Николай Майоров - Избранное
1939
«Ты пишешь мне в письме, дружище…»
Ты пишешь мне в письме, дружище,что сад стал гол и нелюдим,что ветры северные рыщути громко буйствуют над ним.
И туча дымом нависает,дожди свой сказ к концу ведут.Берёзка под окном косаясгибает голову к пруду.
И ей бы вместе с листопадомхотелось к косогору лечь.А ночью встретиться за садоми клён обнять у самых плеч.
Но нет: ветра упрямо клонятеё к холодному пруду,а так не хочется в прогонестоять у всех ей на виду!
И скоро инеем затянету берегов блестящий лёд.Ей станет холодно. Устанет —и на колени упадёт.
1936
В августе
Берег цвёл репейником и илом.За репей цеплялась лебеда,И как будто намертво застылаВ чёрно-синей заводи вода.
Бочаги пугали глубиною,Синей топью угрожала зыбь.Бурлаками с звонкой бечевоюШли отлогим берегом вязы.
А навстречу — выжженные далиВ неумолчном грохоте войны…Серебром рассыпанным упалиБубенцы серебряной луны.
Дымом потянуло из ложбины,Ветер дол тревожил горячо.Кисти окровавленной рябиныТяжело свисали на плечо.[10]
1941
Д. Цуп. Интерьер. У окна
«Никто не спросит, не скостит…»
Никто не спросит, не скостит,Не упрекнёт обидным словом,Что стол мой пятнами изрыт,Как щёки мальчика рябого.Я спал на нём. Кому-то верил.И писем ждал. Знать, потому,Захлопнув поплотнее двери,Я стал завидовать ему.Живу с опаской. Снов не знаю.Считаю даты. Жду весны.А в окна, будто явь сквозная,Летят, не задевая, сны.Проходят дни, и всё короче,Всё явственней и глуше мнеПоёт мой стол, и чертят ночиРисунок странный на стекле.И в тонких линиях ваянья,Что ночь выводит по стеклу,Так много слёз и обаянья,Пристрастья вечного к теплу, —Что я теряюсь и немею.Я нем почти. Почти в снегу.Сказать хочу — и не умею,Хочу запеть — и не могу.
1938
Комната
Вот она. Возьми её в ладонии согрей. Потом — одушеви.Путано. Тревожно. Как в вагоне,до ногтей прокуренном, — живи.
Так живи, чтоб каждый день твой выжилиз дремотной комнатной пыльцы,чтобы где-то этажом лишь нижепро тебя злословили жильцы:тёти в кофтах. Пожилые дяди.
Так живи, чтоб плакать привелосьради дружбы с песнею и радичьей-то пряди спутанных волос.
Ночь пройдёт. Она заденет краемабажур. А ты останься нем.Тени гибнут. Горбятся. Играют.Тени умирают на стене.
1940
Мой отъезд
Мы рано вышли на вокзал. Хотелось плакать.Я уезжал всего с единым свёрткомВ вагоне, от которого несло кочевьем,Чужою жизнью, спальней и ещёТаким, чего не мог бы я понять,Когда б не заспанные лица пассажиров,Которые глядели из окна.Шёл снег. Он был так ласков и пушист.Так мягко падал к девушке на веки,Что даже слёзы были ни к чему.Я посмотрел в глаза её. Ну что же,Ещё остались письма, от которыхМог покраснеть бы даже почтальон,Привыкший, заслепя глаза, на памятьИмпровизировать несложный лепет писем,В которых мы (нам это показалось)О счастье некрасиво говорили.Вот и звонок. Весёлый проводникВздохнёт — ему ведь так хотелосьХотя бы раз сойти за пассажира.
Ну, вот и всё. Её глаза просилиОстаться и уйти с вокзала в вечер,В те дальние немые переулки,Где люди не могли заметить слёз,Дрожанья рук и сбивчивых ответов,Которыми я выразил любовь.И что сказать? Я вспомнил жизнь, в которойТак мало было настоящих дней.Пойми меня, — с тобой я понял счастье,Не то, что в книгах вычитали мыИ о котором в детстве нам твердили.Я понял жизнь.Она всегда жестока,Как пытка непомерная, страшна,Но это — жизнь. Войду в вагон и людямО счастье быть влюблённым расскажу.
