Эдуард Асадов - Помните! (сборник)
В президиуме и в зале – генералы, адмиралы, офицеры нашей армии и флота. Почти у каждого от плеча и до плеча грудь сияет и тоненько позванивает золотом и серебром наград. И хоть каждый давно уже выучил весь этот приказ наизусть, тем не менее слушает его всякий раз словно бы заново. Чуть откинувшись на спинку стула и полуприкрыв глаза, каждый ждет того мгновения, когда назовут его армию, корпус, дивизию, полк. И вспоминает, вспоминает, вспоминает… Удивительные это минуты, минуты, когда фронтовики словно бы встречаются со своей молодостью – боевой, отважной, невозвратимой. Не так уж часто выпадает им на долю такая минута, всего только раз в пять лет. А жизнь ведь такая короткая. На прошлой перекличке их было гораздо больше. А сколько будет еще через пять лет, и еще?.. Поэтому – внимание! Прошу вас, не хлопните дверью, не скрипните стулом, не отвлеките их каким-нибудь словом… Тише, тише… Не мешайте им вспоминать…
И точно так же, как мои фронтовые побратимы, я внимательно слушаю слова приказа. Вспоминаю, волнуюсь и жду… Знакомый по военным сводкам всем пережившим войну, густой и бархатный голос диктора Левитана перечисляет названия наиболее отличившихся дивизий, полков и бригад. И по мере того, как список этот все ближе и ближе продвигается к названию моей части, я чувствую, что волнуюсь все больше и больше. Но вот, наконец, воздают должное и ей. Голос диктора гремит: «30-я гвардейская Перекопская артминометная бригада…» И всем существом своим я словно бы ощущаю грохот салюта, и в грохоте этом дань уважения моей бригаде, всем моим товарищам, а значит, и мне.
И все же главная минута моя еще не пришла. Я сижу и жду, когда назовут его имя – имя одного из самых прекрасных для меня людей – генерала Ивана Семеновича Стрельбицкого. И оттого, что в этом зале его нет и не будет уже никогда, волнение мое удваивается. И вот над притихшими рядами, над президиумом, партером и амфитеатром, раскатистый голос возвещает: «Артиллеристы генерал-майора (тогда он был еще генерал-майором) Стрельбицкого…» И при упоминании этого имени грустно и ласково улыбаются его фронтовые друзья: генерал-лейтенант Вениамин Митрофанович Домников, генералы Сергеев, Черешнюк, Карапетян, и я чувствую, как сладко и больно сжимается мое сердце.
Редкостный это был человек: крупный военачальник, в годы войны не раз бывавший в кабинете у Сталина, в быту удивительно скромный, а порой даже застенчиво-мягкий…
Вечерами мы прогуливались с ним по Украинскому бульвару от Кутузовского проспекта до набережной Шевченко и говорили, говорили, говорили… Конечно, в годы войны между нами была дистанция огромного размера: командующий артиллерией, генерал – и я, просто-напросто скромный лейтенант. И это естественно. И все-таки, если в условиях фронтовой железной субординации Иван Семенович, несмотря на свою строгость, а порой даже и суровость, умел быть и чутким и отзывчивым человеком, то теперь, в условиях самых мирных, благородство, деликатность и красота его души открывались с каждым днем все новыми и новыми гранями. Вот бывает так, хоть и редко, что отыщут друг друга в этом огромном мире две очень похожих и близких души, горячо потянутся друг к другу, и дружбу их, словно редкостный в мире сплав, ни огнем, ни стужей, ни даже временем ни разрушить, ни разбить невозможно.
Прожил Иван Семенович богатую и яркую жизнь. И рассказчиком, надо сказать, был превосходным… Мы неторопливо шагаем с ним по Украинскому бульвару. На одном его конце гул Кутузовского проспекта, на другом – веселая музыка и гудки речных пароходиков и трамваев, а посредине тихий, немолчный и ласковый говорок красавиц рябин, березок и кленов.
Я люблю слушать Ивана Семеновича и, беседуя с ним, всегда стараюсь вывести его на какой-нибудь особенно живой и интересный разговор. И он охотно идет мне навстречу, рассказывает, делится, вспоминает…
С особым волнением ведет он рассказ о подольских курсантах, моих сверстниках, совсем еще юных артиллеристах. Осенью сорок первого, когда танковая армада Гудериана, обойдя Тулу, вырвалась на шоссе, ведущее прямо к Москве, обстановка здесь сложилась для нас критическая. Нужно было перекрыть шоссе и удержать врага хотя бы на двое суток. Удержать любой ценой до подхода основных сил. И миссия эта выпала на долю молодых мальчишек, курсантов Подольского артиллерийского училища, начальником которого, в звании полковника, состоял Иван Семенович Стрельбицкий.
