Джордж Байрон - Дон Жуан

ПЕСНЬ ДЕВЯТАЯ

О Веллингтон (иль Villainton[47] — зоветТебя и так двусмысленная слава;Не победив тебя, не признаетВеличья твоего француз лукавыйИ, побежденный, каламбуром бьет)!Хвала! На пенсию обрел ты право.Кто смеет славы не признать твоей?Восстанут все и завопят о Ней.

Неладно ты с Киннердом поступилВ процессе Марине — скажу открыто,Такой поступок я б не поместилНа славные вестминстерские плиты.Все остальное мир тебе простил,И нами эти сплетни позабыты:Хоть как мужчина ты и стал нулем,«Героем юным» мы тебя зовем.

Мы знаем, после славного походаТебе даров немало принеслиЗа то, что, Реставрации в угоду,Ты спас легитимизма костыли.Испанцам и французскому народуОни прийтись по сердцу не могли,Но Ватерлоо заслуженно воспето,Хоть не дается бардам тема эта.

Но, что ни говори, война — разбой,Когда священных прав не защищает.Конечно, ты — «головорез лихой»;Так сам Шекспир подобных называет;Но точно ль благороден подвиг твойНарод, а не тираны, пусть решает.А им — то лишь одним и повезло:Им и тебе на пользу Ватерлоо.

Но я не льщу, ведь лестью ты упитан!Устав от грома битвы, так сказать,Герой, когда имеет аппетит он,Скорее оды предпочтет глотать,Чем острые сатиры. Все простит онТем, кто его способен называть«Спасителем» народов — не спасенных,И «провиденьем» — стран порабощенных.

Иди к столу! Я все сказал, поверь!Но вспомни, как наешься до отвала,Солдату, охраняющему дверь,Чего-нибудь послать бы не мешало:Он тоже ведь сражался, а теперьЕго уже не кормят, как бывалоНикто не отнимает благ твоих,Но что-нибудь оставь и для других.

Я не хочу вдаваться в рассужденья,Ведь ты велик, ты выше эпиграмм!Был в Риме Цинциннат, но отношеньяОн никакого не имеет к нам.Ты, как ирландец, любишь, без сомненья,Картофель, но его не садишь сам;Сабинская же ферма, к сожалению,Народу обошлась в мильон, не менее.

Великие к наградам безучастны:Эпаминонд, освободитель Фив,Скончался — это знаем мы прекрасно,На похороны денег не скопив…И Вашингтона славят не напрасно!Великий Питт был с нацией учтив(Что патриоту каждому любезно)И разорял отчизну безвозмездно.

Ей-богу, даже сам Наполеон,Пожалуй, не имел такого случаяСпасти от кучки деспотов закон,В Европе утвердить благополучие.А вышло что? Победы шум и звонИ пышных славословий благозвучиеСтихают, а за ними все слышнейПроклятья нишей родины твоей!

Но муза неподкупна и вольна,Она с газетой дружбы не водила:Поведает истории она,Как пировали жирные кутилы,Как их пиры голодная странаИ кровью и деньгами оплатила.Ты многое для вечности свершил,Но ты о чело-вечности забыл.

Смеется смерть — костлявый силуэт,Небытия неведомая сила.Воскреснет ли весны и солнца светИз темноты загадочной могилы?Смеется смерть… И ей заботы нет.Кому она страданья причинилаУжасен символ тайны и концаБезгубый смех безглазого лица!

Не то чтобы улыбка до ушей,А все — таки улыбка остается;Без губ и без ушей она страшней:Не слышит шут, а все — таки смеетсяНад миром и над сущностью вещей;Наверно знает он, что доберетсяДо каждого и что ему в ответОсклабится ободранный скелет.

Смеется смерть. Печально созерцатьВеселье устрашающее это;Но почему б и жизни не плясать,Не радоваться солнечному светуИ пузырьками пены не мелькать?Ведь все равно системы и планеты,Века, мгновенья, атомы, мирыИсчезнут в смене огненной игры.

«Быть иль не быть, — сказал Шекспир, — таковВопрос», — а этот автор нынче в моде.Но я не Александр, и гордый зовБесплодной славы чужд мне по природе.Я Бонапарта уважать готов,Но рак его на память мне приходит,И я словам абстрактным «власть» и «честь»Готов пищеваренье предпочесть.

