Николай Гумилев - Том 1. Стихотворения

Огненный столп

Память («Только змеи сбрасывают кожи…»)

Только змеи сбрасывают кожи,Чтоб душа старела и росла.Мы, увы, со змеями не схожи,Мы меняем души, не тела.

Память, ты рукою великаншиЖизнь ведешь, как под уздцы коня,Ты расскажешь мне о тех, что раньшеВ этом теле жили до меня.

Самый первый: некрасив и тонок,Полюбивший только сумрак рощ,Лист опавший, колдовской ребенок,Словом останавливавший дождь.

Дерево да рыжая собака,Вот кого он взял себе в друзья,Память, Память, ты не сыщешь знака,Не уверишь мир, что то был я.

И второй… Любил он ветер с юга,В каждом шуме слышал звоны лир,Говорил, что жизнь — его подруга,Коврик под его ногами — мир.

Он совсем не нравится мне, этоОн хотел стать богом и царем,Он повесил вывеску поэтаНад дверьми в мой молчаливый дом.

Я люблю избранника свободы,Мореплавателя и стрелка,Ах, ему так звонко пели водыИ завидовали облака.

Высока была его палатка,Мулы были резвы и сильны,Как вино, впивал он воздух сладкийБелому неведомой страны.

Память, ты слабее год от году,Тот ли это, или кто другойПроменял веселую свободуНа священный долгожданный бой.

Знал он муки голода и жажды,Сон тревожный, бесконечный путь,Но святой Георгий тронул дваждыПулею нетронутую грудь.

Я — угрюмый и упрямый зодчийХрама, восстающего во мгле,Я возревновал о славе Отчей,Как на небесах, и на земле.

Сердце будет пламенем палимоВплоть до дня, когда взойдут, ясны,Стены нового ИерусалимаНа полях моей родной страны.

И тогда повеет ветер странный —И прольется с неба страшный свет,Это Млечный Путь расцвел нежданноСадом ослепительных планет.

Предо мной предстанет, мне неведом,Путник, скрыв лицо: но всё пойму,Видя льва, стремящегося следом,И орла, летящего к нему.

Крикну я… Но разве кто поможет, —Чтоб моя душа не умерла?Только змеи сбрасывают кожи,Мы меняем души, не тела.

Лес

В том лесу белесоватые стволыВыступали неожиданно из мглы,

Из земли за корнем корень выходил,Точно руки обитателей могил.

Под покровом ярко-огненной листвыВеликаны жили, карлики и львы,

И следы в песке видали рыбакиШестипалой человеческой руки.

Никогда сюда тропа не завелаПэра Франции иль Круглого Стола,

И разбойник не гнездился здесь в кустах,И пещерки не выкапывал монах.

Только раз отсюда в вечер грозовойВышла женщина с кошачьей головой,

Но в короне из литого серебра,И вздыхала и стонала до утра,

И скончалась тихой смертью на зареПеред тем как дал причастье ей кюрэ.

Это было, это было в те года,От которых не осталось и следа,

Это было, это было в той стране,О которой не загрезишь и во сне.

Я придумал это, глядя на твоиКосы, кольца огневеющей змеи,

На твои зеленоватые глаза,Как персидская больная бирюза.

Может быть, тот лес — душа твоя,Может быть, тот лес — любовь моя,

Или может быть, когда умрем,Мы в тот лес направимся вдвоем.

Слово

В оный день, когда над миром новымБог склонял лицо Свое, тогдаСолнце останавливали словом,Словом разрушали города.

И орел не взмахивал крылами,Звезды жались в ужасе к луне,Если, точно розовое пламя,Слово проплывало в вышине.

А для низкой жизни были числа,Как домашний, подъяремный скот,Потому, что все оттенки смыслаУмное число передает.

Патриарх седой, себе под рукуПокоривший и добро и зло,Не решаясь обратиться к звуку,Тростью на песке чертил число.

Но забыли мы, что осиянноТолько слово средь земных тревог,И в Евангельи от ИоаннаСказано, что слово это Бог.

Мы ему поставили пределомСкудные пределы естества,И, как пчелы в улье опустелом,Дурно пахнут мертвые слова.

Душа и тело

Над городом плывет ночная тишьИ каждый шорох делается глуше,А ты, душа, ты всё-таки молчишь,Помилуй, Боже, мраморные души.

И отвечала мне душа моя,Как будто арфы дальние пропели:— Зачем открыла я для бытияГлаза в презренном человечьем теле?

— Безумная, я бросила мой дом,К иному устремясь великолепью.И шар земной мне сделался ядром,К какому каторжник прикован цепью.

— Ах, я возненавидела любовь,Болезнь, которой все у вас подвластны,Которая туманит вновь и вновьМир мне чужой, но стройный и прекрасный.

— И если что еще меня роднитС былым, мерцающим в планетном хоре,То это горе, мой надежный щит,Холодное презрительное горе. —

Закат из золотого стал как медь,Покрылись облака зеленой ржою,И телу я сказал тогда: — ОтветьНа всё провозглашенное душою. —

И тело мне ответило мое,Простое тело, но с горячей кровью:— Не знаю я, что значит бытие,Хотя и знаю, что зовут любовью.

— Люблю в соленой плескаться волне,Прислушиваться к крикам ястребиным,Люблю на необъезженном конеНестись по лугу, пахнущему тмином.

И женщину люблю… Когда глазаЕе потупленные я целую,Я пьяно, будто близится гроза,Иль будто пью я воду ключевую.

— Но я за всё, что взяло и хочу,За все печали, радости и бредни,Как подобает мужу, заплачуНепоправимой гибелью последней.

Когда же слово Бога с высотыБольшой Медведицею заблестело,С вопросом, — кто же, вопрошатель, ты? —Душа предстала предо мной и тело.

На них я взоры медленно вознесИ милостиво дерзостным ответил:— Скажите мне, ужель разумен песКоторый воет, если месяц светел?

— Ужели вам допрашивать меня,Меня, кому единое мгновеньеВесь срок от первого земного дняДо огненного светопреставленья?

— Меня, кто, словно древо Игдразиль,Пророс главою семью семь вселенных,И для очей которого, как пыль,Поля земные и поля блаженных?

— Я тот, кто спит, и кроет глубинаЕго невыразимое прозванье:А вы, вы только слабый отсвет сна,Бегущего на дне его сознанья!

Канцона («Закричал громогласно…»)

Закричал громогласноВ сине-черную соньНа дворе моем красныйИ пернатый огонь.

Ветер милый и вольный,Прилетевший с луны,Хлещет дерзко и больноПо щекам тишины.

И, вступая на кручи,Молодая заряКормит жадные тучиЯчменем янтаря.

В этот час я родился,В этот час и умру,И зато мне не снилсяПуть, ведущий к добру.

И уста мои радыЦеловать лишь одну,Ту, с которой не надоУлетать в вышину.

Канцона («И совсем не в мире мы, а где-то…»)

И совсем не в мире мы, а где-тоНа задворках мира средь теней,Сонно перелистывает летоСиние страницы ясных дней.

Маятник старательный и грубый,Времени непризнанный жених,Заговорщицам секундам рубитГоловы хорошенькие их.

Так пыльна здесь каждая дорога,Каждый куст так хочет быть сухим,Что не приведет единорогаПод уздцы к нам белый серафим.

И в твоей лишь сокровенной грусти,Милая, есть огненный дурман,Что в проклятом этом захолустьиТочно ветер из далеких стран.

Там, где всё сверканье, всё движенье,Пенье всё, — мы там с тобой живем.Здесь же только наше отраженьеПолонил гниющий водоем.

Подражанье персидскому