Джордж Байрон - Дон Жуан

ПЕСНЬ ВОСЬМАЯ

О, кровь и гром! О, раны, гул и вой!О, злая брань! О, раны, кровь и стоны!Все эти звуки оскорбляют твойТончайший слух, читатель благосклонный;Пойми изнанку славы боевойХоть украшают именем БеллоныИ Марса эту бойню, но ценаИ суть ее во все века одна.

Готово все для страшного парада:И люди, и знамена, и штыки;Как лев, наметив жертву из засады,Готовы к истреблению полкиСтоглавой гидрою, исчадьем ада,Они ползут по берегу реки.Пускай героев головы слетаютНемедленно другие вырастают.

Всегда «en grand»[46] история беретСобытия, детали опуская.Но кто урон и выгоды учтет,Тому война претит; и я считаю,Что столько денег тратить не расчет,За пядь земли сраженья затевая.Одну слезу почетней осушить,Чем кровью поле боя затопить.

Хорошему деянью все мы рады,А славы ослепительный экстаз,Знамена, арки, пенсии, парады,Обычно ослепляющие глаз,Высокие отличья и наградыКого угодно развратят у нас;Но, в сущности, лишь воины за свободуДостойны благородного народа.

Все прочие — убийство! ВашингтонИ Леонид достойны уваженья;Их подвигом народ освобожден,Священна почва каждого сраженья,Священен даже отзвук их именОни в тумане зла и заблужденья,Как маяков Грядущего лучи,Сияют человечеству в ночи!

Кольцом пожаров полночь озаряя,Мерцали артиллерии огни;Как призрак ада, в зеркале ДунаяСтояли тучей пламени они.Гремели ядра, гулко завывая,Ударам грома Зевсова сродни,Хотя любому смертному известно,Что гром земной страшней, чем гром небесный!

И вот под грохот русских батарейПошла в атаку первая колонна,А мусульмане, грозной лавы злей,Навстречу им. Смешались крики, стоны,Солдаты взвыли яростней зверей;Так, бешенством великим потрясенный,Во чреве Этны, злобой обуян,Икает расходившийся титан.

И крик «Алла!» — ужасный, грозный крик,Страшнее, чем орудий завыванье,Над берегом и городом возник.Как беспощадной мести заклинанье,Он был могуч, стремителен и дик,Он небо потрясал до основанья,Он нес погибель каждому врагу:«Алла! Гроза неверных! Алла-гу!»

С реки на берег двинулись колонны,И, как трава, легли за строем строй,Хоть сам Арсеньев — ярый сын Беллоны,Руководил сей доблестной игрой.«Господней дщерью» Вордсворт умиленныйНазвал войну; коль так, она сестройДоводится Христу — и уж наверноС неверными обходится прескверно.

Сам принц де Линь в колено ранен был,А Шапо-Бра — аристократ надменныйВ высокий кивер пулю получил,Но черепа его фасон отменныйСпособствовал тому, что не сразилЛегитимиста сей свинец презренный;Легко понять отсюда вывод тот,Что медный лоб свинец не прошибет!

Носилки принца Марков-генералВелел убрать, минуты не теряя,Чтоб принц с простым народом не лежалНа поле боя. В корчах умирая,Кто пить просил, кто жалобно стонал,Последние молитвы повторяя.О них не думал бравый генерал,Пока и сам ноги не потерял.

Выбрасывали пушки и мушкетыСвинцовые пилюли и плевки.Кровавое слабительное этоСметает разом целые полки!Пугают человечество кометы,Чума и голод. Очень великиНесчастья мира, но картина бояПравдивая затмит все зло земное.

На поле боя поражают насВсе виды человеческих страданийСведенных рук, остекленевших глаз!Все ужасы жестоких истязанийБез всяких поэтических прикрас.Так погибают тысячи созданий,Иной же уцелеет как-нибудьИ ленточкой потом украсит грудь!

Но я люблю большое слово Слава;Оно героям в старости даетНа пенсию заслуженное право,А бардам — дополнительный доход.В поэзии герои величавы,Отсюда все — и гордость и почет;А пенсии, без всякого сомненья,Оправдывают ближних истребленье!

Передовые приступом спешатУ турок взять одну из батарей,А ниже по реке другой отрядЗакончил высадку; еще быстрейСолдаты лезут (так толпа ребятБежит навстречу матери своей)Через окоп и стену палисада,Храня порядок, словно для парада.

Ужасный бои пылал и грохотал:Казалось, сам Везувий раскаленныйГубительной картечью клокотал.Суворов, жаркой битвой увлеченный,Треть офицеров сразу потерял,А строгая статистика БеллоныНас поучает, что урон такойСулит исход решительно плохой.

Но я большую тему оставляю,Чтоб показать, как мой прекрасный донСтяжает лавры, доблестью сияя,Успехами и славой окрылен.(Хоть можно бы назвать, я точно знаю,До сотни тысяч доблестных имен,Вполне достойных, рассуждая здраво,Упоминанья в лексиконе славы,

Но предоставлю эти именаПочтенной разговорчивой газете;В канавах и в полях найдет онаТрофеи героические эти.Теперь на них высокая цена:Но все, друзья, изменчиво на свете:Случается, что может и печатьФамилию героя переврать!)

И Джонсона, и юного ЖуанаПослали в бой с каким-то там полком.Они сражались доблестно и рьяно,Не думая, не помня ни о ком;Кричали, били, наносили раныИ шпагою, и просто кулакомИ, говоря по правде, заслужили,Чтоб их обоих в сводку поместили.

Порой идти им приходилось вбродВ болоте мертвых тел и крови черной;Казалось — ад бушует и реветНавстречу им стихией непокорной;Они упрямо двигались впередС отвагою безумной и упорнойИ, по телам товарищей своихШагая, не слыхали стонов их.

