Юрий Белаш - Окопные стихи

Противотанковая граната

Стоял – ссутулившись горбато.

Молчал – к груди прижав гранату…

И навсегда избавился от плена:

исчез в дыму по самые колена.

И в сторону упали две ноги –

как два полена.

Лейтенант

Мы – драпали. А сзади лейтенант

бежал и плакал от бессилия и гнева.

И оловянным пугачом наган

семь раз отхлопал в сумрачное небо.

А после, как сгустилась темнота

и взвод оплошность смелостью исправил,

спросили мы: – Товарищ лейтенант,

а почему по нам вы не стреляли?..

Он помолчал, ссутулившись устало.

И, словно память трудную листая,

ответил нам не по уставу:

– Простите, но в своих я не стреляю.

Его убило пару дней спустя.

Хутор

Старшему сержанту Вячеславу Кондратьеву

Этот хутор никто не приказывал брать.

Но тогда бы пришлось на снегу ночевать.

А морозы в ту зиму такие стояли –

воробьи в деревнях на лету замерзали.

И поскольку своя – не чужая забота,

поднялась, как один, вся стрелковая рота.

И потом ночевали… половина – на хуторе,

а другая – снегами навеки окутана.

***

….Портится февральская погода,

Вечер опускается над степью.

Сиротеет на снегу пехота

поредевшей, выкошенной цепью.

Колкая, звенящая позёмка

заметает, как кладёт заплаты,

минные остывшие воронки,

трупы в маскировочных халатах,

рукавицы, брошенные в спешке,

россыпи отстрелянных патронов,

лужи крови в ледяных узорах –

и живых бойцов, окоченевших

в снежных осыпающихся норах.

Тишина…

Лишь простучит сторожко

фрицевский дежурный пулемёт –

зыбкой, исчезающей дорожкой

снежные и взметёт.

До костей пронизывает стужа

и тоска – до самых до костей.

Хоть бы принесли скорее ужин –

стало бы маленько потеплей…

А позёмка снег гонит, вертит,

И могилой кажется нора:

ведь лежать нам тут

до самой смерти,

или –

что страшнее –

до утра.

Под селом Милеевом – порядок!

П. А. Иванову и Захарову, вдвоём державшим растянутую оборону в августе 1943-го под селом Милеевом Брянской области

– Хрен фашисты нас отсюда стронут!

Ни черта им, жабам, не заметно…

Два сержанта держат оборону

На участке в двести метров.

Замаскировали вдоль траншеи

ППШа, граната и винтовки,

а на флангах вытянули шеи

станкачи – с патронами у глотки.

– Днём мы отдыхаем кверху носом.

Я – сначала, а а потом – Захаров.

Ну а ночью – ходим по окопам

и даём скотине этой жару…

А вчера я сползал к ним в разведку:

гансы в блиндаже хлебали щи;

я не растерялся – случай редкий! –

пулемёт с коробками стащил.

Ох и было, мать честная, звону!

С полчаса плевали против ветра,

Только хрен подавишь оборону,

если два штыка на двести метров.

Иванов лукаво щурит глаз.

Финский нож болтается у пояса.

- Словом, тут порядочек у нас.

Можете, сосед, не беспокоиться.

"Лаптежники"

Лётчику-истребителю Е. П. Мариинскому, Герою Советского Союза, сбившему в воздушном бою три пикирующих бомбардировшика «Юнкерс-87»

«Ю-87» шли журавлиным клином.

Тремя девятками.

Прерывисто гудя.

Шли не спеша, –

рос отдалённый гул,

и вздрагивали листья на деревьях.

Траншеи вымерли:

– «Лаптёжники» летят!..

Мы так их называли потому,

что их шасси не убиралось

и торчало

в кроваво красных обтекателях

под серебристым брюхом – врастопырь.

Одномоторные,

с изогнутыми крыльями,

блестя на солнце жёлтыми носами,

«лаптёжники» прошли над головой –

и развернулись для бомбометанья,

рассыпавшись на три девятки.

– Сейчас закрутят, гады, карусель!..

И точно:

девятка, что пошла на нас, образовала круг,

Гул стал густой и вязкий, как смола.

