Георгий Адамович - Собрание стихотворений

— Но к тридцати годам нет больше сил».

И наклонясь с усмешкой над поэтом,Ему хирург неведомый тогдаРазрежет грудь усталую ланцетомИ вместо сердца даст осколок льда.

Со всею искренностью говорю,С печалью, заменяющей мне веру…За призраки я отдал жизнь свою,Не следуй моему примеру.

Настанет день… Устало взглянешь тыНа небо, в чудотворный час заката.Исчезнут обманувшие мечты,Настанет долгая за них расплата.

Не думай противостоять судьбе,Негодовать, упорствовать, томиться…Нет выбора — исход один тебе,Один-единственный: перекреститься.

Нам суждено бездомничать и лгать,Искать дурных знакомств, играть нечисто,Нам слаще райской музыки внимать —Два пальца в рот! — разбойничьему свисту.

Да, мы бродяги или шулера,Враги законам, принципам, основам.Так жили мы и так умрем. Пора!Никто ведь и не вспомнит добрым словом.

И все-таки, не знаю почему,Но твердо верю, — о, не сомневаюсь! —Что вечное блаженство я примуИ ни в каких ошибках не раскаюсь.

.................................................

«Кутырина просит…» — «Послать ее к черту».(Здесь черт для приличья: известно, куда).Хватается в страхе Седых за аорту,Трясется и Ляля, бледна и худа.

Один Калишевич спокоен и ясен(На Ратнера, впрочем, взирая, как тигр).Подвал продиктован, обед был прекрасен.Каких вам еще наслаждений и игр?

Неслышно является Игорь Демидов,Ласкателен, вкрадчив, как весь на шелку(В сей комнате много он видывал видов).«Абрамыч, отец… я спущусь… кофейку».

Отец что-то буркнул в ответ, и ДемидовК Дюпону идет, чтоб решать мо-круазе.Кто был предпоследним в роду Хасанидов,Как звали своячениц Жоржа Бизе?

Августа Филипповна входит в экстазе.«Газеты достать абсолютно нельзя,Весь город кричит о каком-то рассказе…Кто автор? — Звоню. Разумеется — я».

Влетает, как ветер, как свет, как свобода,Порывист, заносчив, рассеян, речист,Ну, тот… с фельетонами в честь огорода…Не то огородник, не то анархист.

Преемник Кропоткина, только пожиже,Зовущий «бороться», как звал в старину.(А в сущности, что ему делать в Париже,Студенту российскому Осоргину?)

За ним, прикрывая застенчиво шею,Имея для каждого свой комплимент,Знакомый Парижу, известный Бродвею,К тому же и нобелевский конкурент,

Вы поняли — Марк Александрыч Алданов,Читательской массы последний кумир(здесь две глупые строчки, которые пропускаю)

Владимир Андреич, уходите? Снова?(Тот в банк, в типографию — тысяча дел.)«Сто франков до пятницы… честное слово!..»Не слушает… не дал… исчез… улетел.

Ступницкий не в духе, дерзить начал Колька.Единственный выход — пойти к Сарачу.Сарач только спросит: «Прикажете сколько?»,И в книжку запишет, придвинув свечу.

Чуть Вера Васильевна выпорхнет в двери,Сейчас же и Шальнев в ту самую дверь.Была Клеопатра. Была Кавальери.По Шальневу Верино царство теперь.

Судьбой к телефону приставлен Ладинский,Всему человечеству видно назло:Он — гений, он — Пушкин, он — бард исполинский,А тут не угодно ль — алло да алло!

На свежий товар негодует Эразмус.С «коровой», с капустой лежат пирожки.«А были б микробы-с, а были б миазмы-с,Так все расхватали бы вмиг дурачки!»

К унынью клиентов из пишущей братииБлуждает Кобецкий, повесивши нос.«Формация кризиса… при супрематииАмерики… труден научный прогноз».

Прогнозы для Волкова менее трудны:Два франка внести в прошлогодний баланс,Подклеить в уборной подгнившее судно,Трясти бородою при слове аванс.

