Алексей Недогонов - Дорога моей земли
Воробей
В моих руках барахтался комокживого тельца.Он продрог, промок —его всю ночь морозом донимало.Он вырваться пытался,но не мог,хотел ударить клювом —силы мало.
Я в домик внес егои положилна стол. И твердо счел его спасенным.Из пехотинцев каждый дорожилего дыханьем, крошечными учащенным.
Они, под крылья ватки подложив,заботливо платочком накрывали.Потом решили:— Выживет едва ли…Но воробей настойчив был:— Жив, жив…
Придет стрелок с разведки —мы навстречус вопросами:— Ну как? —и в шутку: — Жив?А воробей опережает:— Жив…Он понимает шутку человечью.
Так время шло.Покой сердца знобил.— Пожалуй, этак зиму прозимуем… —Но днем пришел приказ.Он краток был:«Сегодня ночью высоту штурмуем».
Закат сквозь окнакрасный свет сочил,а он,довольный новою судьбою,о грань штыкаспокойно клюв точил,как будто приготавливался к бою.
Перкьярви, 1939 г.
Ночь на фронте
Когда наступила вечерняя мглаи Вега сильней заблистала —Большая Медведица на бок легла,а Малая —на ноги встала.
И, стоя, пила слюдяную росувсю ночку,до самого света.Вдруг грянули выстрелы в финском лесу,и ахнуло что-то и где-то,и легкая звездочка пала в моря,волною покрылася алой.
…Над Выборгомбагровела заряот крови Медведицы Малой.
1939 г.
Открытое письмо
Игла мороза раннего остра.Шипят дрова на раскаленной жести.Я вновь веду с товарищами вместекороткие беседы у костра.
И вполушепот мы —не без грехов —припоминаем трепетные были,как мы к любви в доверие входилипри помощи лирических стихов.
Какие мы бываем в эти днисмешные и наивные!Мы частоо женах вспоминаем для контраста,чтобы траншеи были нам сродни.
Любимая,сейчас, живя войной,я так сдружился с вражьими смертями,что, если б поменялись мы местами,ты поняла б,как ты любима мной!
Финляндия, ст. Перкьярви, 1940 г.
Утверждение
А бывает так, что ты в путизагрустишь.И места не найтив этом —набок сбитом — захолустье.На войне попробуй не грусти —обретешь ли мужество без грусти?
Это чувство в нас живет давно,это им рассыпаны щедротыподвигов.И верю я — оноштурмом брало крепости и доты.
Видел я:казалось, беззащитный,но в снегу неуязвим и скор,по-пластунски полз вперед саперк амбразурамс шашкой динамитной.
Ветер пел:«Пробейся, доползи!»Снег шуршал:«Перенеси усталость!»
Дотянулся.Дот зловещ вблизи —пять шагов до выступов осталось.
Понял:этот холм, что недалеч,как бы там судьба ни обернулась,нужно сбить.Придется многим лечь.
И саперу, может быть, взгрустнулось.
К вечеру,когда была взятас гулким казематом высота,мы его нашли среди обломков,Он лежал в глухом траншейном рвумертвой головою —на Москву,сердцем отгремевшим —на потомков.
Песня забегает наперед,что напрасно мать-старушка ждет…
Значит, память подвигом жива!
В сутолоке фронтовой, военнойэти недопетые словастали мне дороже всей вселенной.
И в часы,когда душа в долгу,в праздники,когда поет фанфара,песенку про гибель кочегараравнодушно слушать не могу.
Финляндия, 1940 г.
Искупление
С нами рядом бежал человек.Нам казалось: отстанет — могила.Он упал у траншеи.На снегмалодушье его повалило.
Перед строем смотрел в тишину.Каждый думал: он должен в сраженьеискупить своей кровью винуперед павшим вторым отделеньем.
Силой взглядов друзей боевыхв безысходном его разуверьте:он обязан остаться в живых,если верит в бессилие смерти.
— Что таишь в себе, зимняя мгла?— Проломись сквозь погибель и вызнай!
Он идети, ползя сквозь снега,не своею, а кровью врагаискупает вину пред Отчизной.
…Наш солдат, продираясь сквозь ад,твердо верит, в бою умирая,что и в дрогнувшем сердце солдатесть какая-то сила вторая.
Это — думы о доме родном,это — тяжкого долга веленье,это — все, что в порыве одномобещает судьбе искупленье.