«O! dura ilia messorumi»[48] — или:«Блажен желудок пахаря!» И тот,Кого катары злые истомили,Такое чувство зависти поймет;Не утешает пышность изобилий,Когда у вас в кишечнике течетГорячий Стикс! Спокойствие желудкаЗалог любви богов; сие не шутка.

«Быть иль не быть?» Но я хотел бы знатьВ чем бытия неясное значенье?Мы очень любим много рассуждать,Мы видим очень многие явленья,Но как себя всевидящим считать,Когда не видишь мудрого решенья?И жизнь и смерть в пределах бытияСплетенными всегда встречаю я.

«Que sais-je?»[49] — сказал задумчивый Монтень;И он поддержан скептиками всеми:На всем сомненья тягостная тень,Любой вопрос приводит к этой теме.Но как же нам — то быть? Предвижу день:Настанет столь «сомнительное» время,Когда в самом сомненье буду яИметь сомненье, милые друзья.

Приятно по теченью рассужденийС Пирроном умозрительно скользить,Но я боюсь опасных приключенийИ не желаю в море уходить;К тому же далеко не всякий генийУмеет парус вовремя спустить.Я тихий бережок предпочитаю,Где отдохну я, камушки считая.

Припоминаю, Кассио сказал,Что небо для молитвы всем открыто,Но так как прародитель оплошал,На мирозданье божество сердито.«И воробей без промысла не пал»;А чем же согрешили воробьи — то?Уж не сидел ли первый воробейНа древе, где таился Евин змей?

О боги! Что такое теогония?О люди! Что такое филантропия?О вечность! Что такое космогония?Мне, говорят, присуща мизантропия.Но почему? Не знаем ничего ни я,Ни этот стол; мне только ликантропияПонятна: люди все по пустякамЛегко уподобляются волкам.

Но я ничуть не хуже и не злее,Чем Меланхтон и даже Моисей,Я обижать невинных не умеюПо самой щепетильности своей;Скажите мне, какого ж фарисеяЗатронул я безвинно? Я — злодей?Я — мизантроп? А злобные оравы,Травившие меня, выходит, правы?

Но возвращусь к роману моему.Роман хорош, я в этом убежден,Хотя не посчастливилось емуБыть понятым, как был задуман он.Не скоро миру явится всемуСвет истины. Пока я принужденСмириться, пребывая в ожиданье;Я с Истиной делю почет изгнанья!

Вот наш герой, судьбой своей влеком,В полярную столицу поспешаетК вельможам, пообтесанным Петром.Теперь сия империя стяжаетНемало лести. Жаль признаться в том,Но и Вольтер хвалой ее венчаетПо мне же, самодержец автократНе варвар, но похуже во сто крат.

И вечно буду я войну вестиСловами — а случится, и делами!С врагами мысли Мне не по путиС тиранами Вражды святое пламяПоддерживать я клялся и блюсти.Кто победит, мы плохо знаем с вами,Но весь остаток дней моих и силЯ битве с деспотизмом посвятил.

Довольно демагогов без меня:Я никогда не потакал народу,Когда, вчерашних идолов кляня,На новых он выдумывает моду.Я варварство сегодняшнего дняНе воспою временщику в угоду.Мне хочется увидеть поскорейСвободный мир — без черни и царей.

Но, к партиям отнюдь не примыкая,Любую я рискую оскорбить.Пусть так; я откровенно заявляю,Что не намерен флюгером служить.Кто действует открыто, не желаяДругих вязать и сам закован быть,Тот никогда в разгуле рабства дикомНе станет отвечать шакальим крикам.

Шакалы! Да! Я имя им нашел,Поистине достойное названье;Случалось мне у разоренных селИх мертвенное слышать завыванье.Но всех, как наименьшее из зол,Шакал еще достоин оправданья;Шакалы служат льву, я видел сам,А люди — угождают паукам.

О, только разорвите паутинуБез паутины их не страшен яд!Сплотитесь все, чтоб устранить причины,Которые тарантулов плодят!Когда же рабски согнутые спиныВсе нации расправить захотят?Защите поучитесь героическойУ шпанской мухи и пчелы аттической.

