Коллектив авторов - Поляна №3 (9), август 2014

То ли снится, то ли длится

Одурь… Запах… Поцелуй…

Сон о Венеции

Мне снился лев с раскрытой книгой,

Канала плавный поворот,

Дворцы в колеблющихся бликах

На стенах отражённых вод.

И мне приветственно кивали

Фигуры в масках и плащах.

Струилась розовая Фрари [1]

В жемчужно-лунных облаках…

И тень опального поэта

Из дальней северной страны

Скользила в лабиринтах света

В пределы вечной тишины.

И день, и ночь – здесь всё смешалось,

Сплелись в таинственный клубок

И жизнь, и смерть, и блуд, и шалость,

Любовь и гений, дьявол, Бог.

И ка́мней гулких не касаясь,

У сновиденья на руках

Парю, в каналах отражаясь —

Венецианских зеркалах,

Где мреет тусклый, серебристый,

И призрачно-неверный свет,

И исчезающий, и мглистый…

Сольюсь с ним – и сойду на нет…

Спит голубиная столица.

На древней башне бой часов,

И стрелок их седые спицы

Вращают жизни колесо.

Олег Солдатов

Дневник писателя, или Как стать маньяком (Окончание)

На юбилее «Наших сетей» в мраморном зале академии собралось человек двадцать. Сначала поэты читали по бумажкам свои стихи, потом так же нудно читали свои рассказы прозаики. Как обычно бывает, разгорелся спор о том, что же выше – поэзия или проза? И как обычно чуть не дошло до драки. Прозаики кивали на Льва Толстого, поэты на божественное вдохновение. Для примирения устремились к накрытым столам с вином и закусками. Страсти поутихли, на лица литераторов постепенно снизошла благодать.

– Я ничего не хочу! – доказывал высокий белоглавый литератор маленькой поэтессе, смотрящей на него снизу вверх, как лилипут на останкинскую телебашню. – Раньше я чего-то хотел… Мечтал… Добивался! А сейчас – ничего. Я мечтал иметь свой разворот в Литературке. Весь разворот – только я. И вот, когда я его получил, я уже не хотел этого. Меня это не греет. Мне это не нужно. Я к этому равнодушен…

Литераторы помоложе, закусывая в сторонке, вели революционные беседы на окололитературные темы.

– Все следует поменять! – доказывал белозубый кавказец журналист Цимбаладзе маленькому сучковатому и беззубому литератору Чернопоромову. – Все, решительно и кардинально! Им уже ничего не нужно! У них все есть. Главное для них, это не потерять завоеванные места. На литературу им плевать! Никому, кто бы мог их потеснить, они и вздохнуть не дадут. Они его удавят! Удавят! (Ему понравилось это слово, и он повторил его еще раз.) Удавят!..

Сучковатый Чернопоромов кивал лысоватой головой, хитро щурился, мол, меня не удавишь, я сам кого хошь, – и соглашался, приговаривая:

– Непременно… непременно…

Один осоловелый литератор что-то говорил быстро и тихо себе под нос, стараясь при этом приблизить свои губы к моим словно собирался поцеловать.

– Ты Оран-Гутангина читал? – пробубнил он заплетающимся языком.

– Нет, – я решительно пресекал его попытки прислониться ко мне вплотную. – Мне больше нравится Достоевский.

– Ну, это одно и то же, – доверительно сообщил он. – Ты вообще, что пишешь?

– Все пишу, – сказал я, мечтая отвязаться.

– Ну, принеси… я почитаю, – пробубнил он и сунул мне визитную карточку.

Осоловелый любитель поцелуев оказался редактором «Родного писателя» Лялиным. Я показал ему свои новые стихи, и он их напечатал.

Это была моя первая бумажная публикация. Купив десяток экземпляров, я подарил одну из них Пророкову.

– А денег он тебе заплатил? – прищурился он.

– Нет. А что должен был?

– Конечно! Как же, публикация ведь… Они ж газету эту продают, следовательно, гонорар должен быть.

– Да бог с ним, что там за деньги…

– Нет, не скажи. Тут дело в принципе… Я с ним поговорю. Пусть платит, – пообещал Пророков.

Лялин напечатал еще один мой стишок, после чего объявил:

– С тебя бутылка.

– Хорошо, – опешил я. – Будет.

На последние деньги я купил ему бутылку элитной водки, но моих стихов он больше не печатал и мне не звонил.

