Белла Ахмадулина - Стихотворения и поэмы. Дневник

«Когда жалела я Бориса…»

Борису Мессереру

Когда жалела я Бориса,а он меня в больницу вёз,стихотворение «Больница»в глазах стояло вместо слёз.

И думалось: уж коль поэтамы сами отпустили в смертьи как-то вытерпели это, —всё остальное можно снесть.

И от минуты многотруднойкак бы рассудок ни устал, —ему одной достанет чу́днойстроки про перстень и футляр.

Так ею любовалась память,как будто это мой алмаз,готовый в черный бархат прянуть,с меня востребуют сейчас.

Не тут-то было! Лишь от улицменя отъединил забор,жизнь удивленная очнулась,воззрилась на больничный двор.

Двор ей понравился. Не меньшеей нравились кровать, и суп,столь вкусный, и больных насмешкинад тем, как бледен он и скуп.

Опробовав свою сохранность,жизнь стала складывать словао том, что во дворе – о радость! —два возлежат чугунных льва.

Львы одичавшие – привыкли,что кто-то к ним щекою льнёт.Податливые их загривкиклялись в ответном чувстве львов.

За все черты, чуть-чуть иные,чем принято, за не вполнеразумный вид – врачи, больные —все были ласковы ко мне.

Профессор, коей все боялись,войдет со свитой, скажет: «Ну-с,как ваши львы?» – и все смеялись,что я боюсь и не смеюсь.

Все люди мне казались правы,я вникла в судьбы, в имена,и стук ужасной их забавыв саду – не раздражал меня.

Я видела упадок плотии грубо поврежденный дух,но помышляла о субботе,когда родные к ним придут.

Пакеты с вредоносно-сильнойедой, объятья на скамье —весь этот праздник некрасивыйбыл близок и понятен мне.

Как будто ничего вселеннойне обещала, не должна —в алмазик бытия бесценныйвцепилась жадная душа.

Всё ярче над небесным краемдвух зорь единый пламень рос.– Неужто всё еще играетсо львами? – слышался вопрос.

Как напоследок жизнь играла,смотрел суровый окуляр.Но это не опровергалостроки про перстень и футляр.

«Был вход возбранён. Я не знала о том и вошла…»

Был вход возбранён. Я не знала о том и вошла.Я дверью ошиблась. Я шла не сюда, не за этим.Хоть эта ошибка была велика и важна,никчемности лишней за дверью никто не заметил.

Для бездны не внове, что вхожи в нее пустяки:без них был бы мелок ее умозрительный омут.Но бездн охранитель мне вход возбраняет в стихи:снедают меня и никак написаться не могут.

Но смилуйся! Знаю: там воля свершалась Твоя.А я заблудилась в сплошной белизне коридора.Тому человеку послала я пульс бытия,отвергнутый им как помеха докучного вздора.

Он словно очнулся от жизни, случившейся с нимдля скромных невзгод, для страданий привычно-родимых.Ему в этот миг был объявлен пронзительный смыслнедавних бессмыслиц – о, сколь драгоценных, сколь дивных!

Зеницу предсмертья спасали и длили врачи,насильную жизнь в безучастное тело вонзая.В обмен на сознание – знанье вступало в зрачки.Я видела знанье, его содержанья не зная.

Какая-то дача, дремотный гамак, и трава,и голос влюбленный: «Сыночек, вот это – ромашка»,и далее – свет. Но мутилась моя головаот вида цветка и от мощи его аромата.

Чужое мгновенье себе я взяла и снесла.Кто жив – тот не опытен. Тёмен мой взор виноватый.Увидевший то, что до времени видеть нельзя,страшись и молчи, о, хотя бы молчи, соглядатай.

«Воскресенье настало. Мне не было грустно ничуть…»

Воскресенье настало. Мне не было грустно ничуть.Это только снаружи больница скушна, непреклонна.А внутри – очень много событий, занятий и чувств.И больные гуляют, держась за перила балкона.

Одиночество боли и общее шарканье ногвынуждают людей к (вдруг слово забыла) контакту.Лишь покойник внизу оставался совсем одинок:санитар побежал за напарником, бросив каталку.

Столь один – он, пожалуй, еще никогда не бывал.Сочиняй, починяй – все сбиваемся в робкую стаю.Даже хладный подвал, где он в этой ночи ночевал,кое-как опекаем: я доброго сторожа знаю.

Но зато, может быть, никогда он так не был любим.Все, кто был на балконе, его озирали не вчуже.Соучастье любви на мгновенье сгустилось над ним.Это ластились к тайне живых боязливые души.

Все свидетели скрытным себя осенили крестом.За оградой – не знаю, а здесь нездоровый упадокатеизма заметен. Всем хочется над потолкомвдруг увидеть утешный и здравоопрятный порядок.

Две не равных вершины вздымали покров простыни.Вдосталь, мил-человек, ты небось походил по Расее.Натрудила она две воздетые к небу ступни.Что же делать, прощай. Не твое это, брат, воскресенье.

