Александр Артёмов - Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

ГЛАВА III

Зимой двадцать второго годаОт Брянского на ПодвескиТрясет по всем Тверским-ЯмскимНа санках вымершей породы,На архаичных до пародий,Семейство Роговых. А снегСлепит и кружит. И ВолодеКриницы снятся в полусне,И тополей пирамидальныхГотический собор в дымуЗа этой далью, дальней-дальней,Приснится в юности ему.

Что вклинивалось самым главнымВ прощальной суеты поток,Едва ль Надежда НиколавнаСама припомнила потом.Но опостылели подруги,И комнаты, и весь мирок,И все мороки всей округиДо обморока. До морок.И что ни говори — за двадцать.Ну, скажем, двадцать пять. ХотяИ муж и сын, но разобраться —Живешь при маме, как дитя.Поэтому, когда СережаСказал, что едем, что Москва,Была тоска, конечно; всё жеБыла не главною тоска.

Сергей Владимирович Рогов,Что я могу о вас сказать:Столетье кружится дорога,Блюстителей вводя в азарт.Но где-то за «Зеленой лампой»,За первой чашей круговой,За декабристами — «Сатрапы!Еще посмотрим кто кого!»,За петрашевцами, Фурье ли,Иль просто нежность затая, —«Ну где нам думать о карьере,Россия, родина моя!»Вы где-то за попыткой робкойИдти в народ. Вы арестант.Крамольник в каменной коробке,В навеки проклятых Крестах.И где-то там за далью дальней,Где вправду быть вы не могли,По всей Владимирке кандальнойНачала ваши залегли.Да лютой стужею сибирскойСнегами замело следы,И мальчик в городе СимбирскеНад книгой за полночь сидит.Лет на сто залегла дорога,Блюстителей вводя в азарт,Сергей Владимирович Рогов,Что я могу о вас сказать?Как едет мальчик худощавый,Пальтишко на билет продав,Учиться в Питер. Пахнет щамиИ шпиками по городам.Решетчатые тени сыска,В гороховом пальто, однаНад всей империей РоссийскойСтолыпинская тишина.А за московскою, за старойПо переулкам ни души.До полночи гремят гитары,Гектограф за полночь шуршит.И пробивалася сквозь плесень,И расходилась по кругамГектографированной прессыКонспиративная пурга.

Вы не были героем, Рогов,И вы чуждалися газет,Листовок, сходок, монологовИ слишком пламенных друзей.Вы думали, что этот колоссНе свалит ни одна волна.Он задушил не только голос,Он душу вытрясет сполна.Но, родина моя, ведь надо,Ведь надо что-то делать? Жди!Возьми за шиворот и на домДва тыщелетья приведи.Давай уроки лоботрясам.В куртенке бегай в холода.Недоедай. Зубами лязгай.Отчаивайся. Голодай.Но не сдавай. Сиди над книгойДо дворников. До ломоты.Не ради теплоты и выгод,Но ради благ и теплоты,Чтоб через сотни лет жила быРоссия лучше и прямей.Затем, что Пестель и ЖелябовДо ужаса простой пример.

Но трусом не были. И где-тоСосало всё же, что скрывать.Ругаясь, прятали газетыИ оставляли ночеватьВ той комнатенке на четвертом,На койке с прозвищем «шакал»,Каких-то юношей в потертых,В благонадежных пиджаках.И жили, так сказать, помалу(Ну гаудеамус на паи́),И числились хорошим малым,Без кругозора, но своим.

Так жили вы. Тащились зимы,Летели весны. По утрамВас мучили неотразимойТоской мальчишеской ветра.Потом война. В воде окопной,В грязи, в отбросах и гною,Поштучно, рознично и скопомКровавый ростбиф подают.Он вшами сдобрен. Горем перчен.Он вдовьею слезой полит.И молодость отцов, как смерчем,Как черной оспой, опалит.Лабазники рычали «Славу»Не в тон, и всё же в унисон.Восторженных оваций лава.Облавы. Лавку на засов —И «бей скубентов!». И над всеюИмперией тупой мотив.И прет чубатая Расея,Россию вовсе замутив.

Ну что же, к вашей чести, Рогов,Вы не вломилися в «порыв».Звенят кандальные дороги —Товарищей ведут в Нарым.И в памяти висит как запон,Всё прочее отгородив,Махорки арестантский запахИ резкий окрик: «Проходи!»И где-то здесь, сквозь разговорыПробившись, как сквозь сор лопух,То качество, найдя опору,Пробьет количеств скорлупу.Здесь начинался тонкий оттиск,Тот странный контур, тот наряд,Тех предпоследних донкихотовОсобый, русский вариант.