О результате славного походаЦарице Дон-Жуан депешу вез;Убитых — как траву, а кровь — как воду,Ей доблестный фельдмаршал преподнес.Великое побоище народаЕкатерину заняло всерьез:Она, следя за петушиной дракон,Своим лишь восхищалась забиякой.

И вот в кибитке скачет мой герой.Не пользуйтесь проклятой сей коляской,Особенно осеннею порой!Но, увлечен грядущего развязкойИ вымысла заманчивой игрой,Он только сожалел, намучен тряской,Что не крылаты лошади пока,А на сиденье нет пуховика.

Боялся он, что тряска, непогодаЕго Леиле могут повредить;Подобных рытвин и ухабов сродуНе видывал герой мой. Как тут быть?Царила там любезная Природа,Дороги не привыкшая мостить,А так всегда с угодьями случается,Которыми сам бог распоряжается.

Ведь бог, как всякий фермер — дворянин,Аренды не платя, живет без дела;Но в наши дни, по множеству причин,Дворянское сословье оскудело,И вряд ли фермер вылечит одинЦереры обессиленное тело:Пал Бонапарте — волею судебМонархи падают с ценой на хлеб.

Итак, Жуан на пленницу глядел,От всей души турчаночку жалея.Кровавые холмы из мертвых телЯ описать с восторгом не сумею;Мне шах Надир давно осточертел!Вы помните кровавого злодея:Весь Индостан он думал покорить,А не сумел обед переварить!

Как хорошо из черной бури бояСозданье беззащитное спасти!Такой поступок юному героюСпособен больше пользы принести,Чем лавры с окровавленной листвою,Воспетые кантатах в двадцати.Когда сердца людей хранят молчанье,Все клики славы — праздное бряцанье.

Поэты многотомно-многогласные,Десятки, сотни, тысячи писак!Вы ложью увлекаетесь опасною,Вам платит власть, чтоб вы писали так!То вы твердите с пылкостью напрасною.Что все налоги подлинный пустяк,То на мозоли лордов наступаетеИ о «голодных массах» распеваете.

Поэты!.. Что бишь я хотел сказатьПоэтам? Не припомню, ей-же-богу.Забывчивостью начал я страдать…Хотелось мне лачуге и чертогуСовет сугубо нужный преподать.А впрочем, это лишняя тревога;Особого убытка миру нетВ том, что пропал бесценный мой совет.

Когда-нибудь отыщется и онСреди обломков рухнувшего зданья,Когда, затоплен, взорван, опален,Закончит старый мир существованье,Вернувшись, после шумных похорон,К первичному хаосу мирозданья,К великому началу всех начал,Как нам Кювье однажды обещал.

И новый мир появится на свет,Рожденный на развалинах унылых,А старого изломанный скелет,Случайно сохранившийся в могилах,Потомкам померещится, как бредО мамонтах, крылатых крокодилах,Титанах и гигантах всех пород.Размером этак футов до двухсот.

Когда б Георг был выкопан ЧетвертыйГеологами будущей земли,Дивились бы они — какого чертаИ где такие чудища росли?Ведь это будет мир второго сорта,Мельчающий, затерянный в пыли.Мы с вами все — ни более, ни менееКак черви мирового разложения!

Каким же — я невольно повторяюПокажется большой скелет такой,Когда, вторично изгнанный из рая,Пахать и прясть возьмется род людской?О войнах и царях еще не зная,Сочтет Георга разум их простой,В явленьях разбираться не умея,Чудовищем для нового музея.

Но я впадаю в тон метафизический:Мир вывихнут, но вывихнут и я.От темы безобидно — ироническойУводит рассудительность мояБегите от стихии поэтической!Всегда стремитесь, милые друзья,Чтоб замысел был ясен, прост и верен,А я менять привычки не намерен.

Я буду отвлекаться, так и быть…Но в данный миг я возвращусь к роману.Как сказано — во всю ямскую прытьНеслась кибитка моего Жуана.Но долгий путь вас может утомить,И я его описывать не стану;Я в Петербурге ждать его готов,В столице ярко блещущих снегов.

