Л. Кобылинский - АРГО

Он уплывает ввысь, туда, навстречу снегу,

чтоб с ним соткать одну серебряную нить,

и землю белую и снежных тучек негу

в один серебряный напев соединить.

Он каждый миг иной, он бледное дыхание

под тяжким саваном затихнувшей земли,

его излучины, порывы, колыханье

возводят новый мир в лазоревой дали;

как жизнь богата их и как их смерть богата!

Смотри, как мчатся вдаль крылатые ладьи

за далью золотой, туда, в страну заката...

Вот снова замерли в бессильном забытьи.

Им нет нигде пути, им нет нигде запрета,

они печаль земли возносят до луны,

то удлиняются, как призрак минарета,

то развеваются, как утренние сны.

Им свят один закон — безбрежный мир свободы,

нет их причудливей, нет в мире их вольней:

едва протянуты готические своды,

уж мир классических воздвигся ступеней,

дым ластится к земле волнистый, оживленный,

то увядает вдруг, как вянут паруса,

растет над лесом крыш воздушною колонной,

     но умирать уходит в небеса!

ВОДОМЕТ

Он весь — прозрачное слиянье

чистейшей влаги и сиянья,

он жаждет выси, и до дна

его печаль озарена.

Над ним струя залепетала

песнь без конца и без начала.

к его ногам покорно лег

легко порхнувший лепесток.

Лучом во мгле хрустальный зачат,

он не хохочет, он не плачет,

но в водоем недвижных вод

он никогда не упадет.

Рожден мерцаньем эфемерным

он льнет, как тень, к теням неверным,

но каждый миг горит огнем,

безумья радуга на нем.

Он весь — порыв и колыханье,

он весь — росы благоуханье,

он весь — безумью обречен,

весь в саван светлый облечен.

Он дышит болью затаенной,

встает прозрачною колонной,

плывет к созвездьям золотым,

как легкий сон, как светлый дым.

И там он видит, слышит снова

созвездье Лебедя родного,

и он возможного предел

туда, к нему, перелетел.

Он молит светлый и печальный,

чтоб с неба перстень обручальный

ему вручила навсегда

его хрустальная звезда.

Он каждый час грустней и тише,

он каждый миг стройней и выше,

и верится, что столп воды

коснется радужной звезды.

А если, дрогнув, он прольется,

с ним вместе сердце разобьется,

но будет в этот миг до дна

его печаль озарена!

СМЕРТЬ ОБЛАКА

Я видел облако. Оно влекло мой взор,

как мощное крыло владыки-серафима.

О, почему тогда в пылающий простор

оно уплыло вдруг, оно скользнуло мимо?

И мне почудилось, что Ангел мой тогда

ко мне склоняется, крыло распростирая,

и пело облако, что нет на небе Рая,

и с песней тихою исчезло без следа...

Тогда не ведал я, какие струны пели,

мой бедный дух подъяв за облака,

но все мне чудился напев виолончели

и трепетание незримого смычка.

МЕРТВЫЙ САД

chanson d'hiver

Не потупляй в испуге взоры,

нас Мертвый Сад зовет, пока

из-за тяжелой, черной шторы

грозит нам мертвая рука.

Горят на люстре сталактиты,

как иней — тюль, меха — как снег;

и наши взоры строго слиты

в предчувствии холодных нег.

Потух камин, чуть пепел тлеет,

оборван яркий плющ огня,

так что ж?.. Кто призывал меня,

пусть холодно благоговеет!

Еще на улицах движенье.

полозьев визг и стук копыт,—

здесь с тишиной изнеможенья

забвенья шепот мерный слит!

Соединим покорно руки!

Забудем все! Туда! Вперед!

Зовут нас гаснущие звуки,

нас Мертвый Сад к себе зовет!

В окне холодном и хрустальном.

в игре слепого фонаря

возник он призраком печальным,

погас, как мертвая заря.

И мы скользим стезею бледной,

вдали растет за рядом ряд

и тает позади бесследно

деревьев строй, как ряд аркад!

И мы, как дети, суеверны,

и как нам сладок каждый шаг,

и как твои шаги неверны

в твоих хрустальных башмачках!

Но ни одной звезды над нами,

и если взглянем мы назад,

два сердца изойдут слезами.

и вдруг растает Мертвый Сад!

АНГЕЛ СКРИПКИ

Ее безумный крик извилистый и гибкий

          вдруг срезал серп смычка...