Я не могу без нежной злобыПрипомнить ваши дни подряд.В степи седой да гололобойНочь отбивался продотряд.Вы шли мандатом и раздором,Кричали по ночам сычи.На всех шляхах, на всех просторах«Максим» республике учил.И что с того, что были «спецом»И «беспартийная душа».Вам выпало с тревогой спеться,Высоким воздухом дышать.Но в партию вы не вступили,Затем что думали и тут,Что после боя трусы илиПрохвосты в армию идут.Так вы остались вечным «замом»,И как вас мучило поройТоской ущербною, той самойТоской, похожей на порок.Наивный выход из разлада:Чтоб ни уюта, ни утех,Чтоб ни покоя, ни оклада,Когда партмаксимум у тех.

Итак, зимой двадцать второгоТрясет извозчик легковойСедой, заснеженной МосквойК еще не обжитому кровуСемейство Роговых. По бровиУкутанный в худой азям,Уходит ветер. Он озяб.Снега крутят до самых кровель[18].Итак, зимой двадцать второгоВы едете с семьей в Москву,Привычность города родногоМенять на новую тоску.

Поскольку вы считались самымСвоим средь чуждых наотрез,Вас посылали важным замомВ столицу. В центр. В новый трест.И, зная вас, вам предложилиВ Москву поехать и купитьСебе квартиру, дабы жили,Как спецам полагалось жить.И вы купили. На Миусской(Чтоб быть народу не внаклад)Достаточно сырой и узкий,Достаточно невзрачный склад.И, приведя его в порядокИ в относительный уют,Вы приготовились к парадуИ спешно вызвали семью.

«Да деньги ж не мои — народа!»— «О боже, право, тонкий ход.И как я вышла за урода?Ханжа, святоша, Дон-Кихот!»Мир первый раз смещен. ВолодяЗаснет сегодня в темноте.Среди рогож, среди полотен,Болотом пахнущих и тем,Чего он не видал ни разу.А мама плачет. По угламШуршит в тазах и лезет в вазуИ чуть потрескивает мгла.

ГЛАВА IV

Детство милое. Как мне известенЗапах твой, твой дым, твое тепло.

Купили снегиря на пару,Но не пошли пока домой.Тяжелый гам, как мокрый парус,Чуть провисал над головой.Рыдали ржавые лисицы,Цыган на скрипке изнывал,И счастье пряничным девицамХанжа веселый продавал.И пахло стойбищем, берлогой,Гнилой болотною травой.И мокрый гам висел пологоНад разноцветною толпой.Миусский рынок пел и плакал,Свистел, хрипел и верещал,И солнце проходило лакомПо всем обыденным вещам.И только возле рей и крынокРедел, плевался и сорилОхотничий и птичий рынок…

…О, проливные снегири…О, детства медленная память,Снегирь, как маленький огонь,Как «взять на зуб», как пробный камень.Пройдите у чужих оконИ вспомните. Не постепенно —Захлеблой памятью сплошнойТе выщербленные ступени,Тот привкус резкий и блатной.Там густо в воздухе повисли,Прямой не видя на пути,Начало хода, контур мысли,Поступков медленный пунктир.Но это сжато до пределаВ малюсенький цветастый мир,Но там начало пролетело.Пройди неслышно… Не шуми…

Его возила утром мамаНа трех трамваях в детский сад,Далеко, за заводом АМО,Куда Макар гонял телят.Где в арестантские халатыЧасов на восемь водворят,Где даже самый дух халатен,О «тетях» и не говоря,Но где плывут в стеклянных кубахВ воде общественной, ничьейК хвосту сходящие на убыльОтрезки солнечных лучей;Где верстаком нас приучали,Что труд есть труд и жизнь — труд,Где тунеядцев бьют вначале,А после в порошок сотрут;Где на стене, как сполох странныйТех неумеренных годов,На трех языках иностранныхИзображалось: «Будь готов!»О, мы языков не учили,Зато известны были намОт Индонезии до ЧилиВождей компартий имена.