Смотрите — в форме лучшего полкаМой Дон-Жуан, Мундир суконный красный,Сверкающий узор воротника.Плюмаж — как парус, гордый и прекрасный,Густые сливки тонкого чулкаИ желтых панталон отлив атласныйОбтягивали пару стройных ног,Какими Феб — и тот гордиться б мог!

Под мышкой — треуголка, сбоку — шпага,Все, чем искусство, слава и портнойУкрасить могут юную отвагу,Цветущую здоровьем и весной,Все было в нем. Не делая ни шагу,Стоял он статуэткой расписной,Как бог любви — ей-ей, не лицемерю я!В мундире лейтенанта артиллерии.

Повязка спала с глаз его, колчанИ стрелы легкой шпагою сменились,А крылышки — и это не изъян!В густые эполеты превратилисьОн был, как ангел, нежен и румян,Но по-мужски глаза его светились.Сама Психея, я уверен в том,Признала б Купидона только в нем.

Застыли дамы, замерли вельможи — иЦарица улыбнулась ФаворитНахмурился: мол, новый — то моложе иМеня без церемоний оттеснит!Все эти парни рослые, пригожие,Как патагонцы бравые на вид,Имели много прибыли и… дела,С тех пор как их царица овдовела.

Жуан не мог поспорить с ними в статности,Но грация была ему дана,Изящество лукавой деликатности;Притом — была и к юношам нежнаЦарица, не лишенная приятности:Похоронила только что онаЛюбимца своего очередного,Хорошенького мальчика Ланского.

Вполне понятно, что могли дрожатьМамонов, Строганов и всякий «ов»,Что в сердце, столь вместительном, опятьНайдет приют внезапная любовь,А это не могло не повлиятьНа выдачу чинов и орденовТому счастливцу, чье благополучие,Как выражались, «находилось в случае».

Сударыни! Не пробуйте открытьЗначенье этой формулы туманной.Вам Каслрей известен, может быть,Он говорит косноязычно — странноИ может очень много говорить,Все затемняя болтовней пространной.Его — то метод подойдет как раз,Чтоб этот термин ясен стал для вас!

О, это хитрый, страшный, хищный зверь,Который любит сфинксом притворяться;Его слова, невнятные теперь,Его делами позже разъяснятся.Свинцовый идол Каслрей! Поверь,Тебя и ненавидят и боятся.Но я для дам припомнил анекдот,Его любая, думаю, поймет.

Однажды дочь Британии туманнойПросила итальянку рассказатьОбязанности касты очень странной«Cavalier servente»? Как понять,Что многим дамам кажется желаннойСудьба таким «слугою» обладать?«Ищите, — та ответила в смущенье,Ответ у своего воображенья!»

Вообразить сумеете и вы,Что, будучи любимцами царицы,Любимцами фортуны и молвыСтановятся означенные лица.Но очень шаток этот пост, увы!И стоит только снова появитьсяОтменной паре крепких, сильных плеч,Как этот пост уже не уберечь.

Мой Дон-Жуан был мальчик интереснейИ сохранивший юношеский видВ том возрасте, в котором, как известно,Обильная растительность вредитКрасивости. Не зря Парис прелестныйПозором Менелая знаменит:Не зря бракоразводные законыНачало повели из Илиона!

Екатерина жаловала всех,За исключеньем собственного мужа.Она предпочитала для утехНарод плечистый и довольно дюжий;Но и Ланской имел у ней успех,И милостями взыскан был не хуже,И был оплакан — прочим не в пример,Хотя сложеньем был не гренадер!

О ты, «teterima causa»[50] всяких «belli»,[51]Судеб неизъяснимые врата!Тобою открывается доселеНебытия заветная черта!О сущности «паденья» в самом делеМы до сих пор не знаем ни черта;Но все паденья наши и пареньяПодчинены тебе со дня творенья.

Тебя считали худшей из причинРаздоров и войны, но я упорноСчитаю лучшей, — путь у нас одинК тебе, стихия силы животворной;Пускай тебе в угоду паладинОпустошает землю — ты проворноЕе целишь и населяешь вновь,Богиня плоти, вечная Любовь!

