Всеволод Рождественский - Стихотворения
Годы гражданской войны, когда писались стихи, составившие книгу «Лето», были, мягко сказать, не самыми благоприятными, а в глазах современников — и не самыми уместными для служения этой Науке. По своей полной отрешенности от «злобы дня», по умиротворенности, по «архаическому», полузабытому чувству счастья, почти исчезнувшему из продутых и обожженных войнами людских душ, «деревенские ямбы» казались странной книжной забавой. Пожалуй, лишь одного М. Кузмина, которому, кстати, посвящено заглавное стихотворение «Лета», можно было поставить рядом с Вс. Рождественским. То, что Вс. Рождественский при этом служил в Красной Армии, стоял на платформе Советской власти и демонстративно солидаризировался с Блоком, автором «Двенадцати», а также был человеком, близким Горькому, лишь усугубляло странность его стихов. Поэзия как бы отделилась от ежедневного, практического, социально-служебного бытия человека, она жила по своим самовластным законам и — в своих границах — образовала собственную достаточно автономную область. Эту область Вс. Рождественский вполне мог бы назвать Республикой Счастья.
В обстановке тех грозных лет такие стихи могли не без оснований казаться почти вызывающим, дерзким и дразнящим эстетизмом. Но если поставить вопрос, кого же они дразнили, то никакого утвердительного ответа на него дать невозможно. Можно ли предположить, что Вс. Рождественский своими безмятежными, меланхолично-пасторальными «Деревенскими ямбами» вознамерился дразнить эпоху? Ведь он сам был деятельною частицею ее революционного урагана, частицею, лишь на мгновенье залетевшей в безопасный уголок земли и радостно вспомнившей, что земля и люди могут быть счастливыми!.. Думал ли он противопоставить свои стихи плакатно-агитационной, кумачовой поэзии тех лет, например Демьяну Бедному, или громогласно-планетарным стихам Маяковского 1918–1919 годов, или мажору уже нарождавшихся тогда пролеткультовцев, «кузнецов» и комсомольских поэтов? Еще менее собирался он противопоставлять их аскетичным и волевым балладам Тихонова — своего друга по судьбе и писательской коммуне. Мы, правда, не знаем, как отнесся Тихонов к «Деревенским ямбам», но восхищение Вс. Рождественского балладами Тихонова известно. Им обоим было свойственно на редкость жизнелюбивое отношение к миру; в глубине их поэтических натур кипел неистребимый оптимизм, он-то прежде всего и сроднил их на долгие и долгие десятилетия взаимной творческой дружбы.
Вс. Рождественский в годы своей поэтической молодости был прежде всего натурой артистической и певческой. Из всего многообразия жизни он предпочитал брать волокна тонкие и солнечные и из этой пряжи ткал свои стихи. «Золотое веретено» — так называлась книга, вышедшая в том же 1921 году, что и «Лето». По своему содержанию, настроению и колориту она, по сути, ничем не отличалась от стихов 1918 года. Манера поэта, следовательно, определилась. Если «Лето» — по своему профессионализму и высокой культуре стиха — разительно отличалось от первых юношеских произведений, собранных в книге «Гимназические стихи», то «Золотое веретено» лишь подтвердило высокую степень достигнутого мастерства. По своему настроению, искрящемуся солнечной радостью, это действительно золотое веретено, с которого бежит, сплетая прихотливый узор стихотворения, изысканная словесная нить.
Сердце — звезду первозданной кущи —Бросил я миру, и вот оноРинулось нитью быстробегущейНа золотое веретено.
(«Двое»)Но обнаружилась и односторонность: ведь все другие нити жизни, кроме золотых, обрывались или не принимались во внимание. Там, где у жизни не хватало золота, добавлялась позолота. В «Золотом веретене» много книжных реминисценций, обыгрывания литературных сюжетов, известных персонажей, имен, названий. Это безусловно самая книжная из книг Вс. Рождественского. В этом отношении, то есть если иметь в виду искусственность и сознательную литературную вторичность ее сюжетов, она отличается от «Лета» в невыгодную для себя сторону. В «Лете» усадебно-фетовский колорит был достаточно прозрачным покровом, сквозь который был хорошо виден реальный пейзаж, обстановка, интерьер, — мир представал четким и материальным. В «Золотом веретене» немало превосходных по своему мастерству стихотворений, но это зачастую мастерство первоклассного рисовальщика, гравера-иллюстратора известных книг и сюжетов — «Пиквикского клуба» Диккенса, «Манон Леско» Прево, романов Стивенсона, Вальтера Скотта… Иные из стихотворений искусно созданы как бы по мотивам знаменитых приключенческих романтических книг. Словом, он нередко перелагал на язык стихов прозаические сюжеты подобно тому, как музыканты занимаются переинструментовкой. Это была искусная и очень тонкая работа, обнаружившая подлинную виртуозность. Некоторые из стихов этой полузабытой теперь книги стали широко известными и сохранили свою прелесть до сих пор. Таково, например, стихотворение «На палубе разбойничьего брига…», написанное, по-видимому, в подражание Стивенсону:
На палубе разбойничьего бригаЛежал я, истомленный лихорадкой,И пить просил. А белокурый юнга,Швырнув недопитой бутылкой в чайку,Легко переступил через меня.
