Максим Горький - Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период)
1913
Адмиралтейство
В столице северной томится пыльный тополь,Запутался в листве прозрачный циферблат,И в темной зелени фрегат или акропольСияет издали, воде и небу брат.
Ладья воздушная и мачта-недотрога,Служа линейкою преемникам Петра,Он учит: красота — не прихоть полубога,А хищный глазомер простого столяра.
Нам четырех стихий приязненно господство,Но создал пятую свободный человек.Не отрицает ли пространства превосходствоСей целомудренно построенный ковчег?
Сердито лепятся капризные медузы,Как плуги брошены, ржавеют якоря;И вот разорваны трех измерений узы,И открываются всемирные моря.
1913
Кинематограф[256]
Кинематограф. Три скамейки.Сантиментальная горячка.Аристократка и богачкаВ сетях соперницы-злодейки.
Не удержать любви полета:Она ни в чем не виновата!Самоотверженно, как брата,Любила лейтенанта флота.
А он скитается в пустыне,Седого графа сын побочный.Так начинается лубочныйРоман красавицы графини.
И в исступленье, как гитана[257],Она заламывает руки.Разлука. Бешеные звукиЗатравленного фортепьяно.
В груди доверчивой и слабойЕще достаточно отвагиПохитить важные бумагиДля неприятельского штаба.
И по каштановой аллееЧудовищный мотор несется.Стрекочет лента, сердце бьетсяТревожнее и веселее.
В дорожном платье, с саквояжем,В автомобиле и в вагоне,Она боится лишь погони,Сухим измучена миражем.
Какая горькая нелепость:Цель не оправдывает средства!Ему — отцовское наследство,А ей — пожизненная крепость!
1913
«Есть иволги в лесах, и гласных долгота…»
Есть иволги в лесах, и гласных долгота —В тонических стихах единственная мера.Но только раз в году бывает разлитаВ природе длительность, как в метрике Гомера.
Как бы цезурою зияет этот день:Уже с утра покой и трудные длинноты;Волы на пастбище, и золотая леньИз тростника извлечь богатство целой ноты.
1914
Посох[258]
Посох мой — моя свобода,Сердцевина бытия,Скоро ль истиной народаСтанет истина моя?
Я земле не поклонилсяПрежде, чем себя нашел,Посох взял, развеселилсяИ в далекий Рим пошел.
А снега на черных пашняхНе растают никогда,И печаль моих домашнихМне по-прежнему чужда.
Снег растает на утесах,Солнцем истины палим.Прав народ, вручивший посохМне, увидевшему Рим!
1914
«Бессонница. Гомер. Тугие паруса…»
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.Я список кораблей прочел до середины:Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,Что над Элладою когда-то поднялся.
Как журавлиный клин в чужие рубежи, —На головах царей божественная пена, —Куда плывете вы? Когда бы не Елена,Что Троя вам одна, ахейские мужи?
И море, и Гомер — все движется любовью.Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,И море черное, витийствуя, шумитИ с тяжким грохотом подходит к изголовью.
1915
ИЗ КНИГИ СТИХОВ «TRISTIA»[259]
(1922)
Зверинец
Отверженное слово «мир»В начале оскорбленной эры, —Светильник в глубине пещерыИ воздух горных стран — эфир,Эфир, которым не сумели,Не захотели мы дышать.Козлиным голосом опятьПоют косматые свирели.
Пока ягнята и волыНа тучных пастбищах водилисьИ дружелюбные садилисьНа плечи сонных скал орлы, —Германец выкормил орла,И лев британцу покорился,И галльский гребень появилсяИз петушиного хохла.
А ныне завладел дикарьСвященной палицей Геракла,И черная земля иссякла,Неблагодарная, как встарь.Я палочку возьму сухую,Огонь добуду из нее,Пускай уходит в ночь глухуюМной всполошенное зверье!
Петух и лев, широкохмурыйОрел и ласковый медведь, —Мы для войны построим клеть,Звериные пригреем шкуры!А я пою вино времен —Источник речи италийской,И в колыбели праарийскойСлавянский и германский лен!
Италия, тебе не леньТревожить Рима колесницы,С кудахтаньем домашней птицыПерелетев через плетень?И ты, соседка, не взыщи, —Орел топорщится и злится:Что, если для твоей пращиХолодный камень не годится?
В зверинце заперев зверей,Мы успокоимся надолго,И станет полноводней ВолгаИ рейнская струя светлей, —И умудренный человекПочтит невольно чужестранца,Как полубога, буйством танцаНа берегах великих рек.
1916
Декабрист
«Тому свидетельство языческий сенат, —Сии дела не умирают!»Он раскурил чубук и запахнул халат,А рядом в шахматы играют.
Честолюбивый сон он променял на срубВ глухом урочище Сибири,И вычурный чубук у ядовитых губ,Сказавших правду в скорбном мире.
Шумели в первый раз германские дубы,Европа плакала в тенетах,Квадриги черные вставали на дыбыНа триумфальных поворотах.
Бывало, голубой в стаканах пунш горит.С широким шумом самовараПодруга рейнская тихонько говорит,Вольнолюбивая гитара.
«Еще волнуются живые голосаО сладкой вольности гражданства!»Но жертвы не хотят слепые небеса:Вернее труд и постоянство.
Все перепуталось, и некому сказать,Что, постепенно холодея,Все перепуталось, и сладко повторять:Россия, Лета, Лорелея.
1917
«Золотистого меда струя из бутылки текла…»[260]
Золотистого меда струя из бутылки теклаТак тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:«Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,Мы совсем не скучаем», — и через плечо поглядела.
Всюду Бахуса службы, как будто на свете одниСторожа и собаки, — идешь — никого не заметишь.Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни,Далеко в шалаше голоса — не поймешь, не ответишь.
После чаю мы вышли в огромный коричневый сад,Как ресницы — на окнах опущены темные шторы.Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.
Я оказал: «Виноград, как старинная битва, живет,Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке,В каменистой Тавриде наука Эллады, — и вотЗолотых десятин благородные, ржавые грядки».
Ну а в комнате белой, как прялка, стоит тишина.Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала.Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена, —Не Елена, другая — как долго она вышивала?
Золотое руно, где же ты, золотое руно?Всю дорогу шумели морские тяжелые волны,И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
1917
