Владимир Алексеев - Океан. Выпуск второй
Цикадой стрекочет кинопроектор «Украина», на экране полуобнаженная красавица причесывается перед зеркалом… В этот момент в конус протянувшегося от проектора к экрану света влезает разыскивающий кого-то дежурный боцман, старшина второй статьи Пахомов. Его силуэт приближается к красавице, и кто-то из передних рядов невинным голосом советует:
— Боцман, обними ее.
— И поцелуй в сахарные уста, — доносится из-за экрана.
Матросы дружно загоготали. Заметно, что картину эту всерьез принимают немногие, и сидящий рядом со мной заместитель по политической части капитан третьего ранга Протасов начинает ерзать на раскладном стуле. А реплики сыплются одна за другой; больше всего комментаторов по ту сторону экрана, они состязаются в остроумии с сидящими по эту сторону, и все это больше похоже не на просмотр фильма, а на перетягивание каната.
Однако все разом умолкли, когда над головами проскрипел железный голос корабельной трансляции:
«Вновь прибывшим на корабль построиться на юте по левому борту».
Нам с замполитом надо идти принимать молодое пополнение. Пробираясь между сидящими прямо на палубе матросами, слышу за спиной:
— Салажата прибыли, значит, братцы, суши весла — скоро в запас.
На юте главный боцман выравнивал строй молодых матросов, прибывших из учебного отряда. Главный боцман у нас совсем не похож на тех традиционных боцманов, от одного вида которых у молодых матросов поджилки трясутся. Наш усов не носит, матом не ругается, ничего устрашающего в фигуре не имеет — щупленький такой. Неизменно вежлив, голос повышает редко, и фамилия у него ласкательная: Сенюшкин. Увидев нас с Протасовым, мичман Сенюшкин принимает положение «смирно», набирает полную грудь воздуха, изо всех сил старается придать своему голосу командирскую басовитость и зычность, но извергает лишь тонкий, петушиный крик:
— …и-ирьна!
Подбегает на положенную дистанцию и уже обычным своим голосом рапортует:
— Товарищ командир! Пополнение в составе восьмидесяти четырех человек построено.
Я дохожу до середины строя, поворачиваюсь и здороваюсь:
— Здравствуйте, товарищи матросы!
Дружно набирают воздух и гаркают:
— Здравия желаем, товарищ капитан второго ранга! — Эхо гулко проносится над гаванью, слышно, как всплескивает вода — взлетают испуганные чайки.
— Вольно!
Строй облегченно вздыхает, и, расслабившись, матросы выжидательно смотрят на меня. Я иду вдоль строя, вглядываюсь в лица, стараясь запомнить их. Пока новенькое обмундирование не обмялось у новобранцев по плечам, их еще нетрудно отличить от бывалых матросов, а когда они наденут рабочие робы, можно и перепутать. И бывает, что заметишь с мостика непорядок, отчитаешь такого матроса, а он и не виноват, потому что еще не знает, как и что нужно делать. И вообще командир должен знать своих подчиненных в лицо, даже если их на корабле несколько сотен.
Похоже, что в учебном отряде их приучили к порядку: чистенькие, брюки и форменки отутюжены так, что о стрелки палец порежешь, все аккуратно подстрижены, побриты. Только вон у того, чернявого, бескозырка блином, перешита не по-уставному, видать, пижон. Ничего, боцман потом популярно объяснит ему, что к чему, а сейчас не стоит им омрачать настроение замечаниями.
А вот у этого в разрезе форменки видна цепочка на шее. Неужели крестик? Был на моей памяти случай, когда прислали на корабль баптиста. Протасову долго пришлось вести с ним душеспасительные беседы. Замполит потерпел тогда поражение, баптиста пришлось списать на берег, ибо вера запрещала ему брать в руки оружие, а у нас даже коки по тревоге расписаны на боевых постах.
— Фамилия?
— Матрос Егоров. — Отвечает бойко, смотрит в глаза прямо, как говорят — «ест глазами начальство».
— Что у вас там на цепочке, товарищ Егоров? Крестик?
— Никак нет.
— А что же все-таки? Может, покажете?
Матрос потянул за цепочку и извлек из-за пазухи… черную пешку.
— Так что же вы исповедуете, товарищ Егоров?
Кто-то хихикнул. Егоров наконец-то смутился и не совсем внятно пробормотал:
— Просто так повесил, без исповедания. Извините.
— Но почему именно пешку? Не коня, не ферзя, а именно пешку? Да еще черную. Только откровенно.
Егоров недоверчиво покосился на боцмана и сказал довольно твердо:
— Видите ли, она наиболее точно символизирует мое теперешнее положение.
— Спасибо. Вот теперь все ясно, — вежливо сказал я.
