Римма Казакова - Сентиментальная лирика о любви
но слово – приговор. Я приговора
не подпишу себе, не подпишу…
«В море горя и любви…»
В море горя и любви,
больше не в долгу,
я сжигала корабли —
и ещё сожгу.
Корабли твои, мои…
А когда я жгла,
было больше, чем в любви,
света и тепла.
«Забыла все, сумела все забыть…»
Забыла все, сумела все забыть.
Подумаешь – переболела корью!
Срастила перелом… Еще не горе!
Но не могу в башку дурную вбить:
ну как ты научил меня любить,
когда не знаешь, что это такое!
«Мой друг ругал свою жену…»
Мой друг ругал свою жену
с ее укладом праведным.
Он объявил жене войну
по всем военным правилам.
За то, что видит в нем врага,
в широком и размашистом,
за то, что чересчур строга
к его дружкам, рюмашечкам.
Когда б хоть что-нибудь пила! —
и в этом жизнь семейная.
Задержишься – аж досветла
ждет с каплями Зеленина.
Мой друг ругал свою жену,
несносное создание,
и ставил ей одной в вину
он все ее страдания.
Он ей в отместку шел в кино
один. А с ней – не хочется!
…Мой друг, не знаешь ты давно,
что значит – одиночество.
«Забыла любовь. Ее голос поющий…»
Забыла любовь. Ее голос поющий,
повелевающий: пой!
Мои времена поспокойней, получше,
душа не карабкается под тучи,
она позабыла любовь.
Как было неловко, зависимо, больно,
на жарком дыханье – петля.
Вседневная казнь называлась любовью,
о милости слезно моля.
Не передохнуть, не заснуть – стеблем в поле,
птенцом в теплом чреве гнезда.
Вселенскую мглу
струнка малая вспорет,
легко чиркнет спичкой звезда.
Теперь ни сомнений, ни страха, ни пыла,
ни смысла – еще шевелить плавником.
Все помнит душа, а любовь позабыла.
Мне этот пароль не знаком.
Так что сохранить? Что отторгнуть, отставить?
Как тайну вернуть и сберечь?
Как все, что растаяло, может оттаять?
Как вспомнить забытую речь?
Я долго свой мир собирала, лепила,
добыла и статус, и славу ему.
Однажды взяла и любовь позабыла…
Неужто сильна – потому?..
«Была бы я шикарной женщиной…»
Была бы я шикарной женщиной,
все обошлось бы малой болью.
Хватило ярости и желчи бы
вас беспощадно отфутболить.
Я не жалея бы разрушила
все, чем невольно сердце грелось,
неандертальское, зверушное
не почитала бы за ребус.
Но женщина во мне обычная,
не защищенная обличьем,
на все взирает необидчиво,
что преподносит ей обидчик.
Да только надоест ей корчиться
под взглядом, что небрежно скошен.
Шикарное терпенье кончится,
и оборвется сон роскошный.
Подсудно все, и все карается.
И наваждение растет.
Ногою топну, как красавица!
И рассмеюсь! И вас не станет.
Была б я женщиной роскошною, —
простая серенькая птица, —
со мной монетою расхожею
вы б не пытались расплатиться.
Но на повадку на шакалью я,
от возмущенья хорошея,
свое роскошное, шикарное
достоинство пошлю в сраженье.
Качается бесстрастный маятник.
Еще не пробил звездный час мой.
Не вы – не для меня, мой маленький,
ко мне по случаю причастный.
Не вы – не для меня, мой меленький,
я – не для вас. Все это в прошлом.
А то, что сдуру вам отмерила, —
непозволительная роскошь!
«Перестрадаешь – поймешь…»
Перестрадаешь – поймешь,
станешь добрей и сильнее.
Силу на горе помножь —
и не расстанешься с нею.
Перестрадаешь – поймешь:
ты еще духом воспрянешь.
Встанешь, вспорхнешь, запоешь,
тем, кем задумано, станешь.
Перестрадаешь – поймешь:
хоть велика будет плата,
что неприемлема ложь,
как бы ни ранила правда.
Перестрадаешь – поймешь:
душу не перелицуешь!
Легкой походкой пойдешь,
мимо беды протанцуешь.
…Перестрадаю, пойму.
Все, что сжигало, сжигаю!
Но никому, никому
этого не пожелаю.
«В какой-то миг неуловимый…»
В какой-то миг неуловимый,
неумолимый, как года,
я поняла, что нелюбимой
уже не буду никогда.