Царица этой силой обладалаВ избытке; и с умом и с мастерствомОна ее отлично применялаВ прославленном правлении своем.Когда она Жуана увидалаКоленопреклоненного с письмом,Она забыла даже на мгновенье,Что это не письмо, а донесенье.

Но царственность ее превозмоглаЧетыре пятых женского начала:Она депешу все-таки взялаИ с милостивым видом прочитала.Толста на первый взгляд она была,Но благородной грацией сияла.Вся свита настороженно ждала,Пока ее улыбка расцвела.

Во-первых, ей весьма приятно былоУзнать, что враг разбит и город взят.Хотя она на это уложилаНе тысячу, а тысячи солдат,Но те, кому даются власть и сила,О жертвах сокрушаться не хотят,И кровь не насыщает их гордыню,Как влага — Аравийскую пустыню.

Затем ее немного рассмешилЧудак Суворов выходкой своею;Развязно он в куплетец уложилИ славу, и убитых, и трофеи:Но женским счастьем сердце озарилЕй лейтенант, склоненный перед нею.Ах! Для него забыть она б моглаКровавой славы грозные дела!

Когда улыбкой первой озарилисьЦарицы благосклонные черты,Придворные мгновенно оживились,Как вспрыснутые дождиком цветы,Когда же на Жуана обратилисьЕе глаза с небесной высоты,То все застыли в сладком ожидании,Стараясь упредить ее желания.

Конечно, ожирения следыЛицо ее приятное носило;На зрелые и сочные плодыОна в своем расцвете походилаЛюбовникам за нежные трудыОна не только золотом платила;Амура векселя могла онаПо всем статьям оплачивать сполна.

Награда за услугу и геройствоПриятна, но царица, говорят,Имела столь пленительные свойства,Что привлекать могла б и без наград!Но царских спален таково устройство,Что завсегдатая их всегда богат,Она мужчин любила и ценила,Хоть тысячи их в битвах уложила.

Вы говорите, что мужчина странен?А женщина еще того странней:Как легкий ум ее непостоянен!Как много разных прихотей у ней!Сегодня — взор слезою затуманен,А завтра — зимней вьюги холоднейЧему тут верить? Чем вооружиться?А главное — на что тут положиться?

Екатерина — ох! Царица — ах!Великим междометья подобают:В любви и в государственных делахОни смятенье духа выражают,Хоть было лестно ей узнать, что в прахПовержен враг, что Измаил пылает,Всему могла царица предпочестьТого, кто ей доставил эту весть.

Шекспировский Меркурий опустился«На грудь горы, лобзавшей облака»,И мой герой Меркурием явился.«Гора» была, конечно, высока,Но лейтенант отважный не смутился;Любая круча в юности легка,Не разберешься в вихре нежной бури,Где небо, где гора, а где Меркурий.

Вверх глянул он, вниз глянула она.В нем каждое ей нравилось движенье.Ведь сила Купидонова винаВеликое рождает опьяненье.Глотками пей иль сразу все до днаОт этакого зелья нет спасенья:Магическая сила милых глазВсе, кроме слез, испепеляет в нас.

А он? Не знаю, полюбил ля он,Но ощутил тревожную истомуИ был, что называется, польщен.Ведь многим страсть подобная знакома,Когда талант бывает поощренВосторгами влиятельного домаВ лице красивой дамы средних лет,Чье мненье уважает высший свет.

Притом и возраст был его такой,В котором возраст женщин безразличен.Как Даниил во львином рву, геройВ страстях и силе был неограниченИ утолять природный пламень свойПри всяких обстоятельствах привычен.Так утоляет солнце страстный знойВ больших морях и в лужице любой.

Екатерина, следует сказать,Хоть нравом и была непостоянна,Любовников умела подниматьПочти до императорского санаИзбранник августейший, так сказать,Был только по обряду невенчанныйИ, наслаждаясь жизнью без забот,О жале забывал, вкушая мед.

Сюда прибавь изящные манеры,Глаза, в которых разум отраженОни, прошу прощенья, были серы,Но этот цвет хорош, коль взор умен.Тому великолепные примерыМария Стюарт и Наполеон,Да и глаза Паллады непокорныеНикак не голубые и не черные.

