Белла Ахмадулина - Стихотворения и поэмы. Дневник

«Опять в природе перемена…»

Опять в природе перемена,окраска зелени груба,и высится высокомернофигура белого гриба.

И этот сад собой являетвсе небеса и все леса,и выбор мой благословляетлишь три любимые лица.

При свете лампы умираетслепое тело мотылькаи пальцы золотом марает,и этим брезгает рука.

Ах, Господи, как в это летопокой в душе моей велик.Так радуге избыток цветажелать иного не велит.

Так завершенная окружностьсама в себе заключенаи лишнего штриха ненужностьей незавидна и смешна.

«Нас одурачил нынешний сентябрь…»

Нас одурачил нынешний сентябрьс наивностью и хитростью ребенка.Так повезло раскинутым сетям —мы бьемся в них, как мелкая рыбёшка.

Нет выгоды мне видеться с тобой.И без того сложны переплетенья.Но ты проходишь, головой седойоранжевые трогая растенья.

Я говорю на грани октября:– О, будь неладен, предыдущий месяц.Мне надобно свободы от тебя,и торжества, и празднества, и мести.

В глазах от этой осени пестро.И, словно на уроке рисованья,прилежное пишу тебе письмо,выпрашивая расставанья.

Гордилась я, и это было зря.Опровергая прошлую надменность,прошу тебя: не причиняй мне зла!Я так на доброту твою надеюсь.

«Ты говоришь – не надо плакать…»

Ты говоришь – не надо плакать.А может быть, и впрямь, и впрямьне надо плакать – надо плаватьв холодных реках. Надо вплавь

одолевать ночную воду,плывущую из-под руки,чтоб даровать себе свободудругого берега реки.

Недаром мне вздыхалось сладков Сибири, в чистой стороне,где доверительно и слаборастенья никнули ко мне.

Как привести тебе примерытого, что делалось со мной?Мерцают в памяти предметыи отдают голубизной.

Байкала потаенный омут,где среди медленной водыпосверкивая ходит омульи пёрышки его видны.

И те дома, и те сараи,заметные на берегах,и цвета яркого саранки,мгновенно сникшие в руках.

И в белую полоску чудо —внезапные бурундуки,так испытующе и чутков меня вперявшие зрачки.

Так завлекала и казниламеня тех речек глубина.Гранёная вода Кизирабыла, как пламень, холодна.

И опровергнуто лукавствомое и все слова твоинапоминающей лекарствоцелебной горечью травы.

Припоминается мне снова,что там, среди земли и ржи,мне не пришлось сказать ни слова,ни слова маленького лжи.

«Влечет меня старинный слог…»

Влечет меня старинный слог.Есть обаянье в древней речи.Она бывает наших слови современнее и резче.

Вскричать: «Полцарства за коня!» —какая вспыльчивость и щедрость!Но снизойдет и на меняпоследнего задора тщетность.

Когда-нибудь очнусь во мгле,навеки проиграв сраженье,и вот придет на память мнебезумца древнего решенье.

О, что полцарства для меня!Дитя, наученное веком,возьму коня, отдам коняза полмгновенья с человеком,

любимым мною. Бог с тобой,о конь мой, конь мой, конь ретивый.Я безвозмездно повод твойослаблю – и табун родимый

нагонишь ты, нагонишь там,в степи пустой и порыжелой.А мне наскучил тарарамэтих побед и поражений.

Мне жаль коня! Мне жаль любви!И на манер средневековыйложится под ноги моилишь след, оставленный подковой.

Светофоры

Геннадию Хазанову

Светофоры. И я перед нимистановлюсь, отступаю назад.Светофор. Это странное имя.Светофор. Святослав. Светозар.

Светофоры добры, как славяне.Мне в лицо устремляют огнии огнями, как будто словами,умоляют: «Постой, не гони».

Благодарна я им за смещеньеэтих двух разноцветных огней,но во мне происходит смешеньеэтих двух разноцветных кровей.

О, извечно гудел и сливался,о, извечно бесчинствовал спор:этот добрый рассудок славянскийи косой азиатский напор.

Видно, выход – в движенье, в движенье,в голове, наклоненной к рулю,в бесшабашном головокруженьеу обочины на краю.

И, откидываясь на сиденье,говорю себе: «Погоди».Отдаю себя на съеденьеэтой скорости впереди.

