Константин Бальмонт - Том 4. Стихотворения
Испанец не похож на европейца. В нем есть что-то, что делает его совершенно иным. Глаза, которые видят, руки, которые берут, воистину берут. Во всем цельность и непосредственность прикосновения. Он душой осязает, как мы осязаем телом. Словами целует. Плывет в пустынных морях испанский корабль, видят матросы остров, женские лица на нем, а где же мужчины? Их нет, и испанец со смехом и детски дивуясь воскликнул: «Mujeres!» – «Женщины!» Кажется, что в том, чтоб так воскликнуть? Ничего и что-то. Ибо вот прошли столетия, а остров этот так и зовется «Женщины», женским остался он островом.
Испанцы на нас не похожи. Мне вспоминается одно из моих путевых впечатлений.
В зимний день, в конце января, я уезжал из Гамбурга в Мексику на большом океанском корабле «Принц Иоахим» общества «Hamburg-Amerika-Linie». Публика была ультраевропейская. Немцы, еще немцы и еще немцы. Итальянский авантюрист, французский коммерсант с острова Кубы, несколько англичанок с младенцами, воцарившихся на корабле решительно и импозантно, ибо ведь Англия – царица морей, и двое недовольных. Русские, из которых один – я. Недовольны же мы были потому, что, в русской наивности, думали как сядем на корабль, так и будет там все по-особенному, уж почти что будем в Мексике. А тут самая низкая Европа. И печально алело закатное солнце нашего Севера, когда корабль отплывал по густо-синему морю, расталкивая пловучие льдины. И вот, через сколько-то круговратностей часов, мы заехали в испанский портовый город Корунью. И сразу – сказка. Сбросив с себя тюремный костюм, или что то же – шуба, без всяких лишних покрышек мы бродили по нежному цветущему саду, смотрели на белые арумы, на пестрые ромашки, на нежную лазурь ирисов, на иные цветы, золотые и красные. А вечером, когда мы отплыли далее, вся первоклассная международная публика забыла о своих обычных разговорах и, застывши, в молчанья смотрела и слушала; на палубе, там, где не слишком уютно, огромная толпа испанских эмигрантов предавалась детскому веселью: покидая свою родину, быть может, навсегда, испанцы, многие полуоборванные, плясали и пели под аккомпанемент неизбежной гитары. И столько было чего-то беззаветного, безудержного в этих коротеньких, быстро сменявшихся песенках, столько воли было в этих коротких энергических вскриках и метких насмешках, столько красоты было и нежной чувственности в разнообразных движениях многоименного, разноликого испанского танца, что думать о чем-либо ином, когда пели и плясали испанцы, было невозможно. Один, уж почти что солидный, молодой немецкий купец, перегнувшись через перила лесенки, от прогулки первоклассников вниз, долго глядел на молодую испанку, долго вызывал у нее своею фигурою смех, наконец, не вытерпел и крикнул по-испански: «Почему, сеньорита, вы смеетесь надо мной?» – «Потому что сеньор так наклонился, что свалится, пожалуй, в Испанию», – ответила она тотчас при общем смехе – и через секунду уже забыла его в движениях своей пляски, а его сердце воистину свалилось в Испанию, как тяжесть с горы, обрадовавшись, что, наконец, нашелся узывчивый стройный уклон, на который вступив непременно покатишься вниз.
Испанцы все свои ощущения связывают с песней, как радостные, так и темноцветные. Любят – поют, ненавидят – поют, тоскуют – напевом, целуют – созвучьем. Как говорится в одной испанской песне:
У меня покорно сердце,Исполняет все веленья:«Плачь», скажу – и сердце плачет,«Пой», скажу – оно поет.
Об этой общей испанцам склонности претворять свои ощущения во внезапно рождающуюся песню хорошо говорит в одной из своих книг собиратель испанских народных песен, Франсиско Родригес Марин: «В Испании, прежде всего в области Андалусской, где, как в Сицилии, tuttoparladipoesia, поистине изумительна поэтическая плодовитость народа, так же как необычайная его легкость в творчестве. Города и деревни все, где молодежь обоего пола в веселых ночных собраниях, зимою освещенных классической свечой, а летом серебряной луной, влюбляется, ссорится, бранится, взаимно насмехается, в непрерывной перестрелке четырехстрочных песенок. Вряд ли встретится какая-нибудь мысль, для выражения которой они не нашли бы подходящей песни. Если не знают, импровизируют: если импровизация неудачна, она теряется так же быстро, как смолкает голос, который ее пропел; если же она хороша, если вполне отвечает особому состоянию души, если в песне замкнута оригинальная мысль, заслуживающая труда быть сохраненной, новой песенке выпадает счастливая судьба: на следующий день ее повторяют все в деревне, а десять лет спустя поет ее весь полуостров, и полувеком позднее она находит соответствия в народных литературах почти всех стран».