Не одно поколение читателей знало это прекрасное стихотворение наизусть. В нем есть обаяние старинной романтической истории, как бы вновь рассказанной сквозь шелест пожелтевших страниц…
В книгах «Лето» и «Золотое веретено» Вс. Рождественский предстал художником незаурядного таланта. Это мастер точной реалистической детали, лаконичного и четкого «акмеистического» рисунка, виртуозного подвижного стиха, умеющего быть прихотливым, грациозным и лукавым, исполненным естественности и живого обаяния. В его пейзажах и стилизациях была жизнерадостность и молодая романтичность, как бы постоянная готовность к счастью и предвкушение заманчивых открытий. Осмысляя впоследствии эту черту своего характера и поэзии, он писал: «Я… люблю жизнь и хочу видеть ее праздничными глазами — наша эпоха заслуживает этого, несмотря на всю ее сложность и трудность»[13]. Именно этой особенностью своего мироощущения и «творческого поведения» Вс. Рождественский и был в известной степени созвучен своей молодой, романтически настроенной эпохе, жаждавшей праздничного обновления мира во имя человеческого счастья.
И все же книга «Золотое веретено», при всех своих немалых достоинствах, оказалась для поэта своего рода жестким рубежом, даже, точнее сказать, очевидной и болезненной преградой, которую следовало во что бы то ни стало преодолеть, чтобы выйти в большую поэзию и к широкому читателю. Поэт, надо думать, и сам почувствовал опасность тупика. Ведь идти дальше по пути «Золотого веретена» означало лишь формально совершенствоваться в области версификации и количественно умножать сюжеты. Не случайно «Золотое веретено», в котором, как сказано, много света, солнца и чувственной радости бытия, кончается стихами, неожиданно исполненными грусти и горечи. Он пишет об «измученных словах», о «бескрылой душе», которая зачем-то торопит бег букв по снеговому полю бумаги («Один, совсем один за письменным столом…»), о звонком, но холодном слове, опускающемся в тяжелую, как вечность, воду («Я тебе эту песню задумал на палец надеть…»).
Главный вопрос, который его тревожил: надо ли менять голос, чтобы произнести слова, нужные эпохе и современникам. Ведь «долг каждого из нас, — замечал он в одном из писем, — овладеть языком своей эпохи»[14]. Этот вопрос стоял тогда не перед ним одним.
Следующая книга Вс. Рождественского вышла лишь через пять лет, в 1926 году. Надо было научить стих дышать воздухом эпохи, ее широкими пространствами, ее ветром, не изменяя при этом, как мечтал поэт, ни регистра строки, ни естественности природного тембра. «Самым искренним образом, — писал он, — хотел бы я „в ногу попасть и припев подхватить“, и мне сейчас жалки и смешны все, малодушно убегающие от своей эпохи, люди страусовой этики и кабинетных баррикад. Только так поверив и можно жить»[15].
Предстояла работа долгая и трудная, подчас мучительная. Даже в 1930 году, когда уже многое было сделано именно в этом направлении, он писал: «…с большим трудом овладеваю своими голосовыми связками и жестом»[16].
Известны слова Блока о том, что первым признаком истинного поэта является «чувство пути». Вс. Рождественский всегда был в движении, всегда искал — разочаровывался, падал, поднимался, но неизменно торил свою дорогу в сторону общего пути.
Сколько блуждал я в глухом бездорожье,Сколько раз падал и снова вставал.
(«Мир мой — широко раскрытая книга…»)«Я… всегда в тревоге и в движении. Я не могу унести свою душу в Музей»[17].
