Данте Алигьери - Божественная комедия

Песнь одиннадцатая

И наш отец, на небесах царящий,Не замкнутый, но первенцам своимБлаговоленье прежде всех дарящий,

Пред мощью и пред именем твоимДа склонится вся тварь, как песнью славыМы твой сладчайший дух благодарим!

Да снидет к нам покой твоей державы,Затем что сам найти дорогу к нейБессилен разум самый величавый!

Как, волею пожертвовав своей,К тебе взывают ангелы «Осанна»[680],Так на земле да будет у людей!

Да ниспошлется нам дневная манна,[681]Без коей по суровому путиОтходит вспять идущий неустанно!

Как то, что нам далось перенести,Прощаем мы, так наши прегрешеньяИ ты, не по заслугам, нам прости!

И нашей силы, слабой для боренья,В борьбу с врагом исконным не вводи,Но охрани от козней искушенья!

От них, великий боже, оградиНе нас, укрытых сенью безопасной,А тех, кто там остался позади».

Так, о себе и нас в мольбе всечасной,Шли тени эти и несли свой гнет,Как сонное удушие ужасный,

Неравно бедствуя и все впередПо первой кромке медленно шагая,Пока с них тьма мирская не спадет.

И если там о нас печаль такая,Что здесь должны сказать и сделать те,В ком с добрым корнем воля есть благая,

Чтоб эти души, в легкой чистоте,Смыв принесенные отсюда пятна,Могли подняться к звездной высоте?

«Скажите, — и да снидут благодатноК вам суд и милость, чтоб, раскрыв крыла,Вы вознеслись отсюда безвозвратно, —

Где здесь тропа, которая бы шлаК вершине? Если же их две иль боле,То где не так обрывиста скала?

Идущего со мной в немалой долеАдамово наследие гнетет,И он, при всходе медлен поневоле».

Ответ на эту речь, с которой тот,Кто был мой спутник, обратился к теням,Неясно было, от кого идет,

Но он гласил: «Есть путь к отрадным сеням;Идите с нами вправо: там, в скале,И человек взберется по ступеням.

Когда бы камень не давил к землеМоей строптивой шеи так сурово,Что я лицом склонился к пыльной мгле,

На этого безвестного живогоЯ бы взглянул — узнать, кто он такой,И вот об этой ноше молвить слово.

Я был латинянин; родитель мой —Тосканский граф Гульельм Альдобрандески;Могло к вам имя и дойти молвой.

Рожден от мощных предков, в древнем блескеИз славных дел, и позабыв, что матьУ всех одна,[682] заносчивый и резкий,

Я стал людей так дерзко презирать,Что сам погиб, как это Сьена знаетИ знает в Кампаньятико вся чадь.[683]

Меня, Омберто, гордость удручаетНе одного; она моих родныхСгубила всех, и каждый так страдает.[684]

И я несу мой груз, согбен и тих,Пока угодно богу, исполняяСредь мертвых то, что презрел средь живых».

Я опустил лицо мое, внимая;Один из них, — не тот, кто речь держал, —Извившись из-под каменного края,

Меня увидел и, узнав, позвал,С натугою стремясь вглядеться ближеВ меня, который, лоб склонив, шагал.

И я: «Да ты же Одеризи, ты жеЧесть Губбьо,[685] тот, кем горды мастера«Иллюминур», как говорят в Париже!»[686]

«Нет, братец, в красках веселей играУ Франко из Болоньи,[687] — он ответил. —Ему и честь, моя прошла пора.

А будь я жив, во мне бы он не встретилХвалителя, наверно, и поднесь;Быть первым я всегда усердно метил.

Здесь платят пеню за такую спесь;Не воззови я к милости Владыки,Пока грешил, — я не был бы и здесь.

О, тщетных сил людских обман великий,Сколь малый срок вершина зелена,Когда на смену век идет не дикий!

Кисть Чимабуэ[688] славилась одна,А ныне Джотто[689] чествуют без лести,И живопись того затемнена.

За Гвидо новый Гвидо высшей честиДостигнул в слове; может быть, рожденИ тот, кто из гнезда спугнет их вместе.[690]

Мирской молвы многоголосый звон —Как вихрь, то слева мчащийся, то справа;Меняя путь, меняет имя он.

В тысячелетье так же сгинет славаИ тех, кто тело ветхое совлек,И тех, кто смолк, сказав «ням-ням» и «вава»;

А перед вечным — это меньший срок,Чем если ты сравнишь мгновенье окаИ то, как звездный кружится чертог.[691]

По всей Тоскане прогремел широкоТот, кто вот там бредет, не торопясь;Теперь о нем и в Сьене нет намека,

Где он был вождь, когда надорваласьЗлость флорентийцев, гордая в те лета,[692]Потом, как шлюха, — втоптанная в грязь.

Цвет славы — цвет травы: лучом согрета,Она линяет от того как раз,Что извлекло ее к сиянью света».

И я ему: «Правдивый твой рассказСмирил мне сердце, сбив нарост желаний;Но ты о ком упомянул сейчас?»

И он в ответ: «То Провенцан Сальвани;И здесь он потому, что захотелДержать один всю Сьену в крепкой длани.

Так он идет и свой несет удел,С тех пор как умер; вот оброк смиренный,Платимый каждым, кто был слишком смел».

И я: «Но если дух, в одежде тленнойНе каявшийся до исхода лет,Обязан ждать внизу горы блаженной, —

Когда о нем молитвы доброй нет, —Пока срок жизни вновь не повторился,То как же этот — миновал запрет?»

«Когда он в полной славе находился, —Ответил дух, — то он, без лишних слов,На сьенском Кампо сесть не постыдился,

И там, чтоб друга вырвать из оков,В которых тот томился, Карлом взятый,Он каждой жилой был дрожать готов.

Мои слова, я знаю, темноваты;И в том, что скоро ты поймешь их сам,Твои соседи будут виноваты.[693]

За это он и не остался там».[694]

Песнь двенадцатая