Как-то раз я угодил к писателям-юмористам. Собирались они в правлении союза драматургов в Ордынском тупике. Тем днем случился конкурс юмора на медицинскую тему. Любой желающий мог предлагать свои вирши. Всего подали двадцать шесть заявок. «Да это еще на час! – взволновались юмористы. – Так никогда не начнем!» Что именно они стремились начать, разъяснилось позже. Во время оглашения комедийных шедевров, снежно-седой председатель клуба раскачивался, словно старое высохшее дерево в бурю, взмахивал длинными суковатыми руками и негодовал: «Ну нельзя же так, господа! Это же все десятилетней давности! Господа! Я все понимаю, но так нельзя!» Юмористы были сплошь людьми пожилыми и старше среднего, поэтому основой их творений служили различные болезни, среди которых доминировали простатит и геморрой. Каким-то боком туда затесался и хламидиоз. В зале присутствовали дамы. В конце концов, после яростных споров победило стихотворение про анализы…

Наконец объявили перерыв, по длинному широкому столу растащили кипу старых газет. «Читать будут», – решил я. Но не тут-то было. Литераторы нервически оживились. Из припрятанных под столами целлофановых пакетов извлекались водка, пиво, вина и портвейны, следом из сокровенных глубин появились всевозможные закуски от воблы и одесской колбасы до домашних солений и маринованных помидоров. К концу приготовлений, на столе перед каждым литератором стояла бутылка, а то и не одна, и каждый сам налил себе в свой собственный стакан. Пили молча. Один болезненного вида юморист громко рассказал пошлый анекдот и был осмеян за неправильное произношение иностранного слова, в котором и должен был заключаться юмор. Другой оригинал принялся жонглировать апельсинами, затем конфетами, колбасой и всем, чем в него кидали подгулявшие писателя. При этом он ловко хватал предметы на лету и требовал непременно еще вина. Сухой щетинистый старичок притирался к своей соседке за столом, пожилой девице лет сорока. Та жеманно дергала плечиком и просила:

– Не пейте больше… Вас стошнит…

– Стошнить – не стошнит, – с достоинством отвечал старичок, бравируя знанием литературы, – а сблевать – непременно сблюю.

Одна бутылка опрокинулась, водка залила газету.

«А для кого-то эта газета – доказательство исключительности, свидетельство славы», – подумал я с тоской.

Все торопились напиться, так как по тревожным слухам вскоре должны были «начать разгонять». Пропитой до цвета вареного рака дедок, жизнь в котором, казалось, уцепилась за торчащие из ноздрей пучки щетины, дрожащей рукой налил мне полстакана водки. «В общем, вполне радушные люди», – подумал я, выпил, посидел еще немного и ушел в крайнем смущении.

Пророков открывал мне глаза. – Сейчас в литературе есть две группировки, – говорил он. – Еврейская и русская. В еврейской с тобой говорят, но не печатают, а в русской с тобой и не говорят, и не печатают. Сволочи! За целый роман мне предлагают всего две тысячи рублей, это по нынешним временам семьдесят долларов. Я им говорю: «Пошли вы на хрен! Гады!» Вообще, литература сейчас разделилась на блатную и рыночную. Раньше была только блатная, рыночной не было, рыночная выросла из самиздата, попсы и детективов. Блатная, она же номенклатурная, варится в собственном соку. Это, как тебе сказать, по сути, окололитературная гниль, захватившая литературные пьедесталы. Хе-хе… Она никого никуда не пустит. Она оберегает свое благополучие и страшится разоблачения. Она пишет сама для себя, сама себя печатает и издает… Вторая – рыночная, – зарабатывает деньги торговлей. Развлекать – вот что требуется! Это продается! Кто хочет развлекаться порнографией – пожалуйста – десяток авторов на любой вкус! Приветствуются извращения! Детективчики? Еще лучше – сотня авторов! Мистика? Нет отбою! Все что угодно! Издательства не гнушаются плагиатом. Украдем за границей и перепишем. Кто в Россию сунется с иском? Имена героев изменены… Ну и все!

А новорожденные союзики раздирали мосластую тушу прародителя. Писательские дачи, дома творчества, санатории, особняки, кабинеты, стулья, письменные принадлежности – все растаскивалось по углам и под шумок перетекало в чьи-то ловкие руки.

Драка шла свирепая и затяжная. Кому не досталось ничего, кроме пары кабинетов в старинном особняке, один из которых непременно сдавался в аренду какому-нибудь турагентству, бился хотя бы за славу. Так союз периферийных писателей наскоро слепил перечень «лучших поэтов России», поместив своего председателя Плюхина во главу списка, много выше Ходасевича, Ахматовой и Мандельштама… при этом ссылаясь на некий институт независимых экспертиз. Видимо, Плюхину так захотелось остаться в истории, что, решив не дожидаться суда времени, он сам осудил себя на бессмертие.