Безусые молодые мальчишки – их подняли по тревоге, построили на плацу и коротко объяснили задачу. А задача была почти непосильной для совсем еще не обстрелянных юных бойцов. И тому, кто неуверен и слаб, разрешили остаться. Но строй не покинул никто. И я отлично представляю, как трудно приходилось ему, начальнику училища, очень ясно сознающему весь трагизм положения, отдавать эту команду: «На плечо и шагом марш!» Слишком неравными выглядели силы в предстоящем бою. С одной стороны, могучий моторизованный кулак, танковые асы, за спиной у которых покоренная Европа, с другой – необстрелянные курсанты, вчерашние школьники, с винтовками и гранатами в руках. Да, они вскинули оружие на плечо и шагнули навстречу врагу в синюю ночь, в жаркий огонь, в свое бессмертие. Почти никто из них не вернулся назад, не увидел вновь материнских глаз, не коснулся губ девушки. Впрочем, такими молодыми были эти ребята, что и девушками-то большинство из них не успели обзавестись.
В печати, по радио, на лекциях мы часто слышим и всуе повторяем самые внушительные числа погибших, раненых и без вести пропавших солдат. От частого повторения числа эти в какой-то степени потускнели и просто примелькались в нашем сознании. А ведь за каждой, буквально за каждой единичкой этих колоссальных чисел живой человек со своей судьбой, надеждами и мечтами. У него билось в груди упругое молодое сердце. Его ждали в семье, и он кого-то любил, в кого-то верил и о ком-то скучал.
Вот и эти подольские курсанты, почти мальчики, в течение нескольких дней ставшие бесстрашными мужчинами ради счастья Родины, закрыли собой Москву и стали легендой, невыплаканными слезами матерей, весенними цветами в подмосковных полях, сухими колонками статистических цифр. Он любил этих мальчишек, написал о них проникновенную книгу, был главным вдохновителем сооружения мемориала в их честь и сделал еще очень много хорошего для того, чтобы память о них не померкла вовек.
Зимними пушистыми вечерами прогуливались мы с ним по хрустящему снежку, и Иван Семенович делился со мной своими думами, планами и рассказывал, рассказывал, рассказывал…
Вернувшись в начале 50-х годов из командировки в одно из восточных государств, где он находился не то в качестве советника, не то военного наблюдателя, Стрельбицкий был принят в Кремле Сталиным. Докладывая о грандиозных событиях, происходивших в этой стране, Иван Семенович чистосердечно рассказал о своих сомнениях по поводу одного известного политического деятеля, некоторые поступки которого находились зачастую в непонятном противоречии с теми высокими словами, которые произносил он по адресу нашей страны.
Помню, как, рассказывая мне все это, Иван Семенович вдруг остановился и воскликнул:
– Конечно, Сталин очень сложный человек. Была у него масса и плюсов и минусов, но в остроте и меткости суждений равных ему поискать… Выслушав меня, он отошел от окна, задумчиво прошелся по кабинету, затем, сощурясь, приподнял руку с трубкой и, усмехнувшись, сказал со своим обычным кавказским акцентом: «Да, я это знаю. В сущности, человек этот очень напоминает редиску. Снаружи он красный, а изнутри – белый».
Иван Семенович Стрельбицкий… Мой фронтовой батька или мой «папа Ваня», как ласково я называл его иногда про себя. Порой же, оставаясь с ним вдвоем, я тоже именовал его так. При этом он улыбался и, растроганно обняв меня, говорил:
– С удовольствием принимаю этот титул. Ты, Эдик, для меня и вправду как сын, даже еще ближе. Потому что у нас с тобой, во-первых, огромное духовное единство, во-вторых, позади много общих фронтовых дорог, ну, а в-третьих, я просто тебя люблю. Тебя и твои стихи…
Зимним вечером я медленно иду по Украинскому бульвару в Москве. Вот тихий заснеженный сквер, за ним набережная Шевченко. Вверху молчаливые тополя и звезды, внизу журчащая, еще не покрытая льдом Москва-река. Я неторопливо шагаю по знакомым местам и вдруг, оторвавшись от воспоминаний, задаю себе вопрос: что было самым главным, самым определяющим в душе и характере Ивана Семеновича? И почти тотчас же отвечаю: огромная честность, беззаветная любовь к родной стране и к людям, мужество и доброта. Его высшей радостью было приносить радость другим: кого-то поддержать, кому-то помочь, где-то восстановить справедливость.
Помню, как счастлив был он 6 марта 1974 года, явившись утром ко мне с пачкой газет. В это утро в «Комсомольской правде» напечатали его большую статью обо мне, которая называлась «Рейс сквозь смерть». И радовался он этой статье, честное же слово, даже больше, чем я.
