Борис Поплавский - Орфей в аду

Тогда когда, впервые раздвоясь, попробовал Гулкого развенчать масляной пятерней рабочего движения, дрожащей от бесчисленных поцелуев паровых молотов в красные губы раскаленного будущего, бесчисленной стремительности взрывов космического неразумия рабочих громов современного человека — шаровых молний в переднике поршня, с мелькающей лопатой улыбающегося электрическими бликами шатуна; дрожащей рукою, ковавшею громоносную улыбку Становления, строившую, мол, для комет залпами гаубиц, вбивавшую сваи дохлых восторгов трибуна железобетонной улыбки, истинно громоносной. Достроенная вровень с глазами бога трибуна человека и эстрада для молнии. Настолько высоко вырос человек, что молния поразит и убьет его, Заратустра. Молния ужаса перед мелькнувшим ослепительным ликом мятежного серафима в порфирах прищуренных дьявольских глаз. А в гнилых оскалах проваливающегося рта — испепеляющее виденье свято целующих губ.

Раскололся человек и полетел, тяжело махая лиловыми крыльями, утыканными бесполезными пропеллерами.

И вот что рассказал мне дух мой: в приоткрытые веки из полированных облаков[5] грянули квинтессированные ночь, сон, пространство, бесконечность.

И не Бог убил человека — человек не вынес, что у Бога нет человеческих глаз. Молния ужаса поразила и разложила всякое сердце, ибо в то, что создал человек, создавший всегда найдет доступ. То, что создано, то и было разрушено: чугунные краны математических лязгов, понтонные дороги белых идей по небу лазурных случайностей, бронированные беги сиятельных коллективов, колоссальные параболы мостов эрудиционной интуиции, небоскребы монистического всеоружия на быках истеричного факельного геройства, зоркие башни концепций, подобные застывшим в воздухе ракетам из железа и стекла. Крылья режуще-желтой молнии ворвались в святая святых, ибо они оттуда простерлись. Дворец синтеза был взят приступом. И вслед за электрокаменным сердцем Духа Времени моментально выцвели и <нрзб.> бесчисленные сердца духов времени. Никелированные громы с красными бликами пожаров помогли саморазгоранию пакгаузов и элеваторов положительных безумий, факелы городов расписывались кровью своих зарев на траурных документах грозовых небес, а по улицам жизни проносились утыканные флагами выстрелов трамваи серебряных пальцев осмысленной смерти.

Но в этот год, как и в следующий, по-прежнему рождались дети, а в бирюзовой эмали осеннего неба, где красные глыбы закатного мяса вламываются в чуткую ясность эмалевой синевы, в молочном золоте примиренных облаков подолгу загорался крест и медленно гаснул для нового вечера.

Потертый и изломанный символ страдания почти что не имел уже собственного света, потому что люди на сапфировых чашках из опрокинутых небес почти что свесили кровь распятого миллионами чудовищных кровей. На радостном небе, где всегда голубая заутреня, Христос все чаще уходил в алтарь. А когда возвращался, то радость одежд Его была все более и более проста и ослепительна, взамен изумрудной брони кованой ризы первых дней становления.

Конвульсии стеклянных век моих, фыркая ассонансы, переехали напудренный снегом вокзал моей какой-то любви, впрочем, когда день осторожно очнул переулки моего незнающего сознания, а по вымощеным нарезанными ресницами пустым утренним улицам моего черепа, сонно петляя ненужные взлеты, прошелестели с громом пожарные команды минутных страстей, я был даже зыбко доволен, так как с рельс сорвалась Новая Возможность, тревожный облачный выключатель новенького восьмицилиндрового сердца типа торпедо по радуге.

Пристальная голова, рассеченная пробором, сонно ступая ногами сознанья в калошах довольных улыбок на изумрудно бумажный кол, инкрустированный золотыми пагодами, игуанодонами, рыцарями, задохнувшимися под тяжестью серебряных лат на гремящих турнирах.

Узорно-дымные, вечно готовые расцвести опалами филигранных грез материки сна, покорно выхаркнутые теологическим выкидышем, взломавшим сваи солнце-разящей плотины нарождающегося, Прометеем, под револьверным глазом чугунной отрыжки стоптанной за день души.

Сказала душа моя: «Я, сегодня чиркнувшая о солнце свой настоящий скелет, что я вижу?»

Тусклым пожаром минуты серой зажгла и расплавила золото божьих ланит. Ах, покраснел за вас и заплакал.

В божью слезу, в чадное море огня ввихрила тралящих пальцев горсть.

Здесь, где минута — роспись Сириуса на книге небесных катастроф, фейерверочный закат тысячелетнего дня.

Я.

Ломкая мензурка с квинтессированным космосом. Взорву гаубичной мелодией лопающихся нервов донную мину своего извечного сумасшествия.

Разноцветно гремящим дождем испепеляющих слез истерики содомо-гоморрского неба.

А сегодня машу колоссальным штандартом с собственноручной пушечной печатью заходящего солнца современности с красными от звездного мороза щеками, с преждевременно обрюзгшими морщинами наркотической бессонницы и эротичной скуки. С каббалистическими пентаклями будущего на кирпичных оборотах, с кляксам потных облаков, с забытым отсветом революционных пожаров, вышитых золотыми нитями гипнотического наитья, серебряной проволокой истерик, агатовым бисером конвульсивных зрачков наркотических откровений, остробокой сталью никелированных вензелей смеющейся эрудиции, прожженный раскаленным рисунком сумасшествия, продранный чернильными молниями вертящейся пустоты израненного взгляда терпеливого Бога. Ждущего поступи двенадцатидюймового гр<охота> отдаленной дроби убийственной. То раскаленного расплесканным солнцеразящим хохотом холодного супа сутулых любовий в стираных портянках физиологической трезвости.

