Стихи разных лет - Сергей Васильевич Шервинский
Удачное понятье: гений места.
Здесь Макс творил себя, свой мир и дом.
Для нас он был страницей палимпсеста;
Сияли иероглифы на нём
Любви, познанья, мужества, протеста,
А прежний текст в безгласье вековом
Был кем-то сочинен, презревшим сроки,
И явственно еще сквозили строки.
Когда я в дом поэта приезжал,
И гений места выбегал для встречи,
Как радостно лицо я погружал
В дебрь бороды, обняв крутые плечи
В холсте расшитом — Макс руки не жал.
Он звал Марусю, и без долгой речи
Бывали мы, невольно смущены,
В беленой келье вмиг поселены.
Дверь прямо в степь. Железные кровати.
Дырявая циновка на полу.
Для платья гвоздь, — но сколько благодати
В такой тиши, в отшельничьем углу.
Потом среди приветствий и объятий
Шли на террасы к общему столу
В веселый круг доверья и свободы.
Был тучен Макс, но полон сил в те годы.
До четырех бывала для чужих
Высокая закрыта мастерская.
А вечером в ней раздавался стих
Про Аввакума. Непогодь морская
Рвалась к стенам. В распевы слов тугих
Мы вслушивались, исподволь лаская
Ладонь подруги иль шепчась. Меж тем
Мы почитали мощь его поэм.
Бывало, Макс, расставшись с акварелью,
Беседует с приезжим — всех поймет.
Познать другого было первой целью
Пытливости его, сбирал он мед
Со всех цветов, всё на потребу зелью
Кудесника, по малости возьмет,
Помногу даст. Иных без лицемерья
Всё ж не вводил он далее преддверья.
В пустыне каменистой на седле
Меж двух холмов видна его могила.
Торжественней нет места на земле:
Объятье гор любовно охватило
Залив. Мерцают дали. Там в скале
Черты певца судьба изобразила.
Порой к могиле ходит молодежь;
Стоит, молчит. Немного там найдешь:
Крест из камней лег на бугор овальный,
Два-три цветочка в банке жестяной.
Но если ты пришел сюда печальный,
Утешен будешь ясной тишиной
И красотою некой изначальной
Над бедною могилою степной.
Будь век другой, молва была б готова
Считать ее могилою святого.
Как много было вас, мои друзья!
Как мало их, друзей моих, осталось.
Как горестно их чистая семья
Среди живых и мертвых разметалась.
В те годы на скрижалях бытия
Еще судеб решенье не читалось.
Невольно стих, лишь о былом вздохнешь,
Становится на реквием похож.
А Вы, Вы были нимфой Коктебеля.
В сиянье глаз, в мерцании серег
Смущали многих Вы, отважно целя
В лоб глупости, с поклонником у ног.
Вы были здесь министром без портфеля
И перекрестком дружеских дорог.
На письмах в золотое время наше
Писали просто: «Коктебель. Наташе».
Столь близкий мне и столь далекий друг,
Разобщена так странно старость наша.
Прошли года — и разомкнулся круг,
Хоть прежними остались Вы и Саша.
А только вспомнишь Коктебель — и вдруг
Запенится в душе морская чаша,
Вдохнешь дождем омытую полынь
И прошлое благословишь. Аминь.
ФЕОДОСИЙСКИЕ СОНЕТЫ
«Немолодой мне женщиной предстала…»
Немолодой мне женщиной предстала.
Ты в доме родовом своём таишь
Страстей и крови каменную тишь.
Состарилась от них, но не устала.
Давно сошла достойно с пьедестала
И, вдовствующая, теперь молчишь.
Но в складке губ невольно различишь
Величье дней, когда и ты блистала.
Ты царственно отцом наречена.
Пусть летопись твоя помрачена
И о тебе безмолвствуют витии.
Но у фонтана, из-за тощих плеч
С кувшинами, мне греческая речь
Доносит знойный ветер Византии.
«А иногда предстанешь сердцу ты…»
А иногда предстанешь сердцу ты
Четырнадцатилетней, полной страсти,
Но сдержанной, уж знающей отчасти
Жизнь, терпкую, как и твои черты.
Тогда к тебе уносятся мечты,
И силы нет бороться против власти
Суровых рук, без золотых запястий,
И строгих глаз — их умной черноты.
И ты сама не знаешь, как смесила
Мне чувства все младенческая сила,
Как сладостно разбить влюблённый стих
Об твой разгорячённый, нежный камень,
Рассыпать жарко пепел свой и пламень
На ласковую грудь холмов твоих.
«Уступами, во вкусе Виллы д'Эста…»
Уступами, во вкусе Виллы д’Эстэ,
Разбил свой сад мудреный караим,
Стенами он и кровлями храним —
Не угадать изысканного места.
Стыдливая давно ли здесь невеста
Читала про себя «Шийр-хашерим»?
Заброшен рай. Мы громко говорим,
Развязного не сдерживая жеста.
Над каменным фонтаном водружен,
С обломанным крылом и клювом резким,
Среди растений вьющихся грифон, —
Заказан был он дожем генуэзским.
Теперь, забытый, плесневеет он,
И орлим взглядом обменяться не с кем.
«Здесь мерил море генуэзский лот…»
Здесь мерил море генуэзский лот;
С зерном степным по ветреному лону
Питать Милан и Брэшу и Верону
Из Кафы без компаса плыл пилот.
С виолой пел при звездах мореход
И бросил здесь любовную канцону,
Чтобы века по каменному склону
Ее татарский распевал народ.
До сей поры на Карантинной грани
Ключи Петра, гербы Джустиниани;
На Итальянской шумно, тень аркад.
И в разноречье русского «лэвантэ»
Обмолвится вдруг город, рад не рад,
Великолепным именем Дурантэ.
«Вспотевших греков бреет Фурунджи…»
Вспотевших греков бреет Фурунджи;
Горланя, стукают на биллиарде, —
Но Карантин, как страж при алебарде,
Еще блюдет степные рубежи.
Пестрел здесь кузов эллинской баржи,
Твой белый воздух знал о тирском нарде;
Кисть привлекли б венецианца Гварди
Углы и тени черепичной ржи.
Беспутствует твой брат Константинополь, —
Но обрядил тебя нарядом вдов
Серебряный и белоствольный тополь,
Далёко видный с дремлющих судов,
Укрытых здесь, как лепесток в амфоре,
От снежных бурь на Северном Босфоре.
«В тиши феодосийской мастерской…»
К. Ф. Богаевскому
В тиши феодосийской мастерской
Суровому ему мечта знакома.
Он видит сны: безлюдных рощ истома,
Иль облака набухшего покой.
Курчавится под крепость вал морской,
Чернеет край кремнистого излома, —
Сугдея ли, хребет ли Меганома,
От века чуждый поступи людской?
Так, сочетая вольно скалы, воды,
Разумно он играет естеством,
И всякий раз, сквозь сумрачные годы,
Венчается интимным торжеством
Жизнь живописца, в торжестве природы
Соперничающего с божеством.
«От тополей, холмов, зубчатых граней…»
От тополей, холмов, зубчатых граней
Отчаливай, мой черный пароход!
Уж за рулем клокочет кипень вод,
И что ни миг мельчает камень зданий.
Уже на произвол воспоминаний
Оставил я на пристани народ,
И город замкнутый,