Чужое ремесло

Чужое ремесло мной помыкает.На грех наводит, за собой маня.Моя работа мне не помогаети мстительно сторонится меня.

Я ей вовеки соблюдаю верность,пишу стихи у краешка стола,и все-таки меня снедает ревность,когда творят иные мастера.

Поет высоким голосом кинто —и у меня в тбилисском том духане,в картинной галерее и в кинозавистливо заходится дыханье.

Когда возводит красную трубупечник на необжитом новом доме,я тоже вытираю о травузамаранные глиною ладони.

О, сделать так, как сделал оператор,послушно перенять его примери, пристально приникнув к аппаратам,прищуриться на выбранный предмет.

О, эта жадность деревца сажать,из лейки лить на грядках неполитыхи линии натурщиц отражать,размазывая краски на палитрах!

Так власть чужой работы надо мнойменя жестоко требует к ответу.Но не прошу я участи иной.Благодарю скупую радость эту.

Пятнадцать мальчиков

Пятнадцать мальчиков, а может быть, и больше,а может быть, и меньше, чем пятнадцать,испуганными голосамимне говорили:«Пойдем в кино или в музей изобразительных искусств».Я отвечала им примерно вот что:«Мне некогда».Пятнадцать мальчиков дарили мне подснежники.Пятнадцать мальчиков надломленными голосамимне говорили:«Я никогда тебя не разлюблю».Я отвечала им примерно вот что:«Посмотрим».

Пятнадцать мальчиков теперь живут спокойно.Они исполнили тяжелую повинностьподснежников, отчаянья и писем.Их любят девушки —иные красивее, чем я,иные некрасивее.Пятнадцать мальчиков преувеличенно свободно,а подчас злорадноприветствуют меня при встрече,приветствуют во мне при встречесвое освобождение, нормальный сон и пищу…

Напрасно ты идешь, последний мальчик.Поставлю я твои подснежники в стакан,и коренастые их стебли обрастутсеребряными пузырьками…Но, видишь ли, и ты меня разлюбишь,и, победив себя, ты будешь говорить со мной надменно,как будто победил меня,а я пойду по улице, по улице…

«Я думала, что ты мой враг…»

Я думала, что ты мой враг,что ты беда моя тяжелая,а ты не враг, ты просто враль,и вся игра твоя – дешевая.

На площади Манежнойбросал монету в снег.Загадывал монетой,люблю я или нет.

И шарфом ноги мне обматывалтам, в Александровском саду,и руки грел, а всё обманывал,всё думал, что и я солгу.

Кружилось надо мной вранье,похожее на воронье.

Но вот в последний раз прощаешься,в глазах ни сине, ни черно.О, проживешь, не опечалишься,а мне и вовсе ничего.

Но как же всё напрасно,но как же всё нелепо!Тебе идти направо.Мне идти налево.

«Жилось мне весело и шибко…»

Жилось мне весело и шибко.Ты шел в заснеженном плаще,и вдруг зеленый ветер шиправздымал косынку на плече.

А был ты мне ни друг, ни недруг.Но вот бревно. Под ним река.В реке, в ее ноябрьских недрах,займется пламенем рука.

«А глубоко?» – «Попробуй смеряй!» —Смеюсь, зубами лист беруи говорю: «Ты парень смелый.Пройдись по этому бревну».

Ого! – тревоги выраженьев твоей руке. Дрожит рука.Ресниц густое ворошеньенад замиранием зрачка.

А я иду (сначала боком), —о, поскорей бы, поскорей! —над темным холодом, над бойкимозябшим ходом пескарей.

А ты проходишь по перрону,закрыв лицо воротником,и тлеющую папиросув снегу кончаешь каблуком.

«Чем отличаюсь я от женщины с цветком…»

Чем отличаюсь я от женщины с цветком,от девочки, которая смеется,которая играет перстеньком,а перстенёк ей в руки не дается?

Я отличаюсь комнатой с обоями,где так сижу я на исходе дня,и женщина с манжетами собольиминадменный взгляд отводит от меня.

Как я жалею взгляд ее надменный,и я боюсь, боюсь ее спугнуть,когда она над пепельницей меднойсклоняется, чтоб пепел отряхнуть.

О, Господи, как я ее жалею,плечо ее, понурое плечо,и беленькую тоненькую шею,которой так под мехом горячо!

И я боюсь, что вдруг она заплачет,что губы ее страшно закричат,что руки в рукава она запрячети бусинки по полу застучат…

Сны о Грузии