Семён Раич - Поэты 1820–1830-х годов. Том 2

Из произведений Подолинского одесского периода достойны внимания «Отчужденный», «Переезд через Яйлу» и «Дума». В последнем отчетливо прозвучали мотивы сомнения и убийственного разочарования.

«Переезд через Яйлу», носящий подзаголовок «Памяти А. С. Пушкина», дает наглядное представление о характерном для Подолинского методе романтического абстрагирования. Любопытно, что из опыта личного общения с Пушкиным он здесь решительно ничем не воспользовался. Стихотворение переносит читателя в горы Тавриды, то есть опять в атмосферу «восточной» экзотики. Образ Пушкина внезапно оживает посреди девственной природы, в дымке легенды.

Выход в 1837 году двухтомного собрания стихотворений и поэм Подолинского поднял его литературный престиж прежде всего как лирика. В печати высказывались даже мнения о том, что «мелкие его стихотворения могут считаться перлами нашей поэзии», а «стих его может смело стать подле стихов Пушкина и Жуковского»[127]. Тогда же Ф. А. Кони объявил Подолинского первым наследником Пушкина «по звучности и стройности стиха и по богатству воображения»[128].

Конец 30-х — начало 40-х годов ознаменовались для поэта еще рядом удачных стихотворений, после чего в его работе наступает заметный спад. Оставаясь романтиком чистой воды, он не смог проникнуться новыми интересами, которые внесли в литературу 40-е годы. Исчерпав в значительной мере свои творческие ресурсы, Подолинский прекратил печататься.

В конце 50-х годов, дослужившись до действительного статского советника, он ушел в отставку и поселился в своем наследственном имении Ярославка (Киевской губернии), где окунулся в хозяйственные и семейные заботы.

В 1860 году, в канун крестьянской реформы, в разгар ожесточенной идейной борьбы, расколовшей общество на враждующие партии, поэт неожиданно выступил с двухтомным изданием своих сочинений. Символические декорации, условные художественные образы, которые культивировал романтизм 20–30-х годов и которые в изобилии представлены в произведениях Подолинского, были оценены демократической критикой как никчемный и вредный анахронизм. Наиболее беспощадным был отзыв Добролюбова.

Говоря о Подолинском, он имел в виду не только его, но и тех поэтов, творчество которых было отрешено от жгучих вопросов современности. Подобные художественные явления были ему глубоко враждебны, даже если они принадлежали совсем другой литературной эпохе. Увесистые тома стихов Подолинского можно было понять как попытку вернуться в литературу. Все это и предопределило разгромный характер добролюбовской рецензии.

Подолинский не устраивал критика ни своим миросозерцанием, ни своей художественной манерой. Находя во всех его произведениях «воображение и чувство, направленные совершенно фантастически и оторванные от всякой почвы»[129], Добролюбов рассыпает по статье иронические замечания о склонности Подолинского к «мирной идиллии», к «умилению, восторгу и всем симпатическим чувствам»[130].

Исходный пункт рецензии Добролюбова, скрепляющий почти всю цепь ее рассуждений, — это утверждение, что Подолинский — подражатель Байрона.

Доказывая ничтожность дарования Подолинского, Добролюбов по сути дела измеряет его творческие возможности талантом и миросозерцанием Байрона. Но, оперируя таким высоким критерием, Добролюбов мог бы перечеркнуть не только поэзию Подолинского, но едва ли не весь русский романтизм 20–30-х годов. Само же утверждение о том, будто Подолинский только и делал, что влекся по следам Байрона, лишено было всяких доводов. Но если снимается тезис о Подолинском как ревностном подражателе Байрона, то рушится почти вся аргументация статьи. Байрон остается Байроном, а Подолинский небольшим, очень неровным, но все же привлекательным и талантливым поэтом, характерным отголоском своего времени. Таким образом, статья Добролюбова интересна прежде всего как документ литературно-общественной борьбы конца 50-х — начала 60-х годов, автор которого, однако, совсем не входит в сферу творчества Подолинского как явления абсолютно чуждого ему.

Обескураженный уничтожающими оценками критики, Подолинский опять надолго замолкает. Правда, с поэзией он распроститься не мог, но почти все написанное им в 60–70-е годы осталось в рукописи. Среди произведений того времени совсем нет поэм. В большинстве своем это небольшие стихотворения; несколько из них написано на злобу дня. Подолинский отзывается на события, происходившие в политическом мире России и Западной Европы, в частности пишет сатиру «Багряновидная заря», и, как и прежде, вступает в область, недоступную его дарованию. И лишь изредка былой лирический настрой придавал его поздним стихам неподдельную свежесть и взволнованность чувства. Наглядным подтверждением сказанному может служить стихотворение «Под необъятным сводом неба…» (1879). Это была, видимо, последняя творческая удача престарелого поэта.

В 1885 году Подолинским, как живым экспонатом давно минувшей эпохи, заинтересовался журнал «Русская старина». Здесь по просьбе редакции была напечатана автобиография поэта и целое собрание его неопубликованных стихотворений, большей частью написанных в старости. Личные огорчения (Подолинский пережил помешательство сына и его смерть), а также рост пессимистических настроений в русском обществе конца 70-х — начала 80-х годов сгустили скорбные звуки его поэзии. Умер Подолинский восьмидесятилетним стариком 4 января 1886 года в Киеве.