1939
Д. Цуп. На железнодорожных путях
«На третьей полке сны запрещены…»
На третьей полке сны запрещены.Худой, небритый, дюже злой от хмеля,Спал Емельян вблизи чужой женыВ сырую ночь под первое апреля.Ему приснилась девка у столба,В веснушках нос, густые бабьи косы.Вагон дрожал, как старая изба,Поставленная кем-то на колёса.[11]
1939
Рассказы, которые могут быть приняты за стихи
1У него, как у глобуса, одна нога,И женщины, которые встречают его,Напоминают ему об этом глазами, —Ни одна из них не хочет принадлежать ему,Спать с ним в одной постелиИ греть ему единственную ногу.Это получается так потому,Что рядом ходятВесёлые штабные мальчики,У них томные глаза,А усы напоминаютВскинутые в небо оглоблиБрошенной каким-то незадачливым беженцем телеги.У них руки и ноги на месте,А что ещё необходимо женщинам,Которые третий год не видели мужей,Забыли цвет их глазИ не помнят их больше, как живых?Он теперь на всё озлоблен,Он видит, как страдают солдатки,От которых деревянным костылёмОн отгоняет по вечерам назойливых штабных.И как плохо, что он помнит себя молодым, —Девушки с завистью смотрели вслед ему,Когда он не спеша,Докуривая отцовскую трубку,Шёл за село, на мельницу,Где светловолосая, невозможная русалкаНазывала его:«Ты — мой».Он знает: теперь не будет больше этого.Вот почему он очень рано сегодняОтправился на свой сеновал, —Эта ночь, как и завтра, и послезавтра, не для него,И как обидно, что костыль вечно будет стучать в сухую землю.
2Я выхожу на улицу,И первый попавшийся мне на глаза круглый фонарьНапоминает розовую плешь нашего управдома,С которым я поругался сегодняИз-за несчастного лифта,Позволяющего себе двигаться только в одном,Да и то ненужном направлении — к земле.Я часто думаю, что было бы с нами,Если бы мы не изобрели паровоза, радио,Аэроплана, сложнейших машинИ прочих весьма интересных вещей,Которые позволяют нам думать,Что мы всё-таки умные.Вчера один знакомый счетоводУверял меня, что мир до сих порБлуждал бы в хаосе цифр,Если бы кто-то случайно не придумал деньги.А я сказал ему, что это не так.Тогда он ушёл в свою каморку,Обозвав меня предварительно шёпотом.Затем я услышал неприятное щёлканье —Он снова работал на счётах.Когда я об этом рассказал одной женщине,Она долго хохотала, не подозревая,Что в эту ночь ей приснитсяМой клетчатый шарф.
3Он считал, что единственная профессия,Которую позволительно иметь всякой женщине,Это — стенография. Он был убеждён,Что все великие пианисты, каких мы знаем,Начинали со стенографии. Он в это верил,И с ним нельзя было спорить,Потому что, если б он узнал, что это — не так,Он бросил бы свою жену,Женщину положительную и, кажется, умную,Владеющую в совершенстве искусством стенографии.
1939
В вагоне
Пространство рвали тормоза.И ночь пока была весома,Все пассажиры были заТо, чтобы им спалось, как дома.
Лишь мне не снилось, не спалось.Шла ночь в бреду кровавых маревСквозь сон, сквозь вымысел и сквозьГнетущий привкус дымной гари.
Всё было даром, без цены,Всё было так, как не хотелось, —Не шёл рассвет, не снились сны,Не жглось, не думалось, не пелось.
А я привык жить в этом чреве:Здесь всё не так, здесь сон не в сон.И вся-то жизнь моя — кочевье,Насквозь прокуренный вагон.
Здесь теснота до пота сжатаРебром изломанной стены,Здесь люди, словно медвежата,Вповалку спят и видят сны.
Их где-то ждут. Для них готовятЧаи, постели и тепло.Смотрю в окно: ночь вздохи ловитСквозь запотевшее стекло.
Лишь мне осталося грустить.И, перепутав адрес твой,В конце пути придумать стихТакой тревожный, бредовой…
Чтоб вы, ступая на перрон,Познали делом, не словами,Как пахнет женщиной вагон,Когда та женщина не с вами.[12]
1939