1940 г.
Танк
Порою жизнь таится и в снегах.
БайронПулеметчик остался один на снегу:Калантаев Кадыр из шестой пулеметной.Стерегла его пуля на каждом шагу,беспокоил и шорох и звук мимолетный.
Словно мертвая рыба —вдали островок:триста метров безмолвного снежного наста.Автоматы лесные ударили часто:это первые ласточки первых тревог.
Калантаев окидывал поле глазами.Финны — слева и справа.Сужается мир.На исходе патроны и силы. Кадырбил короткими гневными очередями.
Но случилось —вдруг что-то вблизи просвистело.И согнуло в дугу пулеметчика тело.Что он в эти минуты припомнить сумел?Разве жгучийсыпучий песок Ширабада,где над маленьким детством афганец шумел,чем-то схожий с надорванным плачем снаряда?Край садов и барханов в сознанье мелькнул —край кочевий, как зимний закат, желтогрудый?..
Вдруг услышал Кадыр нарастающий гул,одиночные выстрелы легких орудий.Стороной,обогнув неприятеля фланг,перелеском,где снег да чащоба глухая,как железный таран, ворошиловский танкв серебристой пыли проходил громыхая.
Он спешил к пулеметчику,грозен и хмур,перемахивал вражьи траншеис разбега,и глазами прямых и живых амбразурон выискивалнашего парня-узбека.
И когда, обнаружив, к нему подошели прикрыл его нежно-горячей бронею,пулеметчик,как бурей подбитый орел,молчаливо следил за скупой тишиною.
Танк гудели удары свинца принимал.Мерный гул походил на рычание зверя.Калантаев броню целовал, обнимал,и смеялся и плакал, в спасенье не веря.
…Мимо нас,проминая в снегах колею,танк на скорости шел и звенел от мороза.Над его орудийною башней в строюна Перкьярви летело звено бомбовозов.
Апрель 1940 г.
Семен Вдовиченко
Томителен путь наш,но воздух, на счастье, сухой.Нам путь проложили в бою пропотевшие танки.На самой окраине тихой,от снега глухой,наш взвод разместился в покинутой кем-то землянке.
— Дивись, громадяне, хороший якый уголок,нэ дуже щоб тэплый —отак нам, солдатам, и надо… —сказал Вдовиченко — известный во взводе стрелок,на шутки и выдумкимастер особого склада.
На фронте, как долгие годы,проходят часы.Бывает, что слышишь сквозь сон, напряженный и краткий,не то чтобы тихо,не то чтобы, скажем, украдкой,а чуть ли не с громом настойчиво лезут усы.
Семен Вдовиченко шутил надо мною не разв окопах, в землянках,в снегу, где свинцовые пчелы:— Вы бачите, хлопцы, якый появился Тарас —усы, як у Бульбы,таких я нэ бачив николы!
И вдруг загрустит он.И вспомнит Галину свою,полтавскую хату и вербы у низкого тына,и кажется,ежели он обессилит в бою,то кликнет на помощь Галину.И встанет на помощь Галина.
…На подступах к Выборгустоном стонали леса.И мы под гудение снежной метелиза час до атакидавали друзьям адреса:убьют, напиши, мол,что умер не дома в постели…
Лежим мы в окопе.И я обращаюсь: — Семен,жена родила мне, как пишет, чудесного сына.Какое бы имя мне выбрать из сотен имен:Владимир… Евгений?.. —А он машинально:— Галина!
И смотрит вперед.И берет заскорузлой рукойготовую к подвигув жесткой рубашке гранату.Вдруг синий орешникнапомнил осокорь донской,а домик в сугробахнапомнил полтавскую хату.
И тут Вдовиченко поднялсянад громом долин,в начале бессмертьявинтовку держа наготове,как давних времен Запорожьягерой-исполин,украинец родом,но русский по духу и крови.
И мы незаметно пошлипо следам смельчака.И как мы ворвались во вражьи траншеи, —не знаю…Мне помнится вечер:Суоми. Снега. Облака.Луна над высоткой зияла,как рана сквозная.
И в эти минуты,пожалуй, прикинуть не грех,что воины ищут в бояхнастоящую драку,что слово «бессмертье»придумано только для тех,кто с места сорветсяи первым откроет атаку.
1940 г.
Домик