Что были плети, были сети
не лучших дат календаря,
но доброта не зря на свете
и сострадание не зря.
И жизнь – не выставка, не сцена,
не бесполезность щедрых трат,
и если что и впрямь бесценно, —
сердца, которые болят.
«Как просто быть счастливой в этом мире!..»
Как просто быть счастливой в этом мире!
Весенняя земля – в апрельском мыле.
И надо жить, последний снег любя,
любя траву – иль, восхитясь поправкой,
намек на то, что скоро станет травкой,
в ней увидав намек и на себя.
Как просто быть счастливой в этом мире,
когда всю слякоть ливни с улиц смыли!
И душу поскорее ты омой
свободным смехом, светлыми слезами,
и мир впервые жадными глазами
открой кому-то и себе самой.
Как просто быть счастливой, и не надо
печалиться земным подобьям ада:
измене друга, гибели любви…
Опять учись терять, искать, сражаться
и в зеркале надежды отражаться
отвагою каракулей: «Живи!»
Вести себя, как твеновский мальчишка,
и замечать восторженно почти что,
как бабушки качают головой,
с беспечным бескорыстием трудиться
и обществом ребенка насладиться,
пока он мал, пока еще он твой.
«Пока ребенку нужен твой совет…»
Пока ребенку нужен твой совет,
все – в этом, что у жизни ты просила.
Быть матерью – завидней доли нет.
Быть матерью – счастливейшая сила.
Пока тебе дает советы мать, —
пусть их и перерос, вкушай их сладость,
Ребенком быть – такая благодать!
Ребенком быть – счастливейшая слабость.
«Были слова, но потом, а сначала…»
Были слова, но потом, а сначала
новорожденное счастье лучилось.
Смысла от вымысла не отличала,
не замечала: не получилось!
Верилось сложно, тревожно, несмело.
Нежно надежда надеждой лечилась.
Ты не сумел? Или я не сумела?
Больше не важно: не получилось.
Нынче тебя я прощаю, отступник,
завтра окажешь и мне эту милость.
Завтра, быть может, опомнится, стукнет
в сердце… Да поздно. Не получилось.
Стало единственное единичным.
Неомрачаемое омрачилось.
Дышит душа безнадежным, больничным.
Что приключилось? Не получилось.
Я за бронею, и ты уже в латах.
Церковь восторга от нас отлучилась.
Милый, не надо. Нет виноватых.
Это бывает. Не получилось.
Это бывает. Это бывает.
Как я убийственно обучилась,
что и любовь, и любовь убивает!
Милый, воскресни! Не получилось.
«Прости, что непростительно…»
Прости, что непростительно
груба, упряма, зла,
но соль была просыпана,
просыпана была.
Старинная примета,
наивная уже:
ты – как щепотка света
ослепнувшей душе.
Я знала, не проспит она
все, что прозреть могла…
Но соль была просыпана,
просыпана была.
Наветами опутанный,
сидел ты за столом —
опутанный, окутанный
чужим далеким злом.
Чему ты верил, глупенький,
поспешный суд верша?
Душа моя обуглена,
ободрана душа.
Ободрана, оболгана, —
сверчок едва живой! —
Оболгана, обогнана
лживою молвой.
Еще смотрю просительно,
еще не все – дотла,
но соль была просыпана,
просыпана была!
Осталась снежной горкою.
Навеки? До весны?
Слезы мои горькие,
мои пустые сны!
Золою боль присыпана.
Зола, как соль, бела…
Но – соль была просыпана,
просыпана была.
«Лето благостной боли…»
Лето благостной боли,
постиженья печального света…
Никогда уже больше
не будет такого же лета.
Лето, где безрассудно
и построили, и поломали.
Лето с тягостной суммой
поумнения и пониманья.
Для чего отогрело
все, что с летним листом отгорело?
Но душа помудрела,
и она, помудревши, узрела
кратковременность лета,
краткость жизни,
мгновенность искусства
и ничтожность предмета,
что вызвал высокие чувства.
«Я – охотница, птицу подбившая…»
Я – охотница, птицу подбившая.
Я сама – эта птица поникшая.
Для тебя настоящее – бывшее,
для меня настоящее – нынешнее…
Груб и холоден —
знай шесток свой! —
голос ночи, день обманувшей.
Что мне – в детской твоей, жестокой,
в твоей памяти, мой минувший?
Не заглядывай в эту бездну,
не откликнусь крылом тебе, чуть чего, —