Ее улыбка, плавность полнотыИ царственная прихоть предпочтеньяСтоль мужественным формам красотыКаким не отказала б в иждивеньеИ Мессалина, все ее черты,Ее живое, сочное цветеньеВсе это вместе, что и говорить,Могло мальчишке голову вскружить.

А всякая любовь, как состоянье,Тщеславна от начала до конца.(Я исключаю случаи страданья,Когда неукротимые сердцаВдруг загорятся жаждой обладаньяОт преходящей прелести лица,За что философ — прочим в назиданьеНазвал любовь «пружиной мирозданья»).

Мы любим от мечтательной тоскиИ платонически и как супруги(Для рифмы говоря — «как голубки»:Я знаю, смысл и рифма — не подруги,И слишком часто смыслу вопрекиРифмачества убогие потугиВ стихи вставляют слово… Как тут быть?),Но я хочу о чувствах говорить!

Стремленье к совершенству познаемМы все в томленье плоти ежечасном,В стремленье тела слиться с божеством,Являющимся в облике прекрасном.Блаженный миг! О, как его мы ждемС волненьем лихорадочным и страстным,А суть ведь в том, что это — путь прямой,Чтоб бренной плотью дух облечь живой.

Я дорожу любовью платонической,Ей первенство по праву надлежит;Вторую я назвал бы «канонической»,Поскольку церковь к ней благоволит;Но третий вид — поистине классическийВо всем крещеном мире знаменит;Сей вид союза можно без опаскиНазвать лукаво браком в полумаске.

Но полно, полно, ждет меня рассказ.Царицыны любовь иль вожделеньеЖуану льстили. Странно — всякий раз,Когда про эти думаю явленья,Не замечает мой привычный глазРазличья между ними; без сомненья,Царица страстной женщиной былаИ не скромней швеи себя вела…

Придворные шептались, — правда, чинно,К ушам соседа приложив уста,У фрейлин старых морщились морщины,А юные, которых красотаЕще цвела, сочувственно-невинноСмеялись меж собой. Но неспростаВсе гренадеры, первенцы удачи,Молчали, от досады чуть не плача.

Лукавые заморские послыОсведомлялись — кто сей отрок новый,Который пробирается в орлы,Которому уже почти готовыИ должности, и пышные хвалы,И награждений дождь многорублевый,И ордена, и ленты, и к тому жДарения десятков тысяч душ!

Она была щедра; любовь такаяВсегда щедра! И, к сердцу путь открыв,Она во всем счастливцу потакает,Все прихоти его предупредив.Хотя жена была она плохая,Но, строго Клитемнестру осудив,Скажу: не лучше ль одному скончаться,Чем вечно двум в оковах оставаться?

Екатерина всем давала жить,С ней нашу не сравнить ЕлизаветуПолуневинную; скупясь платить,Всю жизнь скучала королева эта.Избранника могла она казнитьИ горевать о нем вдали от света…Подобный метод флирта глуп и зол,Он унижает сан ее и пол.

Закончился прием. Пришли в движеньеПридворные, пристойно расходясь.Шуршали платья в шелковом волненье.Вокруг Жуана ласково теснясь,Послы передавали поздравленьяСвоих монархов. Сразу подняласьСумятица восторгов; даже дамыЕму любовь высказывали прямо.

Вокруг себя увидел мой геройВсе формы лести самой непритворнойИ что же? Этой праздною игройУже он забавлялся, как придворный:Особ высоких созерцая строй,Он кланялся, любезный и покорный,Как знамя красоту свою неся,Манерами чаруя всех и вся.

Екатерина всем понять дала,Что в центре августейшего вниманьяСтал лейтенант прекрасный. Без числаОн принимал придворных излиянья,Потом его с собою увелаПротасова, носившая названьеСекретной eprouveuse[52] — признаюсь,Перевести при музе не решусь.

Обязанности скромно подчинясь,Он удалился с ней — и я, признаться,Хотел бы удалиться: — мой ПегасЕще не утомился, может статься,Но, право, искры сыплются из глав,И мысли как на мельнице кружатся.Давно пора и мозг и нервы мнеПодправить в деревенской тишине.

ПЕСНЬ ДЕСЯТАЯ