Пора наконец перейти к Кулишеру,Но тут я сдаюсь и бросаю перо.Тут Гоголю место, Шекспиру, Гомеру,Тут нужен бы гений — c'est un numero!

Я верности тебе не обещаю.Что значит верность? — Звук пустой.Изменит ум, изменит сердце, — знаю.На том и помирись со мной.

Но все-таки я обещаю вечноБеречь те робкие мечтыИ нежность ту, которую, конечно,Не сбережешь и часу ты.

Сегодня был обед у Бахраха.Роскошный стол. Чудесная квартира.Здесь собраны на удивленье мираКовры, фарфор, брильянты и меха.

Но где ж котлеты, пирожки, уха?Нет, нет, молчу… Средь мюнхенского пираЗабыть должна о грубой кухне лира,Остаться к эмигрантщине глуха.

Изящный смех, живые разговоры,О станции и о знакомых споры,Червинских шуток изощренный яд,

Хозяйки чистый и лучистый взгляд…Kufoleiner Platz — «нет в мире лучше края»,Скажу я с Грибоедовым, кончая.

Остров был дальше, чем нам показалось.Зеркало озера, призрачный снег,С неба снежинки… ну, самая малость…Лишь обещаньем заоблачных нег.

С неба снежинки… а впрочем, какомуЛетом и снегу небесному быть?В памяти только… сквозь сонную дрему…Воображение… к ниточке нить.

Остров и снег. Не в России, а где-то,Близко глядеть, а грести — далеко.Было слепое и белое лето,Небо, как выцветшее молоко.

Что ж, вспоминай, это все, что осталось,И утешения лучшего нет.С неба снежинки, сомнения, жалость,За морем где-то, за тысячи лет.

Был вечер на пятой неделеПоста. Было больно в груди.Все жилы тянулись, болели,Предчувствуя жизнь впереди.

Был зов золотых колоколен,Был в воздухе звон, а с НевыБыл ветер весенен и волен,И шляпу срывал с головы.

И вот, на глухом перекресткеБыл незабываемый взгляд,Короткий, как молния, жесткий,Сухой, будто кольта разряд,

Огромный, как небо, и синий,Как небо… Вот, кажется, все.Ни красок, ни зданий, ни линий,Но мертвое сердце мое.

Мне было шестнадцать, едва лиСемнадцать… Вот, кажется, все.Ни оторопи, ни печали,Но мертвое сердце мое.

Есть память, есть доля скитальцев,Есть книги, стихи, суета,А жизнь… жизнь прошла между пальцевНа пятой неделе поста.

Как легкие барашки-облака,Дни проплывают в голубом покое;Вдаль уплывает счастье голубоеПод теплой лаской ветерка.

Наш ветер — северный. Он гнул дубы и ели,Он воем отзывался вдалеке,Он замораживал на языкеСлова, которые слететь хотели.

Социализм — последняя мечтаОставленного Богом человека.Все разделить. Окончить все счета.Всех примирить, отныне и до века.

Да будет так. Спокойно дышит грудь,Однообразно все и однозвучно.Никто не весел, никому не скучноРаботать в жизни, в смерти отдохнуть.

Померкло небо, прежде золотое,Насторожась, поникли тополя.Ложится первый снег. Пусты поля…Пора и нам подумать о покое.

Крушение русской державы,И смерть Государя, и БрестНаследникам гибнущей славыНести тяжелее, чем крест.

Им все навсегда непонятно,Их мучит таинственный страх,Им чудятся красные пятнаНа чистых, как небо, руках.

Но нечего делать… И сосны —Ты слышишь — все так же шумят,И так же за веснами весныПо талым полянам летят.

После того, как были яснымиИ обманулись… дрожь и тьма.Пора проститься с днями красными,Друзья расчета и ума.

Прядь вьется тускло-серебристая.(Как детям в школе: жить-бороться)Прохладный вечер, небо чистое,В прозрачном небе птица вьется.

