Владимир Алексеев - Океан. Выпуск второй
Тем временем корабль завершил полную циркуляцию и начал осторожно пробираться к месту происшествия. Вот уже виден плавающий на поверхности спасательный круг, сброшенный командиром зенитного расчета. Но ни шлюпки, ни Сенюшкина, ни Мельника не видать. Где же они?
Кто-то из боцманов отпорным крюком подцепил круг и вытащил на палубу. Еще несколько человек стоят с крюками, бросательными концами по обоим бортам. Все напряженно вглядываются в лохматое месиво воды и снега, но ничего не видят. Наконец с бака кричат:
— Люди, левый борт пять!
— Стоп машины!
Теперь и мне видно, что в воде барахтаются двое, один буксирует другого, поддерживая его левой рукой за подбородок. Корабль по инерции подходит к ним, и я в бинокль уже различаю их лица. Это боцман тащит матроса Мельника. Из снежной пелены выныривает спасательная шлюпка, и гребцы вытаскивают сначала Мельника, потом мичмана.
— Доктора к левому трапу! Трап за борт!
Быстро вываливают трап, двое матросов спускаются на нижнюю площадку, принимают Сенюшкина и Мельника. Трап тут же заваливают, шлюпку поднимают на борт, доктор ведет пострадавших в лазарет.
Когда корабль лег на прежний курс и дали полный ход, я спустился в лазарет. Доктор растирал Сенюшкина спиртом, а Мельник, завернувшись в одеяло, сидел на кровати и пил чай с лимоном. Рядом с ним сидел младший кок матрос Горин и держал в руках второй стакан чаю — для мичмана.
— Ну, как дела, живописец? — спросил я. — Замерз?
— Сейчас нет, даже жарко. А там — тихий ужас. Ногу у меня свело, если бы не мичман, отправился бы я прямым курсом в царство Нептуна.
Мичмана я ни о чем не спрашиваю, с ним у меня будет особый разговор: такая неосторожность даже молодому матросу непростительна, а уж главному боцману и подавно. Сенюшкин, видимо, предчувствует, что разговор будет не из приятных, и подавленно молчит. Зато Горин разговорился.
— Вода холодная? — спрашивает он Мельника так, будто сам собирается выкупаться. И, не ожидая ответа, начинает рассказывать: — Когда я на паруснике «Седов» плавал, у нас помощник с грот-стеньги сорвался. На палубу падал, а высота около тридцати метров. Если бы на палубу упал, в лепешку разбился бы. Но он ловкий был, в воздухе сальто сделал. Видно, так напрягся, что пуговицы от кителя все оборвались и на палубу посыпались. А все-таки вывернулся, сиганул в воду сантиметрах в двадцати от борта. Правда, ногу сломал. С этой ноги-то и соскочил сапог. Так он, вместо того, чтобы сразу к трапу, за сапогом поплыл. «С интендантами, говорит, потом не рассчитаешься». Достал все-таки сапог, хотя он и тонуть начал. В Лиепае это было. В тот же день там женщина из трамвая выходила и тоже ногу сломала. Вот как бывает. А то вот еще какой случай был. Корешок мой, Санька Самсонов, он на «Стремительном» тогда тоже коком служил, пошел в кладовую за специями, а наверху шторм гулял баллов на восемь. Ну, его и подняло волной да так прямо на мостик и закинуло. Командир спрашивает: «Что, Самсонов, на обед звать пришел?» — «Так точно, — отвечает Санька. — Вот только перчику не хватает». — «Дело это поправимое, — говорит командир. — Вот сейчас вам помощник своей властью подперчит». Подчиняемся-то мы помощнику, он как раз на мостике находился и отвалил Саньке трое суток «губы» за то, что тот на верхнюю палубу вышел, хотя была команда по верхней палубе не ходить… Еще чаю хочешь?
Мельник, видимо, хотел, но показал Горину взглядом на меня. Тот спохватился и спросил:
— Разрешите выйти, товарищ командир?
Когда Горин ушел, Мельник заметил:
— Разговорчивый малый, — и выжидательно посмотрел на меня.
Я молчал. Наконец Мельник отважился:
— Извините, товарищ командир.
— За что?
— Ну, за то, что за борт бросился. Я ведь не знал, что меня судорога схватит.
— Понятно, не знал. Поправляйтесь.
Я вышел из лазарета. Уже из-за двери услышал, как Мельник спросил у боцмана:
— Как думаете, товарищ мичман, сильно мне попадет?
Поднявшись на мостик, я позвал старшину первой статьи Смирнова:
— Кажется, вы хотели послать Мельника вычерпывать из трюмов Ледовитый океан. По-моему, он и так уже нахлебался из этого океана. Как думаете?
— Есть снять взыскание! — догадался старшина.
Когда Мельник вышел из лазарета и заступил на вахту, я перед строем очередной смены объявил ему благодарность.