211. ЖРЕБИЙ

К чему печальное сомненье?Загадка жизни решена…Мне указало провиденье,Какая участь мне дана!Любви, и славы, и свободыЛюблю таинственный призыв,И для меня язык природыОбилен и красноречив!..Ему внимая, сердце бьетсяВсей жизнью юною своей,И тихо из души моейСама собою песня льется.Предав судьбе мой светлый век,Я об одном молю у рока,Чтоб умереть не мог до срокаВо мне поэт и человек!

212. ПРЕДВЕЩАНИЕ

Кто бросился в Волхов с крутых берегов?            В реке заклубилася пена,В реке зазвенело… Не звон ли оков?            Наверное, беглый из плена!

Нет, беглый не будет с мечом и в броне,            У пленника сбруи не стало!То кто-то из наших плывет на коне…            Зачем же надвинул забрало?

Он крепок, он молод, он волны сечет            С прямой богатырской отвагой,И конь его сильный отважно плывет            И брызжет кипящею влагой.

Уж поздно — и туча легла как свинец,            По Волхову ветер гуляет,Откликнулся ворон, — торопися, пловец,            Недоброе ворон вещает!

Вот конь погрузился, тяжеле плывет, —            Но берег другой недалёко,Храпит и дрожит он, и разом из вод            На берег взлетает высокой…

Вздыхая вольнее, он буйно заржал,            Взмахнул он косматою гривойИ бодрый, как прежде, по кочкам помчал            Седока удалого ретиво.

К недальному бору подъехал ездок,            Окрест и темно всё и глухо,Порою болотный блеснет огонек,            Ничто не доходит до слуха.

Чем дале, всё гуще и сумрачней бор,            Нависнули сосны да ели,Как видно, не сек их бесщадный топор            И люди их тронуть не смели.

Конь тяжко ступает, нет более сил,            Дрожат, подгибаясь, колена;Вот стал он упрямо, и каплет с удил            И кровь и багровая пена…

На землю ступил поневоле седок,            Коня он ведет за собою,Но путь ему труден — всё пни и песок,            Да иглы хрустят под ногою.

Вдруг ветер ударил, и облаком дым            И свет разливаются всюду,Послышался голос: «Куда ты, Вадим?            К добру ты пришел или к худу?»

«Иду я совета искать у волхва,—            Пришелец ответствует смело. —Проник он все тайны, вещает молва,            Так сам угадает, в чем дело».

Сказал он, и ветер затихнул, и вмиг            Рассеялось облако дыма,И тихо подходит столетний старик            И взором пытает Вадима…

Расцвечена чудно одежда на нем,            Брада серебрится, как иней,Чело ж осеняет летучим венцом            Огонек то румяный, то синий.

«Вадим! ты узнаешь, всеведущ ли я            И тщетно ль мне верят народы,Покорен мне воздух, покорна земля,            Проник и в огонь я и в воды.

Что прежде сбылося, что будет вперед,            Всё знаю в пустыне безлюдной,О чем ты замыслил и что тебя ждет,            Проведать, увидишь, нетрудно».

И шепчет гадатель, и, круг очертя,            Медвежьей махнул рукавицей,И птицы отвсюду, шумя и свистя,            Слетаются бурной станицей.

«Теперь всё готово, — промолвил старик, —            Всю правду нам выскажут птицы,Тебе же понятен их будет язык,            Пока не шагнешь за границы».

И витязь вступает в таинственный круг,            Ему как бы стало страшнее,Он ждет предвещанья, волнуется дух,            И сердце забилось сильнее.

Коршун хищный! плавным кругомТак высоко не летай,Дай нам встретиться друг с другом,Сил со мною попытай!На тебя, ширококрылый,Я ударю всею силой,И по ветру я вокругРазмечу твой серый пух;А не то, во мраке ночи,Если сном смежишь ты очи,Неожиданный паду,Где б ты ни был, я найду!

Нет! и в сумраке ночейТы под властию моей,Сокол, ночью всюду яЗа тобой, как тень твоя;Ты от взора моегоНе укроешь ничего;Ночью всё подвластно мне, —Будь твой недруг хоть во сне,Пробужу я вмиг егоДо прихода твоего…

            Чья мне слышится кровь?            Где-то двое врагов!А! коршун и сокол сшибаются вдруг,По воздуху вьется разбросанный пух…            Жарок бой в вышине,            Кто ж достанется мне?Вот ударил один, вот ударил другой,Взвивается коршун, и кончен их бой,—            Сокол, сокол, твою            Кровь я досыта пью!

Умолкнули птицы — исчезнул старик,            Вполне совершилось гаданье,Но витязь безмолвен, челом он поник,            Не в радость ему предсказанье!

Вот утро блеснуло, конь весело ржет,            Но витязь не внемлет и шуму,Вадиму печален и солнца восход —            Он крепкую думает думу…

213. ПОРТРЕТ