Ох, если бы мне было ясно! Кто он, этот Егоров? Человек, склонный к скоморошничанью ради дешевой популярности и «оригинальности», или принципиальный отрицатель? Вряд ли у него в восемнадцать лет есть твердые убеждения. Пожалуй, он из той не столь уж малочисленной породы людей его возраста, которые поскорее хотят утвердить свою самостоятельность. Жажда самостоятельности вообще свойственна молодости, но иногда путь к самоутверждению принимает самые уродливые формы и такой вот самоутверждающийся паренек способен вытворять черт знает что, легко ранимое самолюбие подстегивает его на поступки самые отчаянные, но отнюдь не обдуманные. А может, кто-то уже успел засорить ему мозги, как засорили тому баптисту?
Так кто же он все-таки? Лучше или хуже того баптиста? Что это: необдуманная шалость или вызов? Если вызов, я должен его принять. И не Протасову, а мне придется этого новоявленного апостола наставлять на путь истинный. И вызов надо принять тотчас. Однако не разводить же с ним дискуссию сейчас, вот здесь, перед строем? А может быть, как раз именно сейчас? Но все это так неожиданно, у меня даже нет времени все обдумать как следует.
Выручил Сенюшкин.
— А что мне повесить на шею, если следовать вашей градации? — спросил он матроса.
Тот пожал плечами:
— Не знаю, не думал. Наверное, слона.
Ага, не думал. Это уже лучше.
— В таком случае, мне жаль вас, мичман, — сказал я, повернувшись к боцману. — У пешки, по крайней мере, есть возможность выйти в ферзи, а вам уготовано оставаться лишь слоном. Всю жизнь, пока вас не скушает пешка, даже если ей не удастся выбиться в ферзи.
— Авось не скушает, — усмехнулся боцман. И угрожающе добавил: — Как бы я сам их…
— Не надо, боцман, — оборвал я Сенюшкина, — пусть живут. Они хорошие.
Однако шутки шутками, а я должен ответить Егорову сейчас. И не только ему. Я хотел лишь поздравить молодых матросов с прибытием на боевой корабль и высказать добрые пожелания и напутствия, но теперь надо сказать все это по-иному. А как?
И тут я увидел над головой Егорова Большую Медведицу. Выйдя опять на середину перед строем и глядя только на Егорова, заговорил:
— Еще вчера вы были школьниками, а сегодня пришли на новейший боевой корабль — ракетный крейсер. Вчера вы изучали географию и Земля вам казалась очень большой, на ней столько морей, озер и рек, что даже самые прилежные из вас вряд ли запомнили все их названия. Потом вы стали изучать астрономию и убедились, что в системе мироздания наша Земля очень маленькая и ее с помощью ядерных боеголовок можно уничтожить. Но можно еще и уберечь. Вот вам и доверено беречь нашу Землю — такую огромную, с тысячами гор, морей и рек, и такую маленькую в общей системе мироздания, но единственную для нас, самую родную. И беречь эту Землю народ доверяет именно вам. Вот что определяет ваше сегодняшнее положение. И я уверен, что вы хорошо понимаете всю серьезность этого положения и будете служить не просто прилежно и добросовестно, а отдавать все силы тому святому делу, которое вам доверено.
Я сделал паузу, умышленно затянув ее, чтобы дать время им все хорошенько запомнить и обдумать. Потом намеренно строго сказал:
— А сейчас, боцман, надо их разместить, помыть в бане и покормить.
Когда мы с Протасовым отошли на шкафут, замполит, закуривая, сказал:
— Пацаны еще, вот и чудят.
Тоже мне дипломат! Неужели он думает, что я под эту пешку буду подводить политическую подоплеку? Плохо же ты знаешь своего командира, дорогой и многоуважаемый Иван Митрофанович.
— Придется мне этого новоявленного апостола взять под свою опеку, — сказал я. — Распоряжусь, чтобы назначили Егорова уборщиком моей каюты. По крайней мере, так мы чаще будем видеться.
Протасов с сомнением покачал головой:
— Судя по всему, у «апостола» воспаленное самолюбие, и я не уверен, что он встретит сие назначение с огромным воодушевлением. Ему бы для начала что-нибудь жаропонижающее прописать, скажем, дать охладиться на верхней палубе. К тому же зачем отнимать хлеб у меня?
— Хлеб-то, прямо скажем, черствоватый. Но попробую, авось не обломаю зубы.
— Ну что ж, приятного аппетита.
3
После отбоя иду в кормовой кубрик посмотреть, как разместили молодых матросов. Еще не доходя до кубрика, слышу, как там гулкими перекатами бродят человеческие голоса. Непорядок, конечно, после отбоя полагается соблюдать тишину, но надо их понять — все-таки первый раз ночуют на корабле.