Потом слышал, как на сигнальном мостике Мельник недоуменно спрашивал Смирнова:
— При чем тут я? Если бы не мичман, я бы вообще концы отдал.
— Главное тут — порыв, — разъяснял Смирнов.
— При чем тут порыв? — не соглашался Мельник. — Просто я стоял поблизости и видел все это. Стояли бы вы рядом, тоже прыгнули бы за мичманом. Ведь прыгнули бы?
Старшина не успел ответить: боевой информационный пост доложил азимут и расстояние до цели, ее курс и скорость. Я объявил боевую тревогу. К счастью, снежный заряд кончился, стало опять тихо, проглянуло солнце; в его лучах ослепительно засверкали белые заплаты снега на палубе и надстройках.
Приборы управления ракетной стрельбой начали вырабатывать данные. На пульте заморгали разноцветные лампочки, загудели сельсины, в черных прорезях запрыгали колонки цифр. Вот они разом погасли, и на световом табло появилась надпись: «Залп набран».
— Протяжка!..
Стрелка секундомера нервно прыгает по циферблату.
— Пуск!
Раздался грохот, корабль вздрогнул и окутался пламенем и дымом. Ракета медленно, будто нехотя, сошла с направляющих. Вскоре хвост пламени, тянувшийся за ней, оборвался и погас.
Теперь мы следили за полетом ракеты по индикатору.
— Хорошо идет! — сказал за моей спиной капитан-лейтенант Саблин.
— Подождите, штурман. Посмотрим, куда попадет.
Я услышал, как не суеверный штурман трижды сплюнул, наверное, через левое плечо.
Маленькая мерцающая точка быстро перемещалась по экрану радиолокатора. Но вот, мелькнув последний раз, она исчезла, и тотчас метрист доложил:
— Ракета вышла за пределы видимости локатора!
— Связь с самолетом в рубку!
Сквозь писк и скрип радиопомех голос летчика еле слышен:
— Ракета по курсу идет нормально.
Над кораблем нависла напряженная тишина. Я знаю, что сейчас все, от машинистов до сигнальщиков, с тревогой и нетерпением ждут, когда ракета дойдет до цели. Если попадет — значит, не пропал даром изнурительный труд сотен людей, значит, не зря они стояли бессонные вахты, тренировались до седьмого пота, бороздили воды Атлантики и Ледовитого океана и в шторм и в стужу.
Ну, а если… Нет, в это никто не хотел верить.
И все-таки это не было исключено, и теперь все с замиранием сердца ждали. Ждали, как приговора.
Я почувствовал, как на лбу у меня выступил холодный пот.
Корабль начал рыскать на курсе. И хотя сейчас это не имело ровно никакого значения, я сказал рулевому:
— Спокойнее. Точнее держите на курсе.
Наконец летчик доложил:
— Цель поражена!
— Порядок! — Я взял микрофон и объявил по кораблю: — Товарищи матросы, старшины и офицеры! Цель поражена. Поздравляю с успешным выполнением задачи! Личному составу боевой части-два объявляю благодарность.
— Пойду по боевым постам, — сказал Протасов и спустился вниз.
— Хорошо стрельнули! — удовлетворенно заметил рулевой.
И начались совсем будничные разговоры. Механик заговорил о том, что надо бы перебрать масляный насос, Саблин попросил разрешения дать радиограмму в базу — у него не сегодня-завтра должна родить жена.
— Кого ждете? — спросил механик. — Сына или дочь?
— Я бы хотел сына, а жена — дочь.
— Радируйте, чтобы рожала двойню во избежание конфликта…
Видимо, мы окончательно разучились удивляться. Если бы мне поручили описать человека двадцатого века, я выделил бы именно эту черту. Наверное, самовар в свое время был величайшим изобретением. От самовара до автомобиля человечество добиралось сотни лет. А мне всего тридцать три. И за это, в сущности, ничтожное для истории время появились реактивный самолет и ракета, атомные подводные лодки и космические корабли. И никого это уже не удивляет. Когда Гагарин полетел в космос, мы были поражены все. А когда туда слетали четверо наших ребят, мы уже хотели, чтобы следующей была женщина. И она полетела. А теперь и по Луне уже ездят лунные автомобили и люди совершают прогулки.
А ведь где-то на земле люди живут еще племенами!
Наверное, потомки будут рассказывать о нас легенды, сочинять песни, будут считать наше время героическим. Если вдуматься, оно и в самом деле такое. А мы этого как-то вроде бы и не замечаем. Неужели те, о ком мы сейчас рассказываем легенды и поем песни, тоже по-будничному относились к своим делам? Разве Павка Корчагин стеснялся говорить о величии своего времени? А мы вот почему-то стесняемся. Хотя и знаем, что Земля очень маленькая и нам доверили ее беречь.