Со стен траншей посыпался песок.

– Ну, братцы, панихида начинается!

Молись, кто верит в бога…

Ведущий

через левое крыло

перевкрнулся

и, включив сирену,

вошёл в пике –

с надсадным воем,

холодящим сердце.

Он почти отвесно, и когда

казалось, врежется, паскуда, в землю –

от брюха серебристого его

лениво отделилась капля:

бомба!

И, заглушив

натужный мотора

Влезающего в горку самолёта,

хлестал

по спинам

свист

убыстряющей своё движенье бомбы.

– Промажет или нет?

А свист чертил как будто вертикаль,

и было нестерпимо ожидать,

когда же бомба наконец

свист оборвёт

лохматой кляксой взрыва.

И вздрогнула под животом земля,

и взрыв рванул, обдав горячим взрывом,

и в горле запершило от взрывчатки,

и уши заложил шипящий звон,

и комья застучали по спине,

и ты не знаешь – жив ты или мёртв…

Но знаешь –

из ревущей карусели

уже второй «лаптёжник»,

кувыркнувшись,

включил сирену

и вошёл в пике.

И хлещет вновь по нервам вой и свист.

И снова – ожидание разрыва.

И снова – всплеск огня, земли и дыма.

И снова комья барабанят по спине,

прикрытой только плотной гимнастёркой.

– Ну сколько ж это может продолжаться?!

А продолжалось это – бесконечность.

Пока «Ю-87»

не сделал по шесть заходов:

три первых – для бомбометанья,

два – полосуя вдоль траншеи

из пулемётов и орудий,

и заключительный заход –

пустой,

психический,

так – просто для забавы…

И, кончив свою адскую работу,

ушли, усталые, на запад,

цепочкой, друг за другом растянувшись.

Ах, Женя- Женя,

Женя Мариинский! –

где ж в этот день твоя летала «кобра»?

Что страшнее на войне?

Спорили солдаты на привале:

что всего страшнее на войне?..

И сказал один вначале:

– Можете поверить точно мне,

я не первый год ношу портянки,

но всего страшнее на войне –

если атакуют танки.

– Танки что! – ему ответил кто-то, –

С виду вправду страшное зверьё.

А в окопах спрячется пехота,

ты попробуй – выкури Вот бомбёжка – тут иное дело:

тут дрожит душа и тело.

– А чего дрожать? – промолвил третий. –

Самолёт – он только самолёт:

как бы лётчик сверху вниз ни метил,

равно во всех не попадёт.

Вот когда начнётся артобстрел –

на тебя тогда б я посиотрел!..

Слушал- слушал их солдат четвёртый,

табачком дымивший в стороне,

и такой вдруг сделал вывод твёрдый:

– Ну зачем вы спорите без толку?

Ведь всего страшнее на войне –

это когда, братцы, нет махорки…

Сухари на плащ-палатке.

Высокие, но общие понятия подчас не выражают тех истинных чувств, которыми на войне живет солдат.

Генерал-полковник И. Людников

Далеко загадывать здесь — нечего.

Души здесь трезвеют от утрат.

Здесь — с утра дожить бы лишь до вечера,

ну а с вечера — хотя бы до утра.

Думать о дальнейшем — нету смысла.

Сутки, слава богу, продержись,—

потому что гаубичным свистом,

книзу обрывающимся круто,

здесь, в окопах, каждую минуту

чья-нибудь да захлебнется жизнь...

Но, собрав растрепанные чувства,

свыкнешься под эту канонаду

с фронтовым мучительным искусством

жить и от снаряда до снаряда:

сгрудившись, делить на плащ-палатке

сухарей помятые остатки;

кушать, прикрывая от земли

полами шинелей котелки,

костеря разбавленную водку

и в зубах навязшую перловку;

следуя хозяйственной привычке,

экономить курево и спички,

потому что на день тут

двадцать грамм махорки выдают;

даже прикорнуть накоротке

где-нибудь в окопном закутке,—

и, себя не чувствуя пропащим,

поглядеть, как, шаркая о стенки,

по траншее волоком протащат

чьи-то бренные останки...

Быта повседневного трясина

на войне — спасающая сила.

Уличные бои