«То, что мы зовем душой…» Избранные стихотворения - Александр Семёнович Кушнер
Где тут душа? А души-то и нету!
Или струхнула – и в пятки ушла?
– Всё хорошо. Принимайте таблетки.
И постарайтесь побольше гулять. —
Как я устал! Поднимаюсь с кушетки.
Сырость и слякоть в окне, благодать!
«Уехать куда-нибудь, пусть ненадолго…»
Уехать куда-нибудь, пусть ненадолго.
Уехать хотя бы на несколько дней
И там затеряться, пропасть, как иголка,
Для будничной жизни и скуки своей.
Да только чужие сады и соборы,
Мосты и дворцы не помогут тебе:
Они ж не твои, не имеют опоры
Ни в прошлом твоем, ни в любви, ни в судьбе.
Вот и хорошо: ни к чему акведука
Большие шаги и барочный фонтан,
И вдруг драгоценной покажется скука
Домашняя, угол родной и диван.
«Под лиственной сенью на сельской дороге…»
Под лиственной сенью на сельской дороге
При ветре возможно головокруженье.
Узорные тени кидаются в ноги,
В руках у них жалобы и подношенья.
И впору смутиться, и можно споткнуться
На чересполосице света и мрака,
Как если бы жизнь, от тебя отшатнуться
Решив, удержалась от этого шага.
Ты царь, избалованный тенью и светом,
И пленник мерцаний, и зарослей призрак,
И то хорошо, что не знаешь об этом,
Не ждешь подтверждений, не просишь
расписок.
И клены, и вязы, и куст придорожный
Приятны и порознь тебе, и суммарно.
Живи, только помни, как всё ненадежно,
Подвижно, обманчиво и светозарно.
«Глухонемые в дачной электричке…»
Глухонемые в дачной электричке
Шли по проходу, мелкие вещички,
Поделки расставляя здесь и там, —
Вдруг кошечки их, зайчики и птички
Понравятся – и купят этот хлам?
Стеклянный, оловянный, деревянный,
Пластмассовый, дешевый, нежеланный,
Кому такое нужно барахло?
Ни в комнате держать его, ни в ванной
Не станете: стекло и есть стекло.
А даже если б мраморное было
Там что-нибудь, кого бы умилила
Артельная такая красота?
Но ты купила слоника, купила.
Вот лучшая, клянусь, в тебе черта!
Башня
Как бы ты в своем тосканском стиле
Кружевном меня ни восхищала, —
Башня, разве б так тебя любили,
Если б ты упасть не обещала?
Если б смертной ты не притворялась,
Каждый миг на гибель обреченной,
Вызывая сладостную жалость,
И прямой была бы – не наклонной.
Хорошо, когда добавлен к чувству
Изумленья тонкий слой печали.
Сколько было преданных искусству
И тебя любивших – все упали.
Помашу рукою на прощанье
И уйду, заезжий соглядатай.
Так и не сдержала обещанья,
И не надо, башня, и не падай!
Везувий
О, как мне хотелось увидеть Везувий!
Увидел – и что же? Гора как гора.
Неужто для пылких страстей и безумий
Он создан, приземистый, вроде шатра?
Казбек бы ему показать белоснежный,
Граненый, сверкающий, яркий алмаз!
Унылый Везувий, угрюмый и грешный,
Историей римской пугающий нас.
И это Везувий? Ни пика, ни снега,
Неужто Помпею такой погубил?
Как если б великого я человека
Увидел – и разочарован им был.
И ростом не вышел, и странную моду
Завел – надевать телогрейку с утра.
И что-нибудь скажет еще про погоду:
«Сегодня дождливо, не то что вчера».
«Ван Гог перед этой картиной четырнадцать дней…»
Ван Гог перед этой картиной четырнадцать дней
Хотел провести, если б только ему разрешили.
Библейскую парочку Рембрандт пристроил на ней
В своем желто-красном, горячем, пылающем стиле.
Четырнадцать дней – многовато… Быть может,
семи
Достаточно? – мне бы хотелось спросить у Ван Гога.
– Четырнадцать! – я же сказал вам уже, черт
возьми!
Зачем переспрашивать? – он возразил бы мне
строго.
Четырнадцать дней! За четырнадцать дней города
Берут осажденные, их превращая в руины.
И за две недели дойдут из Гааги суда
До Крита, быть может, или приплывают в Афины.
– Вы правы, всё можно успеть, например умереть
Иль обогатиться, в дворец перейти из подвала.
Но эту любовь, эту нежность нельзя разглядеть
Быстрее, – четырнадцать дней, а тринадцати мало!
«В мире Клода Моне, и Вермеера, и Ренуара…»
В мире Клода Моне, и Вермеера, и Ренуара
Нету черного цвета и смертного нету кошмара,
В эту сторону им не хотелось смотреть, ни к чему
Им распятье, и крестные муки, и смерть им не пара,
Жизнь – сестра их, спасибо бокалу, спасибо холму,
Перелеску, скамье, парусам, клавесину и стулу.
Нет – веревке сказав, мышьяку, револьверному дулу,
Рай при жизни в земном разглядели печальном
краю,
Обещанью поверив, надежде, завету, посулу, —
И за всё это Бог поместил их, конечно, в раю.
Стена
Неровность, шершавость стены городской,
Изъяны и в кладке ее, и в побелке
Художник как будто ощупал рукой,
Не пренебрегая и трещинкой мелкой,
Бугристость ему и подтеки нужны,
И темные пятна, и вмятины тоже,
И поверху сорной травы вдоль стены
Колючий нарост, на щетину похожий.
И всё это залито светом дневным,
Сверкает, трепещет, дрожит и лоснится.
Художник идеей своей одержим,
А может быть, эта стена ему снится,
Он мог бы и
