ЛЕФ 1923 № 2 - Коллектив авторов
Если даже они и не имели понятия о прививке против него, то природный иммунитет был на лицо, по крайней мере, в армии, ведшей осаду моей комнаты. Больше того. Приученные к ежевечернему ужину, они стали требовательны и к завтраку по утрам. На глазах у меня они взбирались на стол, если только я сидел неподвижно. Они должно быть принимали меня за покоренного данника и вопрос о репарациях был ими милостиво замят, лишь в виду моего добровольного подчинения и их нежелания изучать язык побежденного. Впрочем некоторые условия, из которых первыми были бессонные ночи продиктовались ими мне без снисхождения. Я решил обороняться до конца. Но все средства до сих пор оказывались недействительными. Тогда, испробовав все возможности, я остановился на гильотине. Это немудренный механизм: пружина, отгибаемая четырехугольником прочной проволоки, в свою очередь удерживаемым ложным стержнем, легко соскальзывающим с крючка приманки. Я расставил их по всем углам, потушил свет, стал ждать.
Легкое позванивание в чугунных батареях парового отопления известило меня о выходе неприятельского авангарда. Противный визг нестесняющихся хулиганов загремел в тишине полуночных часов. Я ждал стука и топота, убегающих от мертвого сородича, теней. Но колесики их лап рокотали по темной комнате, шлепки о пол были мягки, взвизги пронзительны, а – мщение медлило. Я зажег свет – осмотрел приманку: она была слегка прикушена, но и только. Хитрость ответных дум встала стеною между моим гневом и их неуязвимостью.
Три ночи прошло в безплодных исхищрениях. Я бодрствовал до рассвета, и все же – корзина с припасами была разнесена ими чуть ли не по пруту, а механизм ловушек ослабевал в бесплодном напряжении. Четвертая ночь застала меня лежащим ниц у входа в нору. Я сжался в комок, я мысленно с'ежился, войдя в их шкуру, я закрыл глаза и медленно ощупью вполз в этот узкий ход, – сперва между осыпавшимися камнями, затем по желтевшему ржавчиной железу, ноздреватому и позванивавшему от легких прикосновений. Я прополз до железной гармоники и батарее. Острый, резкий запах ватой заложил мне ноздри. Голова кружилась от едкой, терпой тлени, но стиснув челюсти, я полз и полз вперед, пока не добрался до серых гнезд, до корок заплесневевших и окаменевших, до горящих в темноте глаза, сверкавших раздражением и испугом. Острые клинья зубов ощерились и звякнули, как выбрасываемая из ножен сталь. Седые усы приподнялись воинственно; пятясь задом, отступая, они все же преграждали мне дальнейшее движение. Обомшелое железо осыпало мельчайшую ржавую пыль, похожую на ту, что пушится на тычинках лютиков: гневное пыхтение слышалось передо мной; из отопления я все же оттеснил их в пролом стены. Дальше двигаться было нельзя: сплошная масса желто-зеленых искристых глаз загорелась передо мной, словно огни вокзала. Их спины взъерошились, шерсть стала дыбом, ощеренные губы были похожи на волчьи. Пацюки прижались к стене, готовясь перейти в наступление. Едкий запах их испарины стал нестерпимым. В голове все покачнулось, исказилось, сломало углы. Я потерял сознание.
Очнулся я от гадливой дрожи чужого, ровнодушного прикосновения. С кисти моей руки спрыгнула седая с полуаршинным хвостом. Я приподнял голову и в матовом свете предзорья увидал десятки перебегающих, шевелящихся, скользящих. Я поднялся на ноги и серые стада поскакали, вокруг меня в грохочущем хороводе. Сорвав с крюка пальто и кепку, я бросился опрометью, прыгая чуть ли не с целого пролета лестницы. Своего лица я не узнал в зеркальной витрине магазина. В раннем кафе за газетой я снял сон с мыслей, как кровоточащую перевязку. Этот день был призрачен и смутен. К половине его я вспомнил о незапертой двери комнаты, и успокоенный уже шумом полдневья, поднялся к себе наверх. Еще не доходя двух этажей, я заслышал топот спускающихся от моей двери шагов. Холодно и трезво поднял я голову. Сверху сходила вереница знакомых из угольного дома, в котором я бывал чаще других. Просаленный хозяин и роговая хозяйка шли впереди. Их сопровождало почти все ежевечернее сборище молодых серокостюмников и дам с великолепными спинными хребтами. На мой изумленный взгляд последовало разъяснение о решенной загородной прогулке, в которой мне долженствовало быть ученым руководителем, как природоведу. Я отговорился бессоницей и мой вид убедил их в необходимости сейчас же уложить меня в постель. Шум и шарканье шагов сникло к первому этажу и обрубилось тяжело и гулко захлопнувшейся дверью.
IV. Реальнейшее из всего.
Я ворочался до вечера, напрасно стараясь уложить и пригладить щетинившиеся нервы. Сон был прочно пришит где то вне меня за стеною. Галлюцинирующий слух воспринимал отдельные точки тишины, как шуршащие друг о друга горошины. К вечеру свянувшим овощом стряхнул я себя с постели. Холодная вода дала телу возможность усвоить приемы нормальных движений. Я оделся и – не в силах выносить тишины, – спустился в весенний вечер, в тихой медовой заре. Дом на углу стоял загадкой. Какое то напоминаниеподтверждало возможность именно здесь скрепить перерванную нитку сна. Я позвонил у под'езда. Знакомая издавна прислуга не противоречила моему уверенному входу, хотя и пыталась об'яснить что то приветливым голосом. Но я слишком был сосредоточен, чтобы вслушиваться в ее слова. Пройдя полутемную прихожую и неосвещенный зал, я вошел в ту гостинную, где обычно по вечерам собирались разговаривающие о детях и о гранатах. То что я сразу сообразил и отчетливо определил, как собственное помешательство, не спасло меня от дрожи и покачнувшегося в сторону сердца. За столом, у рояли и по углам в креслах, скрестив лапки на розово-серых животах сидели круглоухие со злобными глазами, с приподнятой над резцами верхней губой шерстяные существа. Никто не поднялся при моем появлении. Кресла грузно оседали в остропахнущем затхлом воздухе. Низкий звук, затронутой в инструменте басовой струны, ныл, заглохая. Я как то сразу понял все. Ведь тиф действовал по прошествии довольно большого промежутка времени. Зараженные вымерли все и сразу. Паразиты молчали и свирепость их глаз была лишь мертвенной тусклотой остекленевших зрачков. Самовар докипал сонно и утешительно, карнизы, драпри и обои ломались неожиданными углами. Я на носках перешел комнату балансирующим лунатиком.
Ни одна из фигур не шевельнулась. Длинные хвосты свешивались с кресел знаменами побежденных.
В комнате – очевидно в моей – хлопнула, теперь бесполезно, соскочившая от нетерпения пружина гильотины. В голове сгустился отработанный пар мыслей и я, падая, поленился протянуть вперед руку.
Врачами вменен абсолютный покой. Но они напрасно так многозначительно предупреждают о гибельности малейшего волнения. Какие же волнения, когда я
