Ирина Кнорринг - О чём поют воды Салгира

Утром вошли в пролив. Море спокойное, вода мутная, даже виден и Крымский берег, и Кавказский. Напоминает Волгу. Навстречу нам плыли большие льдины из Азовского моря. Одна такая льдина налетела на баржу и перервала канат. Мы подняли сигнальный флаг, чтобы выслали катер. Но был туман, и сигнала не увидели. Бросили мы эту несчастную баржу и пошли в порт.

С Олейниковым случилось несчастье: нога попала в рулевую цепь и ему, наверно, разломало кость. Его отвезли в больницу. Слезли мы на мол и не знаем, что дальше делать. А так холодно, ветер. Мы с Мамочкой пошли на базар. Идем, вдруг слышу — кто-то кричит: «Ира!», смотрю — Люба Ретивова. Она тоже беженствует и приехала в Керчь из Новороссийска. Живет в лазарете, дала свой адрес.

Поздно вечером началась грузка парохода. Ставропольский дивизион начал грабёж. Мы счастливо отделались — у нас ничего не пропало. Владимирский выхлопотал для нас с Мамочкой ночлег у инспектора народных училищ, так что мы спали по-человечески, а не по-беженски, в порту.

Здесь встретили Гутовских с Чайковской-10. Они тоже приехали из Туапсе. Привели нас к своим знакомым, у которых остановились и сами. Это дом художника Чернецова[4]. Все стены и двери у него завешены картинами. Есть превосходные работы.

Вчера были в Музее древностей, в кургане и в греческом склепе. Видели интересные могильники и памятники с трогательными надписями, великолепные вазы, сделанные за несколько веков до Рождества Христова, и много интересных древностей.

Завтра утром мы едем в Симферополь. Риск благородное дело, а беженцам только и остаётся рисковать.

Где-то ещё придётся встретить Пасху. Мне так хотелось говеть и теперь. Сегодня Вербное воскресение.

Над морем

Посвящается беженке Любе Ретивовой

Мы молча бродили над морем,Смотрели в туманную даль.Одним мы томилися горем,Одну мы знавали печаль.

Пред нами, на ровном просторе,Куда-то неслись корабли.Смеялось волшебное мореИ чайки кружились вдали.

Нам вспомнились горы иные,Когда мы встречались с тобой.Мы видели сны золотыеИ жили весенней мечтой.

И вот — где мы встретились снова,Окутаны смертной тоской, —Далёко от края родного,Над мутной морскою волной.

Мы долго с тобой вспоминалиО том, что минуло давно.Два розные сердца страдали,Но горе их слило в одно.

Мы жили одним лишь желаньем,Дышали незримой мечтой…Мы связаны были страданьем,Родимою грешной землей.

Мы молча бродили над морем,Смотрели в туманную даль,Одним мы томилися горем,Одну мы знавали печаль.

Запись от 29 марта / 11 апреля 1920 г. Симферополь

Я не буду подробно описывать эту поездку. Это была самая обыкновенная езда теперешнего времени. Ехали конечно, в теплушке, человек сорок, большей частью военные. И разговоры все были военные, только настроение далеко не военное. Это были такие тыловые прощелыги, каких теперь, к сожалению, очень много. С нами было несколько сыпнотифозных. В одном углу лежал и метался в бреду совсем молодой офицер, он бредил. И было страшно слушать его бред. Из другой половины теплушки тоже раздавались стоны и дикие бессвязные слова.

Ехали с заездом в Феодосию. На станции Джанкой у нас была пересадка, это было как раз в Пасхальную ночь. Перегружаясь из вагона в вагон, мы слышали отдаленный благовест. И в эту ночь, когда каждая душа наполняется святым восторгом, в эту ночь мы были забыты. Никто не вспомнил о беженцах. Только, может быть, там, на севере, кто-нибудь вспомнил о нас. Христос Воскресе, беженцы!

Утром приехали в Симферополь. Удалось достать крашеных яичек. На вокзале была масса корниловцев. Они так весело христосовались и разговаривали между собой, что становилось весело. Это были не такие в беспорядке отступающие части, унылые и усталые, какие мы видели в Туапсе. Это были две сформированные дивизии. Днём они поехали на фронт. Поезд был битком набит ими. На некоторых вагонах развевались знамена отдельных частей. Корниловцы уезжали такие бодрые, твёрдые, весёлые. Их настроение передалось и нам.

