Григорий Кружков - Очерки по истории английской поэзии. Поэты эпохи Возрождения. Том 1
Но испанский колорит «Оборотня», кажется, меньше гармонирует с чисто английским колоритом баллады. Дурачка в пьесе зовут Тони, а не Том. К тому же, «Оборотень» написан в 1622 году, а баллада зафиксирована в рукописи около 1615-го. Так что Грейвз (хотя он, по-видимому, и упускает из виду «Оборотня») все-таки прав, подчеркивая, что вряд ли во всей английской ренессансной драме существует лучший контекст для песни Бедного Тома, чем «Король Лир». А то, что она не сохранилась в дошедшем до нас печатном тексте трагедии, может быть легко объяснимо – вставные номера не всегда попадали в театральные списки и в первую очередь выкидывались при редактуре. Выпал же из сводного издания 1623 года (шекспировского «фолио») «суд над табуретками» – самая поразительная трагикомическая сцена «Короля Лира»!
Впрочем, независимо от авторства, связь анонимной «Песни Тома из Бедлама» с трагедией Шекспира – прямая, и она придает интригующую подкладку (если только можно говорить о подкладке в применении к этому полуголому босяку) роли сумасшедшего Тома, сыгранной Эдгаром.
Третья дорога
Путь Тома-лунатика – улет из мира реальности. Любовь, безумие – лишь отделяющиеся части той многоступенчатой ракеты, с помощью которой он обрывает узы земного тяготения, отрывается от несчастий и забот.
Том в балладе – предводитель войска буйных фантазий. Он рыцарь с копьем наперевес, воюющий против призраков, его заветная мечта – принять участие в рыцарском турнире. Похоже на «Дон Кихота», не правда ли? Книга Сервантеса – тоже ведь карнавал, похороны Старого Года. Бедламский попрошайка – во многом сродни рыцарю из Ламанчи. В его песне драматизирована двойная жизнь воображения – ее вечная устремленность в зенит, ее низвержения в грубость и жестокость дольнего мира. «Я мудрее Аполлона», – гордо восклицает Том; и тут же вспоминает цепи и плетку, которой потчуют в сумасшедшем доме.
Оппозиция свободы и плена сопровождает оппозицию здравого смысла и безумия и в балладе и в «Короле Лире». В душераздирающей речи Лира, рисующей их взаимное с Корделией счастье в тюрьме, безумие уже неотличимо от мудрости:
…Нет, нет!Пускай нас отведут скорей в темницу.Там мы, как птицы в клетке, будем петь.Ты станешь под мое благословенье,Я на колени стану пред тобой,Моля прощенья. Так вдвоем и будемЖить, радоваться, песни распеватьИ сказки сказывать, и любоватьсяПорханьем пестрокрылых мотыльков. (V, 3)
Занятия, вполне соответствующие слабоумному Тому из Бедлама – особенно в части распевания песен и любования мотыльками. Характерны они и для многих поэтов – иммигрантов в себя, на чью долю выпал железный век и какая-нибудь очередная тирания. Все равно – подлости или мелочности.
Родословная Тома из Бедлама – длинная и благородная линия поэтов и безумцев. От Дон Кихота, роман о котором Сервантес начал в тюрьме, а опубликовал (первую часть) в 1605-м – вероятно, в том же году, когда Шекспир писал «Короля Лира»[99]. Вплоть до русских поэтов-шутов, погибших в тюрьме: влюбчивого Олейникова, меланхолического Хармса, одержимого бесами Введенского.
Том-сумасшедший (Tom the Lunatic) в паре с Безумной Джейн появляются и у Йейтса – в позднем его цикле «как бы песен», названных соответствующе: «Слова, может быть, для музыки». У йейтсовского Тома ум за разум зашел по-своему, по особому. Если прислушаться к его бормотанью, выходит, что и молодость ушла, и старые друзья погибли лишь потому, что он не уследил, проморгал – и время передернуло карты. Лишь Божьи глаза никогда не сморгнут – значит, в Боге все сохранится. Аргументация, вполне подходящая для Великого Симпозиума в Степи, устроенного тремя шекспировскими дураками.
Том-сумасшедший
Вот что сказал мне Том-сумасшедший,В роще под елкой дом свой нашедший:«что меня с толку-разуму сбило?что замутило острый мой взгляд?что неизменный свет превратилоЯсного неба – в копоть и чад?
Хаддон и Даддон и Дэниэл О’ЛириБродят по миру, встречных мороча,Все бы им клянчить, пьянствовать илиСтих покаянный всласть распевать.Эх, не сморгнули б старые очи –Век бы мне в саване их не видать!
Все, что встает из соли и пыли:Зверь, человек ли, рыба иль птица,Конь и кобыла, волк и волчица –Взору всевидящему предстаетВ гордом своем полнокровье и силе:Верю, что Божий зрачок не сморгнет.