А сегодня машу одной из бесчисленных каменных плащаниц самой высокой из башен смерчей, выброшенной задыхающимся воздухом в промозглом осеннем тумане спокойной истерики, прослоенной режущим дымом сгоревшего мозга великого числа концептора железобетонного облака лет, имя которому 1000. Поистине хороший улов сделал сегодня Заратустра: ни одного человека не уловил он, но зато уловил

Ростов, ночь 16–17 октября 1919 г.

Новороссийск, январь 1920 г..

Мрактат о гуне*

Посв<ящяется> Илье Зд<аневичу>

Le songe produit la vieEt la vie reproduit le sommeilA cause de la mort de SylvieUn jour de printemps vermeil

Quand on vit que la statueTourne comme le soleilEt se tue comme une tortueQui aurait perdu ses ailes

Mais assez de mon invisibleEn avant les vrais feuilletonsQui tournent autour de la cibleComme une balle on un caneton

<1925–1927>

Не удадай гуны она вошла инкогнитоИ на лице ее простой ландшафтИдут на нет и стонут в море вогнутомКому спускается ее душа

В кольцо гуны включен залог возвратаИ повторение и вздох высоких душИ пустельги и прочих рата тратаНога луны горит во сне в аду

Забава жить двуносая загаваКачает мнимо этот маятникПружины нет но есть любовь удаваВращающая огни и дниДудами баг багария бугуетРацитого рацикоко стучит гоосьБооогос госия богосуетНо ей луна впилась от веку в носКосо осмарк пикельный спилитДоремифа соля сомнеоноллаЧамнага мнази погибать соля

Всего стадий у луны шестьНадир и зенитОфелия и перигелияПравое и левоеПариж и ЛондонНо Ты поску́кал ску́кикиНо помукай мукикиНо ты покукай кукикиНо ты помракай мракикиНо сракай сракикиПодстава у нея триангулическаяРадиус длиной со срадийПуписи отрицают этоНо острогномы смеются над глазомГлубина ея сто сорок тысяч ногВодоизмещение ея отрицательноеШироты у нея не наблюдается

Первый ангелас: Мууу тууба промутись к муукамВторый ангелас который оказывается тем жесамым где-то близко и сонно: Буси бабай дусидамай самумерсти не замайТретий ангелас который оказывается предыдущимгромко и отрывисто как будто его ударилисзади ногой в сезади:Усни Усни кусти, такомай, шагомай, соуууоу пикСвертилиллиолололосясяКружится и танцует на одном местеПервый ангел опять все тише: МуууудростьГуна вдруг просыпается и говоритNon mais merdeИ тотчас же все рыбы исчезают

На луне живут я и моя женаНа луну плюют я и моя женаЛуна не любит ни меня ни моей женыУ попа была лунаОн ее убилНо увидев что она моя женаОн ее похоронилИ надпись написалЗдесь останавливаться стро<го> запрещаетсяа также défence d'afficher свои чувстваОооочень это пондравилосьТогда я дал попу по пупуТолстому по толстой частии с тех порСетаси молчатГунаси мрачатСтихаси звучатАнгеласи мычатВо сне

Улу уу уу уму пикилисиси калилисисиТабака кури куриРыбака в муре в муреКувиввививисюсенка(Басом) Ансу Ансу АнсуШаробан полиспас падеспань в поле спас(Торжественно) ПерамидоннаПослушайте тише луна намеревается менятьбелую муку на чернуюПелеполох шум, слепая астрономия сопротивляетсяНо телескоп вдруг срывается с места и удаляетсятанцуя на одной ноге как жезл Аваона

Луна входит и поет по-итальянскиНа ватусе гумиганеБеб сруля и без дадритПипо падут в мечтаньяГоры церкви запретил

Из гроба встает Лермонтов быстро и прямо какна пружине: Пазвольте милсдарь!Но сцена моментально наполняется чертенятами всиних мундирах. Его вталкивают обратно и[6] засыпавэто место песком. Аккуратно сажают на него.АурокариюЛуна удаляется неестественно театральнои зловеще хохоча.

Молчите МолчитеДуша отходитот берегаКо снуот меняЛюбопытный голос из публики: он кнок довн илиКнок аутГолос торжественноНет он аурокарияКоторая задушила самое себяСобственными листьями

Сугибадама мукипадана скукиадамаОповторисьСныгероина мимаомима мнимадолинаОстановисьВ муремракуне тристандакулеПустибегуса ку пе куКамелуруса кас векаСонмеломана пигимикатаВоеннопленна суервегаОрудия стреляютФлаги опускаютсяВойска отходят ко снуМужские истории забытыО кукумараСлишком поздноКалачить

Жулеписи писимесика писиткрадусянасолнцекрабрехЛимонидаса спит с ДжиокондойМундаллина далия даЛюстия хромо хотово коксНа синюю луну — Луна ЛунаНа желтую луну — земля земляНа красную луну — Вода водаНа черную весну — Весна веснаВойдите вы увидите поклон луныУмрите Вы услышите ответ весныИ снова будет на морозе лето спатьИ лепестки желтой розы есть и рватьСон меломана будет повторенИ белый снег романа обагренВсегда река текла назад к Тебе и в адЛуна катилась сквозь века в адамов сад

Луна поет на высотеЗемной душиНо сон хватает в темнотеИ задушилИ задушевно повторяяКак всегдаОн руку тяжкую роняет стихотворенияНа года

Сублима мнимоитд — Нас векаУндина металоид — с потолкаКурима врамопоста вкапангаУрима рогохоста пасть в закатКиламидасаСпыхалидасаСырыгази

Стихотворения