   Мне ветерок донес издалека

       твое дыханье, Ангел скрипки,

       и расцвела в твоей улыбке

            моя тоска.

Она, как женщина, со мной заговорила,

       как Ангел, душу обняла

       и мне на сердце положила

         два грустные крыла,

            заворожила

            и вознесла.

       «В последний раз,— она шепнула, —

       я на твоей груди дрожу.

       в последний раз к тебе прильнула

       и отхожу, и отхожу.

       В моем саду поющих лилий,

       где мы бродили краткий час,

       я зыблю взмахи белых крылий

       в последний раз, в последний раз.

      Я слишком трепетно запела,

      и я ниспасть осуждена,

      облечь свой дух в покровы тела,

      я женщиною стать должна.

     И потому тебя, оплакав,

     я ослепляю на лету,

     храни же тайну вечных знаков

     и белых крылий теплоту».

В ВАГОНЕ

Андрею Белому

Надо мною нежно, сладко

три луча затрепетали,

то зеленая лампадка

«Утоли моя печали».

Я брожу, ломая руки,

я один в пустом вагоне,

бред безумья в каждом звуке,

в каждом вздохе, в каждом стоне.

Сквозь окно, в лицо природы

здесь не смею посмотреть я,

мчусь не дни я и не годы,

мчусь я целые столетья.

Но как сладкая загадка.

как надежда в черной дали.

надо мной горит лампадка

«Утоли моя печали».

Для погибших нет свиданья,

для безумных нет разлуки,

буду я, тая рыданья,

мчаться век, ломая руки!

Мой двойник из тьмы оконца

мне насмешливо кивает,

«Мы летим в страну без Солнца».

и, кивая, уплывает.

Но со мной моя загадка,

грезы сердце укачали,

плачь, зеленая лампадка

«Утоли моя печали».

ЭПИТАФИЯ

Неизгладимыми строками

я вышил исповедь мою,

легко роняя над шелками.

воспоминаний кисею.

В ней тюль Весны, шелк красный Лета

шерсть Осени и Зимний мех,

переплетенье тьмы и света,

грусть вечера и утра смех.

Здесь все изысканно и странно,

полно утонченных причуд,

и над собою неустанно

вершит неумолимый суд.

Здесь с прихотливостью безумий

во всем расчет соединен,

и как в безмолвьи вечном мумий,

смерть стала сном, стал смертью сон.

Здесь все учтиво так и чинно,

здесь взвешен каждый шаг и жест,

здесь даже бешенство картинно,

и скрыт за каждым словом крест...

Но смысл, сокрытый в гобелене,

тому лишь внятен, в том глубок,

кто отрешенных измышлений

небрежно размотал клубок,

и в чьей душе опустошенной

стерт сожалений горький след,

кто в безупречный триолет

замкнул свой ропот исступленный,

кто превозмог восторг и горе,

бродя всю жизнь среди гробов,

для истлевающих гербов,

для непонятных аллегорий.

Кто, с детства страсти изучив,

чуть улыбается над драмой,

и кто со Смертью, словно с Дамой,

безукоризненно учтив; —

и для кого на гобелене

весь мир былой отпечатлен

кто, перед ним склонив колени,

сам только мертвый гобелен.

ТЕРЦИНЫ В ЧЕСТЬ ЖИЛЯ ГОБЕЛЕНА

Влюбленных в смерть не властен тронуть тлен.

Ты знаешь, ведь бессмертны только тени.

Ни вздоха! Будь, как бледный гобелен!

Бесчувственно минуя все ступени,

все облики равно отпечатлев,

таи восторг искусственных видений;

забудь печаль, презри любовь и гнев,

стирая жизнь упорно и умело,

чтоб золотым гербом стал рыжий лев,

серебряным — лилеи венчик белый,

отдай, смеясь, всю скуку бытия

за бред мечты, утонченной и зрелой...

Искусственный и мертвый след струя,

причудливей луны огни кинкетов,

капризную изысканность тая;

вот шерстяных и шелковых боскетов

без аромата чинные кусты,

вот блеск прозрачный ледяных паркетов,

где в беспредельность мертвой пустоты

глядятся ножки желтых клавикордов...

Вот бальный зал, весь полный суеты,

больных цветов и вычурных аккордов,

где повседневны вечные слова,

хрусталь зеркал прозрачней льда фиордов,

где дышит смерть, а жизнь всегда мертва,