Король Лир безумствовал против течения жизни. Шут блажил, чтобы развернуть его по течению. Безумие дурачка Тома перпендикулярно этому миру. Не зря оно так страшно и соблазнительно. Страшно для Лира, восклицающего: «Не дайте мне сойти с ума, о боги! / Пошлите сил, чтоб не сойти с ума!» (I, 5,) – но и соблазнительно, как в вышеприведенном монологе Лира, когда земная борьба кажется ему проигранной.
Страшно и соблазнительно оно и для Пушкина, чей сумасшедший в явном родстве с «Королем Лиром», а значит, и с Томом из Бедлама:
Не дай мне Бог сойти с ума.Нет, легче посох и сума;Нет, легче труд и глад.Не то, чтоб разумом моимЯ дорожил; не то, чтоб с нимРасстаться был не рад:
Когда б оставили меняНа воле, как бы резво яПустился в темный лес!Я пел бы в пламенном бреду,Я забывался бы в чадуНестройных, чудных грез.………….
Да вот беда: сойди с ума,И страшен будешь как чума,Как раз тебя запрут,Посадят на цепь дуракаИ сквозь решетку как зверькаДразнить тебя придут.
Тут все – и цепь, и чума, и «не дай мне Бог сойти с ума» – отзывается Шекспиром, ренессансной Англией. В момент кризиса, в момент усталости человек оказывается на перепутье трех дорог, и первая из них – покориться пращам и стрелам, вторая – оказать сопротивление.
Но есть и третья дорога – уводящая из плоскости жизненной борьбы. Туда, где можно облиться слезами над чистым вымыслом. Или, как у Шекспира, «и сказки сказывать, и любоваться порханьем пестрокрылых мотыльков». Обитель дальняя. Остров, где уединяется Просперо с Мирандой. Темница, где король Лир мечтает жить с Корделией…
Путь, освещенный Луной.
Соблазны воображения.
Соблазны Бедлама.
Анонимный автор
Песня Тома из Бедлама
От безумных буйных бесов,И от сглазу и от порчи,От лесных страшил, от совиных крыл,От трясучки и от корчи –Сохрани вас ангел звёздный,Надзиратель грозный неба,Чтобы вы потом не брели, как Том,По дорогам, клянча хлеба.
Так подайте хоть мне сухой ломоть,Хоть какой-нибудь одежки!Подойди, сестра, погляди – с утраБедный Том не ел ни крошки.
Из двух дюжин лет я прожилТрижды десять в помраченье,А из тридцати сорок лет почтиПребывал я в заточенье –В том Бедламе окаянномЗа железною решеткой,Где несчастный люд без пощады бьютИ от дури лечат плеткой.
Так подайте хоть мне сухой ломоть,Хоть какой-нибудь одежки!Подойди, сестра, погляди – с утраБедный Том не ел ни крошки.
С той поры я стал бродягой –Нету повести плачевней,Мне дремучий бор – постоялый двор,Придорожный куст – харчевня.У меня Луна в подружках,Обнимаюсь только с нею;Кличет сыч в лесах, а не небесахРеют огненные Змеи.
Так подайте хоть мне сухой ломоть,Хоть какой-нибудь одежки!Подойди, сестра, погляди – с утраБедный Том не ел ни крошки.
Я ночую на кладбище,Не боюсь я злого духа.Мне страшней стократ, коли невпопадЗарычит пустое брюхо.Девы нежные, не бойтесьПриласкать беднягу Тома –Он куда смирней и притом скромнейХуторского дуболома.
Так подайте хоть мне сухой ломоть,Хоть какой-нибудь одежки!Подойди, сестра, погляди – с утраБедный Том не ел ни крошки.
Я веду фантазий войскоВоевать моря и земли,На шальном коне я скачу во сне,Меч пылающий подъемля.Приглашение к турнируМне прислала королева:До нее езды – три косых версты,За Луной свернуть налево.
Так подайте хоть мне сухой ломоть,Хоть какой-нибудь одежки!Подойди, сестра, погляди – с утраБедный Том не ел ни крошки.
О «Короле Лире»
Заметки переводчика
IСуществует мнение, которое часто выдается за аксиому, что переводы устаревают и каждые 50–70 лет должны заменяться на новые. Такое мнение кажется мне несправедливым. Плохие переводы действительно устаревают, причем не через пятьдесят лет, а уже на следующее утро. Но талантливые переводы не стареют, – наоборот, они покрываются благородной патиной времени. Если русские переводы Шекспира второй половины XIX века обветшали, то не из-за их «старины», но скорее потому, что время, когда они сделаны, было временем упадка поэтической культуры, передышки перед новым взлетом Серебряного века.