В объемистой пятитомной коллекции Франсиско Родригес Марин собрал всю эту сокровищницу испанского поэтического творчества: Cantos Populares Espanoles, recogidos, ordenados e ilustrados рог Francisco Rodriguez Marin. 5 tomos. Sevilla. 1882. По полноте своей это собрание может быть сравнено с такими собраниями русских народных песен, какие дали нам Шеин и профессор Соболевский, но собрание Марина, как приобретение в области народознания, имеет еще и ту ценность, что в нем огромное множество изъяснительных замечаний и параллелей из португальского фольклора, сицилйского и общеитальянского. Песни, собранные Марином, обнимают полнозвучностью тем и настроений. Колыбельные песни, детские игры, загадки, бранности, заклинанья, заговоры, влюбленность, признания, нежность, ревность, серенады, ненависть, презрение, примирение, любовные советы, пляски, исторические песни, местные и прочее и прочее. Из всего этого разнообразия я беру один основной момент – любовь – с его естественным дополнением – ненавистью. Любовь и ненависть по природе своей однородны, но только ненависть есть обратный лик любви. Одно есть от Бога, другое от Дьявола, одно есть прямое, другое – опрокинутое.
Вспоминаю то, что я говорил когда-то об испанских народных песнях, печатая впервые небольшое их собрание в своей книге «Горные вершины».
Немногословные и яркие испанские песни, созданные безымянными поэтами из народа, можно было бы назвать «Цветами влюбленных». Они так же исполнены любовью, как воздух весны – ароматом расцветших растений.
Испанская манера выражать любовь резко отличается от манеры, свойственной нам, северянам. В северных странах очертания предметов окутаны дымкой. В странах, озаренных жгучим солнцем, очертания предметов предстают отчетливо, со всеми их крупными и мелкими подробностями. Эта истина повторяется и в мире природы, и в жизни души. Норвежские горы и фьорды, русские леса и равнины так же туманны и загадочны, как души их обитателей, печальные души, полные пропастей и всегда недосказанных слов, всегда недовершенных сновидений. Воздушные окрестности Неаполя, залитая солнцем природа Андалузии отчетливы и ясны в своей красоте, – они полны тех же определенных эффектов светотени, которые восхищают нас в быстрых переходах от гнева к нежности и от ласки к ревности, составляющих неизбежную черту полудиких красивых южан. Когда северянин влюблен, он просто чувствует красоту любимой женщины, он получает общее впечатление ее очарования. Если он на чем-нибудь остановит детальное внимание, это, конечно, будут глаза, вечно глаза, только глаза, потому что души через взгляды легче всего соприкасаются одна с другой. Но южанин видит все лицо, и для каждой отдельной части его он находит чарующий образ. Он видит, что губы напоминают гвоздику, любимый цветок испанцев, что рот напоминает закрывшиеся лепестки, что зубы – как жемчуг в темнице из кораллов, и он описывает подробно все лицо, поэтизируя каждую подробность. Он говорит о глазах. Но вы думаете, что глаза – не более как глаза? Какая ошибка! Глаза состоят из зрачка, всегда переменчивого, из белка с синими жилками, напоминающими облачное небо, из острых, как иглы, ресниц, черных, как ночь, из бровей, похожих на луну в новолуние.
Что для северянина одновременно – начало и конец, то для южанина превращается в длинную цепь отдельных звеньев: он разъединяет начало и конец, заполняя промежуточное пространство цельными в своей частичности впечатлениями.
Безымянные певцы из среды испанского народа сходятся в этом отношении с лучшими образцами любовной лирики.
Взгляните, как индийские поэты описывают тип совершенной женщины, чье имя Падмини, женщина – лотос (Kamasutram). Она прекрасна, как нераскрывшийся лотос, как наслаждение. У нее стройный стан и поступь лебедя. Ее голос как пение птицы, манящей другую, ее слова – как сладостная сома. От нее исходит дыхание мускуса, и за нею летит золотая пчела, кружась над ней, как над цветком, таящим нежный запах меда. Ее длинные шелковистые волосы волнисты; они благоуханны сами по себе, и лицо ее окружено ими, как лунный диск в полнолуние. Ее глаза, чей разрез прекрасен, блестящи, нежны и пугливы, как глаза газели; черные, как ночь, их зрачки горят в глубине орбит, как звезды в мрачном небе; их длинные ресницы дают взгляду силу притягательную. Ее чувственные губы розовы, как венчик нерасцветшего цветка, или красны, как красные плоды. Ее белые зубы как аравийский жемчуг; улыбнется – и они как жемчужные четки в оправе из коралла. Изящная, как воздушный лепесток, она любит белые одежды, белые цветы, красивые драгоценности и богатые наряды.
