Данте Алигьери - Божественная комедия

Песнь седьмая

И трижды, и четырежды успелоПриветствие возникнуть на устах,Пока не молвил, отступив, Сорделло:

«Вы кто?» — «Когда на этих высотахДостойные спастись еще не жили,Октавиан[622] похоронил мой прах.

Без правой веры был и я, Вергилий,И лишь за то утратил вечный свет».Так на вопрос слова вождя гласили.

Как тот, кто сам не знает — явь иль бредТо дивное, что перед ним предстало,И, сомневаясь, говорит: «Есть… Нет…» —

Таков был этот; изумясь сначала,Он взор потупил и ступил впередОбнять его, как низшему пристало.

«О свет латинян, — молвил он, — о тот,Кто нашу речь вознес до полной власти,Кто город мой почтил из рода в род,

Награда мне иль милость в этом счастье?И если просьбы мне разрешены,Скажи: ты был в Аду? в которой части?»

«Сквозь все круги отверженной страны, —Ответил вождь мой, — я сюда явился;От неба силы были мне даны.

Не делом, а неделаньем лишился[623]Я Солнца, к чьим лучам стремишься ты;Его я поздно ведать научился.[624]

Есть край внизу,[625] где скорбь — от темноты,А не от мук, и в сумраках бездонныхНе возгласы, а вздохи разлиты.

Там я, — среди младенцев, уязвленныхЗубами смерти в свете их зари,Но от людской вины не отрешенных;

Там я, — средь тех, кто не облекся в триСвятые добродетели и строгоБлюл остальные, их нося внутри.[626]

Но как дойти скорее до порогаЧистилища? Не можешь ли ты намДать указанье, где лежит дорога?»

И он: «Скитаться здесь по всем местам,Вверх и вокруг, я не стеснен нимало.Насколько в силах, буду спутник вам.

Но видишь — время позднее настало,А ночью вверх уже нельзя идти;Пора наметить место для привала.

Здесь души есть направо по пути,Которые тебе утешат очи,И я готов тебя туда свести».

«Как так? — ответ был. — Если кто средь ночиПойдет наверх, ему не даст другой?Иль просто самому не станет мочи?»

Сорделло по земле черкнул рукой,Сказав: «Ты видишь? Стоит солнцу скрыться,И ты замрешь пред этою чертой;

Причем тебе не даст наверх стремитьсяНе что другое, как ночная тень;Во тьме бессильем воля истребится.

Но книзу, со ступени на ступень,И вкруг горы идти легко повсюду,Пока укрыт за горизонтом день».

Мой вождь внимал его словам, как чуду,И отвечал: «Веди же нас туда,Где ты сказал, что я утешен буду».

Мы двинулись в дорогу, и тогдаВ горе открылась выемка, такая,Как здесь в горах бывает иногда.

«Войдем туда, — сказала тень благая, —Где горный склон как бы раскрыл врата,И там пробудем, утра ожидая».

Тропинка, не ровна и не крута,Виясь, на край долины приводила,Где меньше половины высота.[627]

Сребро и злато, червлень и белила,Отколотый недавно изумруд,Лазурь и дуб-светляк превосходило

Сияние произраставших тутТрав и цветов и верх над ними брало,Как бóльшие над мéньшими берут.

Природа здесь не только расцвечала,Но как бы некий непостижный сплавИз сотен ароматов создавала.

«Salve, Regina,»[628] — меж цветов и травТолпа теней,[629] внизу сидевших, пела,Незримое убежище избрав.

«Покуда солнце все еще не село, —Наш мантуанский спутник нам сказал, —Здесь обождать мы с вами можем смело.

Вы разглядите, став на этот вал,Отчетливей их лица и движенья,Чем если бы их сонм вас окружал.

Сидящий выше, с видом сокрушеньяО том, что он призваньем пренебрег,И губ не раскрывающий для пенья, —

Был кесарем Рудольфом, и он могПомочь Италии воскреснуть вскоре,[630]А ныне этот час опять далек.[631]

Тот, кто его ободрить хочет в горе,Царил в земле, где воды вдоль дубравМолдава в Лабу льет, а Лаба в море.

То Оттокар; он из пелен не встав,Был доблестней, чем бороду нажившийЕго сынок, беспутный Венцеслав.[632]

И тот курносый, в разговор вступившийС таким вот благодушным добряком,Пал, как беглец, честь лилий омрачивший.

И как он в грудь колотит кулаком!А этот, щеку на руке лелея,Как на постели, вздохи шлет тайком.

Отец и тесть французского злодея,Они о мерзости его скорбят,И боль язвит их, в сердце пламенея.[633]

А этот кряжистый, поющий в ладС тем носачом, смотрящим величаво,Был опоясан, всем, что люди чтят.[634]

И если бы в руках была державаУ юноши[635], сидящего за ним,Из чаши в чашу перешла бы слава,

Которой не хватило остальным:Хоть воцарились Яков с Федериком,Все то, что лучше, не досталось им.[636]

Не часто доблесть, данная владыкам,Восходит в ветви; тот ее дарит,Кто может все в могуществе великом.

Носач изведал так же этот стыд,Как с ним поющий Педро знаменитый:Прованс и Пулья стонут от обид.[637]

Он выше был, чем отпрыск, им отвитый,Как и Костанца мужем пославней,Чем были Беатриче с Маргеритой.[638]

А вот смиреннейший из королей,Английский Генрих, севший одиноко;Счастливее был рост его ветвей.[639]

Там, ниже всех, где дол лежит глубоко,Маркиз Гульельмо подымает взгляд;Алессандрия за него жестоко

Казнила Канавез и Монферрат».[640]

Песнь восьмая

В тот самый час, когда томят печалиОтплывших вдаль и нежит мысль о том,Как милые их утром провожали,

А новый странник на пути своемПронзен любовью, дальний звон внимая,Подобный плачу над умершим днем, —

Я начал, слух невольно отрешая,[641]Следить, как средь теней встает одна,К вниманью мановеньем приглашая.