Запись от 31 марта / 13 апреля 1920 г

Мы прошли все ступени беженства. На чём мы только не ездили, где только не жили и в каких условиях не бывали! И в общежитии, и в комнате, и в вагоне, и на вокзале; и голод чувствовали, и в осадном положении были, и под бомбардировкой, и у белых, и у зелёных, и у красных. Одним словом, пережили всё, что надо беженцу, и пора бы нам теперь возвратиться домой к мирной жизни с золотой медалью.

Крым переполнен. Вся Украина, занятая летом Добрармией, вся в Крыму. Дома переполнены. Все гостиницы, кофейни, даже кухни в частных домах реквизированы. Невероятно поднялись цены, особенно, на хлеб. С ночи стоят очереди за хлебом! Население ропщет.

Запись от 6 / 19 апреля 1920 г

Распускаются деревья, цветут абрикосы, солнце палит. В этом году весна запоздала, и ожидается большой урожай фруктов. И, как назло, развивается сильная эпидемия холеры. Зелёная трава и зелёные деревья залиты ярким солнцем, а я сижу здесь в душной комнате и думаю: «В Харьков». Как глупо.

Запись от 9 / 22 апреля 1920 г

Передо мной в заржавленной банке стоит прекрасный букет цветов — большие тёмно-зеленые вьюны и тёмная, пышная зелень. Траурная, грустная красота! А мысли витают далёкие, в холодной Сибири; думы о любимых людях, погибших или блуждающих в её бесприютных снегах. Какая же награда ждёт народных борцов, этих смелых патриотов? Она или там, за гробом, или нигде.

Запись от 14 / 27 апреля 1920 г

Гроза, небо затянуто тучами, темно. Гремит гром, словно огромный шар с грохотом прокатывается по небу. Я сижу одна в нашей маленькой комнате, которая равняется кубической сажени, на скрипучем стуле, перед маленьким столиком, на котором в беспорядке расставлены всевозможные предметы: зеркало, примус, хлеб в полотенце, книги, грязные блюдца. Мамочка с Папой-Колей пошли обедать. Жизнь идёт пустая, без цели, без желанья. А на дворе моросит дождик и бьётся в окно.

Запись от 16 / 29 апреля 1920 г

Колчак расстрелян. Погиб мой идеал. Он не бежал из Иркутска, когда представилась возможность, он говорил, что уйдет последним и… был убит большевиками. Больше некого любить, некому так безумно верить, не на кого надеяться. Он умер, а с ним как будто умерла и часть моей жизни.

И Россия, неблагодарная Россия, которую он так любил, тоже скоро забудет его. И жалеет ли его кто-нибудь искренно, пролил ли кто-нибудь слёзы над его могилой, если ещё есть могила у этого «контрреволюционера».

«Напрасно ты ждёшь его ночью глухой…»

Напрасно ты ждёшь его ночью глухой,Напрасно томишься в полуденный зной,Напрасно ты слёзы холодные льёшь,Зовёшь его, плачешь и снова зовёшь.

Где ветер гуляет на поле глухом,В далёком краю, за высоким холмомЛежит он в крови, одинок, недвижим,И воронов стая кружится над ним.

Из раны сочится холодная кровь,Как в сердце твоём молодая любовь.Над ним шелестит серебристый ковыль,И ветер наносит горячую пыль.

Напрасно томишься в светлице своейИ ждёшь его с диких, безлюдных степей.Не скоро осушишь ты слёзы о нём.Жгут свежие раны на сердце твоём.

Мотив

Холодные звёзды сияли,Глядели жестоким обманом,Угрюмые скалы молчали,Окутаны синим туманом.

У берега море шумело,Холодной волною плескало,Разбитое сердце болело,Безумное сердце стонало.

Тяжёлые, страшные думыНосились, как призраки ночи,Бродили по скалам угрюмым,Впивались в холодные очи.

В безумных порывах печалиДуша отдавалась обманам,А гордые скалы молчали,Окутаны синим туманом.

Le Revenant (призрак — фр)

Посвящается А.В. Колчаку