Да, оправдались все сомнения.Мир непонятен, пуст, убог.Есть опьяняющее пение,Но петь и верить я не мог…

Милый, дальний друг, простите,Если я вам изменил.Что мне вам сказать? Поймите,Я вас искренне любил.

Но года идут неровно,И уносятся года,Словно ветер в поле, словноВ поле вешняя вода.

Милый, дальний друг, ну что же,Ветер стих, сухи поля,А за весь мой век дорожеНикого не помню я.

Ночь… в первый раз сказал же кто-то — ночь!Ночь, камень, снег… как первобытный гений.Тебе, последыш, это уж невмочь.Ты раб картинности и украшений.

Найти слова, которых в мире нет,Быть безразличным к образу и краске,Чтоб вспыхнул белый, безначальный свет,А не фонарик на грошовом масле.

Нет, в юности не все ты разгадал.Шла за главой глава, за фразой фраза,И книгу жизни ты перелистал,Чуть-чуть дивясь бессмыслице рассказа.

Благословенны ж будьте вечера,Когда с последними строками чтеньяВсе, все твердит — «пора, мой друг, пора»,Но втайне обещает продолженье.

Окно, рассвет… Едва видны, как тени,Два стула, книги, полка на стене.Проснулся ль я? Иль неземной сирениМне свежесть чудится еще во сне?

Иль это сквозь могильную разлуку,Сквозь тускло-дымчатые облака,Мне тень твоя протягивает рукуИ улыбается издалека?

Что за жизнь! Никчемные затеи,Скука споров, скука вечеров.Только по ночам, и все яснее,Тихий, вкрадчивый, блаженный зов.

Не ищи другого новоселья.Там найдешь ты истину и дом,Где пустует, где тоскует кельяО забывчивом жильце своем.

«Понять—простить». Есть недоступность чуда,Есть мука, есть сомнение в ответ.Ночь, шепот, факел, поцелуй… Иуда.Нет имени темней. Прощенья нет.

Но, может быть, в тоске о человеке,В смятеньи, в спешке все договоритьОн миру завещал в ту ночь навекиПоследний свой закон: «понять—простить».

Там солнца не будет… МерцаньеКаких-то лучей во мгле,Последнее напоминаньеО жизни и о земле.

Там солнца не будет… Но что-тоЗаставит забыть о нем,Сначала полудремота,Полупробужденье потом.

Там ждет нас в дали туманнойПокой, мир, торжество,Там Вронский встретится с Анной,И Анна простит его.

Последние примиренья,Последние разъясненьяСудеб неведомых нам.

Не знаю… как будто храмНемыслимо совершенный,Где век начнется нетленный,Как знать? быть может, блаженный…

Но солнца не будет там.

«Пopa смириться, сэр». Чем дольше мы живем,Тем и дружить с поэзией труднее,Тем кажутся цветы ее беднееПод голубым беспечным ветерком.

Наш ветер — северный. Он гнул дубы и ели,Он гулом отзывался вдалеке,Он замораживал на языкеСлова, которые слететь хотели.

Так бывает: ни сна, ни забвения,Тени близкие бродят во мгле,Спорь, не спорь, никакого сомнения,«Смерть и время царят на земле».

Смерть и время. Добавим: страдание,…Ну, а к утру, без повода, вдруг,Счастьем горестным существованияТихо светится что-то вокруг.

Поговорить бы хоть теперь, Марина!При жизни не пришлось. Теперь вас нет.Но слышится мне голос лебединый,Как вестник торжества и вестник бед.

При жизни не пришлось. Не я виною.Литература — приглашенье в ад,Куда я радостно входил, не скрою,Откуда никому — путей назад.

Не я виной. Как много в мире боли.Но ведь и вас я не виню ни в чем.Все — по случайности, все — по неволе.Как чудно жить. Как плохо мы живем.

Ночами молодость мне помнится,Не спится… Третий час.И странно, в горестной бессонницеЯ думаю о Вас.

Хочу послать я розы Вам,Все — радость. Горя нет.Живете же в тумане розовом,Как в 18 лет.

Из книги «Чистилище» (1922)