В те годы в праздники возилиНас по Москве грузовики,Где рядом с узником БразилииХудожники изобразилиКерзона (нам тогда грозили,Как нынче, разные враги).На перечищенных, охрипшихВрезались в строгие векаИмпериализм, Антанта, рикши,Мальчишки в старых пиджаках.Мальчишки в довоенных валенках,Оглохшие от грома труб,Восторженные, злые, маленькие,Простуженные на ветру.Когда-нибудь в пятидесятыхХудожники от мух сопреют,Пока они изобразят их,Погибших возле речки Шпрее.А вы поставьте зло и косоВперед стремящиеся упрямо,Чуть рахитичные колесаГрузовика системы «АМО»,И мальчики моей порукиСквозь расстояние и изморозьПротянут худенькие рукиЛюдям           коммунизма.

А грузовик не шел. ВолодяВ окно глядел. Губу кусал.На улице под две мелодииМальчишка маленький плясал.А грузовик не шел, не ехал.Не ехал и не шел. Тоска.На улице нам на потехуМальчишка ходит на носках.И тетя Надя, их педолог,Сказала: «Надо полагать,Что выход есть и он недолог,И надо горю помогать.Мы наших кукол, между прочим,Посадим там, посадим тут.Они — буржуи, мы — рабочие,А революции грядут.Возьмите все, ребята, палки,Буржуи платят нам гроши;Организованно, без свалкиБуржуазию сокрушим».Сначала кукол били чинно,И тех не били, кто упал,Но пафос бойни беспричиннойУже под сердце подступал.И били в бога и в апостолаИ в христофор-колумба-мать,И невзначай лупили по столу,Чтоб просто что-нибудь сломать.Володя тоже бил. Он куклеС размаху выбил правый глаз,Но вдруг ему под сердце стукнулаКривая ржавая игла.И показалось, что у куклыИз глаз, как студень, мозг ползет,И кровью набухают букли,И мертвечиною несет,И рушит черепа и блюдца,И лупит в темя топоромНе маленькая революция,А преуменьшенный погром.И стало стыдно так, что с глаз бы,Совсем не слышать и не быть,Как будто ты такой, и грязный,И надо долго мылом мыть.Он бросил палку и заплакал,И отошел в сторонку, сел,И не мешал совсем. ОднакоСказала тетя Надя всем,Что он неважный октябренокИ просто лживый эгоист,Что он испорченный ребенокИ буржуазный гуманист.(…Ах, тетя Надя, тетя Надя,По прозвищу «рабочий класс»,Я нынче раза по три на деньВстречаю в сутолоке вас…)

Домой пошли по 1-й Брестской,По зарастающей быльем.В чужих дворах с протяжным трескомСушилось чистое белье.И солнце падало на кровлиГрибным дождем, дождем косым,Стекало в лужу у «ТорговлиПерепетусенко и сын».Володя промолчал дорогу,Старался не глядеть в глаза,Но возле самого порога,Сбиваясь, маме рассказалПро то, как избивали кукол,Про «буржуазный гуманист»…На лесенке играл «Разлуку»Слегка в подпитьи гармонист.Он так играл, корявый малый,В такие уходил баса,Что аж под сердце подымаласьНеобъяснимая слеза.

А мама бросила покупки,Сказала, что «теряет нить»,Сказала, что «кошмар» и — к трубке,Скорее Любочке звонить.(Подруга детства, из удачниц,Из дачниц. Всё ей нипочем,Образчик со времен задачников,За некрасивым, но врачом).А мама, горячась и сетуя,Кричала Любочке: «Позор,Нельзя ж проклятою газетоюЗакрыть ребенку кругозор.Ведь у ребенка „табуль раса“(Да ну из фребелевских, ну ж),А им на эту „табуль“ — классы,Буржуев, угнетенных. Чушь.Володя! Но Володя тонкий,Особенный. Не то страшит.Ты б поглядела на ребенка —Он от брезгливости дрожит.Всё мой апостол что-то ищет.Ну, хватит — сад переменю.Ах, Надя — толстая бабища,Безвкуснейшая парвеню».

Володя слушал, и мокрицаМежду лопаток проползла,Он сам не ведал, что случится,Но губы закусил со зла.Какая-то чужая силаЗа плечи тонкие брала,Подталкивала, выносила…Он крикнул: «Ты ей наврала.Вы обе врете. Вы — буржуи.Мне наплевать. Я не спрошу.Вы — клеветуньи. Не дрожу иСовсем от радости дрожу».Он врал. Да так, что сердце екнуло.Захлебываясь счастьем, врал.И слушал мир. И мир за окнами«Разлуку» тоненько играл.

221. ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