропаду!” Очень доброжелательный, жизнерадостный парень стал душой взвода. Не раз заменял командира. И вот: “За небожественный талант – не пасовать среди лишений мне званье МЛАДШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ присвоили в пыли траншейной”.
Я знаю, что вы много читали фронтовых стихов, а повзрослев,