Сложив и вскинув кисти рук, онаСтремила взор к востоку и, казалось,Шептала богу: «Я одним полна».

«Te lucis ante»,[642] — с уст ее раздалосьТак набожно, и так был нежен звук,Что о себе самом позабывалось.

И, набожно и нежно, весь их кругС ней до конца исполнил песнопенье,Взор воздымая до верховных дуг.[643]

Здесь в истину вонзи, читатель, зренье;Покровы так прозрачны, что сквозь нихУже совсем легко проникновенье.[644]

Я видел: сонм властителей земных,С покорно вознесенными очами,Как в ожиданье, побледнев, затих.

И видел я: два ангела, над намиСпускаясь вниз, держали два клинка,Пылающих, с неострыми концами.

И, зеленее свежего листка,Одежда их, в ветру зеленых крылий,Вилась вослед, волниста и легка.

Один слетел чуть выше, чем мы были,Другой — на обращенный к нам откос,И так они сидевших окаймили.

Я различал их русый цвет волос,Но взгляд темнел, на лицах их почия,И яркости чрезмерной я не снес.

«Они сошли из лона, где Мария, —Сказал Сорделло, — чтобы дол стеречь,Затем что близко появленье змия».

И я, не зная, как себя беречь,Взглянул вокруг и поспешил укрыться,Оледенелый, возле верных плеч.

И вновь Сорделло: «Нам пора спуститьсяИ славным теням о себе сказать;Им будет радость с вами очутиться».

Я, в три шага, ступил уже на гладь;И видел, как одна из душ взиралаВсе на меня, как будто чтоб узнать.

Уже и воздух почернел немало,Но для моих и для ее очейОн все же вскрыл то, что таил сначала.

Она ко мне подвинулась, я — к ней.Как я был счастлив, Нино благородный,[645]Тебя узреть не между злых теней!

Приветствий дань была поочередной;И он затем: «К прибрежью под горойДавно ли ты приплыл пустыней водной?»

«О, — я сказал, — я вышел пред зарейИз скорбных мест и жизнь влачу земную,Хоть, идя так, забочусь о другой».

Из уст моих услышав речь такую,Он и Сорделло подались назад,Дивясь тому, о чем я повествую.

Один к Вергилию направил взгляд,Другой — к сидевшим, крикнув: «Встань, Куррадо[646]!Взгляни, как бог щедротами богат!»

Затем ко мне: «Ты, избранное чадо,К которому так милостив был тот,О чьих путях и мудрствовать не надо, —

Скажи в том мире, за простором вод,Чтоб мне моя Джованна[647] пособилаТам, где невинных верный отклик ждет.

Должно быть, мать ее меня забыла,Свой белый плат носив недолгий час,А в нем бы ей, несчастной, лучше было.[648]

Ее пример являет напоказ,Что пламень в женском сердце вечно хочетГлаз и касанья, чтобы он не гас.

И не такое ей надгробье прочитЕхидна, в бой ведущая Милан,Какое создал бы галлурский кочет».[649]

Так вел он речь, и взор его и станНесли печать горячего порыва,Которым дух пристойно обуян.

Мои глаза стремились в твердь пытливо,Туда, где звезды обращают ход,Как сердце колеса, неторопливо.

И вождь: «О сын мой, что твой взор влечет?»И я ему: «Три этих ярких света,Зажегшие вкруг остья небосвод».

И он: «Те, что ты видел до рассвета,Склонились, все четыре, в должный срок;На смену им взошло трехзвездье это».[650]

Сорделло вдруг его к себе привлек,Сказав: «Вот он! Взгляни на супостата!» —И указал, чтоб тот увидеть мог.

Там, где стена расселины разъята,Была змея, похожая на ту,Что Еве горький плод дала когда-то.

В цветах и травах бороздя черту,Она порой свивалась, чтобы спинуЛизнуть, как зверь наводит красоту.

Не видев сам, я речь о том откину,Как тот и этот горний ястреб взмыл;Я их полет застал наполовину.

Едва заслыша взмах зеленых крыл,Змей ускользнул, и каждый ангел сноваВзлетел туда же, где он прежде был.

А тот, кто подошел к нам после зоваСудьи, все это время напролетСледил за мной и не промолвил слова.

«Твой путеводный светоч да найдет, —Он начал, — нужный воск в твоей же воле,Пока не ступишь на финифть высот!

Когда ты ведаешь хоть в малой долеПро Вальдимагру и про те края,Подай мне весть о дедовском престоле.

Куррадо Маласпина звался я;Но Старый — тот другой, он был мне дедом;[651]Любовь к родным светлеет здесь моя».

«О, — я сказал, — мне только по беседамЗнаком ваш край; но разве угол естьВо всей Европе, где б он не был ведом?

Ваш дом стяжал заслуженную честь,Почет владыкам и почет державе,И даже кто там не был, слышал весть.

И, как стремлюсь к вершине, так я вправеСказать: ваш род, за что ему хвала,Кошель и меч в старинной держит славе.

В нем доблесть от привычки возросла,И, хоть с пути дурным главой[652] все сбито,Он знает цель и сторонится зла».

И тот: «Иди; поведаю открыто,Что солнце не успеет лечь семь разТам, где Овен расположил копыта,

Как это мненье лестное о насТебе в средину головы вклинитсяГвоздями, крепче, чем чужой рассказ,

Раз приговор не может не свершиться».[653]

Песнь девятая