Впрочем, кто тебя знает. Вдруг матушка в церковь вела:«Дево, радуйся!» Я – не умею припомнить акафист.Санитары пришли. Да и сам ты не жил без вина.Где душе твоей быть? Пусть побудет со мною покамест.

Ночь на 6-е июня

Перечит дрёме въедливая дрель:то ль блещет шпиль, то ль бредит голос птицы.Ах, это ты, всенощный белый день,оспоривший снотворный шприц больницы.

Простёртая для здравой простотыпологость, упокоенная на ночь,разорвана, как невские мосты, —как я люблю их с фонарями навзничь.

Меж вздыбленных разъятых половинсознания – что уплывет в далёкость?Какой смотритель утром повелитс виском сложить висок и с локтем локоть?

Вдруг позабудут заново свестив простую схему рознь примет никчемных,что под щекой и локоном сестрыуснувшей – знает назубок учебник?

Раздвоен мозг: былой и новый свет,совпав, его расторгли полушарья.Чтоб возлежать, у лежебоки нетни знания: как спать, ни прилежанья.

И вдруг смеюсь: как повод прост, как мал —не спать, пенять струне неумолимой:зачем поёт! А это пел комариль незнакомец в маске комариной.

Я вспомню, вспомню… вот сейчас, сейчас…Как это было? Судно вдаль ведомопопутным ветром… в точку уменьшась,забившись в щель, достичь родного дома…Несчастная! Каких лекарств, мещанствнаелась я, чтоб не узнать Гвидона?

Мой князь, то белена и курослеп,подслеповатость и безумье бденья.Пожалуй в рознь соседних королевств!Там – общий пир, там чей-то день рожденья.

Скажи: что конь? что тот, кто на коне?На месте ли, пока держу их в книге?Я сплю. Но гений розы на окнегрустит о том, чей день рожденья ныне.

У всех – июнь. У розы – май и жар.И посылает мстительность метафорв окно мое неутолимость жал:пусть вволю пьют из кровеносных амфор.

«Какому ни предамся краю…»

Какому ни предамся краюдля ловли дум, для траты дней, —всегда в одну игру играюи много мне веселья в ней.

Я знаю: скрыта шаловливостьв природе и в уме вещей.Лишь недогадливый ленивецне зван соотноситься с ней.

Люблю я всякого предметапритворно-благонравный вид.Как он ведёт себя примерно,как упоительно хитрит!

Так быстрый взор смолянки нежнойиз-под опущенных ресницсверкнет – и старец многогрешныйгрудь в орденах перекрестит.

Как всё ребячливо на свете!Все вещества и существа,как в угол вдвинутые дети,понуро жаждут озорства.

Заметят, что на них воззриласьлюбовь, – восторгов и щедротне счесть! И бытия взаимность —сродни щенку иль сам щенок.

Совсем я сбилась с панталыку!Рука моя иль чья-нибудьпускай потреплет по затылкуменя, чтоб мысль ему вернуть.

Не образумив мой загривок,вид из окна – вошел в окно,и тварей утвари игривойего вторженье развлекло.

Того оспорю неужели,чье имя губы утаят?От мысли станет стих тяжеле,пусть остается глуповат.

Пусть будет вовсе глуп и волен.Ко мне утратив интерес,рассудок белой ночью болен.Что делать? Обойдемся без.

Начнем: мне том в больницу прислан.Поскольку принято капризамвозлегших на ее кроватьподобострастно потакать,по усмотренью добротыему сопутствуют цветы.

Один в палате обыватель:сам сочинит и сам прочтет.От сочинителя читательспешит узнать: разгадка в чём?

Скажу ему, во что играю.Я том заветный открываю,смеюсь и подношу цветокстихотворению «Цветок».

О, сколько раз всё это было:и там, где в милый мне оврагя за черемухой ходилаили ходила просто так,

и в робкой роще подмосковной,и на холмах вблизи Оки —насильный, мною не искомый,накрапывал пунктир строки.

То мой, то данный мне читальней,то снятый с полки у друзей,брала я том для страсти тайной,для прочной прихоти моей.

Подснежники и медуницыи всё, что им вослед растет,привыкли съединять страницыс произрастаньем милых строк.

В материальности материйне сведущий – один цветокмертворожденность иммортелейнепринужденно превозмог.

Мы знаем, что в лесу иль в поле,когда – не знаем, он возрос.Но сколько выросших в неволеему я посвятила роз.

Я разоряла их багряность,жалеючи, рукой своей.Когда мороз – какая радостьсказать: «Возьми ее скорей».

Так в этом мире беззащитном,на трагедийных берегах,моим обмолвкам и ошибкамя предаюсь с цветком в руках.

И рада я, что в стольких книгахостанутся мои цветы,что я повинна только в играх,что не черны мои черты,

что розу не отдавший вазе,еще не сущий анонимпродлит неутолимость связитого цветка с цветком иным.

За это – столько упоений,и две зари в одном окне,и весел Тот, чей бодрый генийвсегда был милостив ко мне.

«Бессмертьем душу обольщая…»