Хоть мой герой впервые был в бою,Хотя в тумане ночи инфернальнойТруднее храбрость выказать свою,Чем под нарядной аркой триумфальной,Хоть он устал порядком (не таю)И вид имел достаточно печальный,Хоть он робел и, может быть, дрожал,Но с поля боя он не убежал.

Оно, конечно, убежать из строяНе так-то просто, но не в том беда;И самые великие героиВыказывали робость иногда.Под Мольвитцем сам Фридрих с поля бояИзволил удалиться, господа,Но все присягу соблюдают свято:Иной — за совесть, а иной — за плату!

Был мой герой «не парень, а бульон»,Как говорят ирландцы по-пунически.(Ученый мир недавно извещен,Что в Карфагене был язык кельтический,И Патриком доныне сохраненДух Ганнибала. В тунике классическойДуша Дидоны в Эрине живетТак волен думать каждый патриот.)

Ну, словом, был он очень пылкий малый,Дитя порывов, песен и страстей,То полон чувства, от веселья шалый(Иль чувственности — если так верней!),А то готов с компанией удалойВсе разрушать, что подвернется ей;Так многие наводят развлеченьеИ пользу от осады иль сраженья.

В любви и на войне идальго мойНамерений благих всегда держался,А это козырь выгодный: любойИм от упреков света защищалсяИ дипломат, и шлюха, и герой,Всяк на свои намеренья ссылалсяПрекрасные, хоть черти ими адМостят уж много сотен лет подряд.

Признаться вам, берет меня сомненьеПо части этих адских мостовых;Я думал и о способах мощенья,И степени выносливости ихНе поставляют наши поколеньяДостаточно намерений благихДля их починки; мостовые адаНапоминают Лондон, думать надо.

Однако к делу. Юный мой геройОстался вдруг один в разгаре боя;Так покидают женщины поройЕще недавно милого герояПо свадьбе через год. Идальго мойУвидел (не без ужаса, не скрою),Что он огнем и дымом окруженИ что совсем один остался он.

Как это получилось, я не знаю;Кто был убит, кто раненый лежал,А кто, поспешно жизнь свою спасая,Без памяти от ужаса бежал.(Сам Юлий Цезарь, я припоминаю,Бегущих римлян еле удержал,Когда своим щитом в пылу сраженьяИм преградил дорогу отступленья!)

Жуан мой, не имея под рукойЩита и Цезарю не подражая,Увидел, что момент настал плохой,Задумался, с трудом соображая,И, как осел (метафорой такойЯ славного Гомера воскрешаю:Для самого Аякса не нашелОн лучшего сравненья, чем осел).

Итак, Жуан, ослу уподобляясь,Пошел вперед и не смотрел назад,Скользя и поминутно натыкаясьНа трупы коченеющих солдат.Слепительный пожар, переливаясь,Горел вдали. И, ужасом объят,Идальго мой, теряя направленье,Не видел своего подразделенья.

В разгаре боя он найти не могНи командира, ни полка, ни роты;Куда они девались — знает богИ, может быть, история пехоты.Но верный случаи юноше помог.Когда в пылу воинственной охотыОн бросился неведомо кудаЗа славою, мерцавшей как звезда.

Не находя ни ротного, ни роты,Он побежал куда глаза глядят;Как путник, выбираясь из болота,И огоньку блуждающему рад,А моряки рассеянного флотаИ к ненадежной пристани спешат,Так мой герой, отвагой пламенея,Бежал туда, где был огонь сильнее.

Он толком ничего не понимал:В глазах темнело и в висках стучало,Ужасный грохот разум оглушал,И молния по жилам пробегала;А сила, в клочья рвущая металл,И небеса и землю сотрясала;Ее придумал, дьяволам на страх,Наш Роджер Бэкон — набожный монах!

Но тут Жуан колонну увидал.Она в бою порядком поредела;Отважный Ласси, бойкий генерал,Повел солдат вперед настолько смело,Что больше половины потерял.Растаяла колонна до предела,Осталась от нее в конце концовЛишь горсточка отборных храбрецов.

И Джонсон тут же рядом оказался.Он, говоря по правде, отступал,Но, оглядевшись, быстро догадался,Что из огня да в полымя попал.Он, замечаю в скобках, не терялсяИх бегству никогда не прибегал,За исключеньем случаев особых,Когда храбриться попусту смешно бы.

Меж тем как безрассудный Дон-ЖуанСовсем один остался в гуще боя,Как новичок своей отвагой пьян,Наш бритт избрал решение иное;Не то чтоб он боялся мусульман,Но рассудил, что может и герояВ такой «Долине смерти» бросить в дрожь,Тогда солдат уже не соберешь!

Как черти, мусульмане защищалиВеликую твердыню Магомета:Солдат дождем свинцовым поливалиДома, редуты, стены, парапеты.Укрытие надежное едва лиНашлось бы в этом городе, но где-тоЗаметил егерей британец мой,Жестокой перепуганных резней.

Он их окликнул, и, что очень странно,Они тотчас откликнулись на зов,Не так, как «духи бездн», о ком туманноНам Хотспер говорит, что голосовЛюдских они не слышат. Джонсон рьяноОбодрил присмиревших молодцов,И, стадному инстинкту подчиняясь,Они пошли за ним, не упираясь.

Мой Джонсон был герой не без заслуг,Хотя его судьба не наделилаФамилией, ласкающею слух,Как имена Аякса иль Ахилла;Он был достойный враг и верный друг,Имел большую выдержку и силуИ истреблял противников порой,Не суетясь, как подлинный герой.

Он даже и бежал-то в данном случаеЛишь в поисках людей, что вслед за нимПойдут вперед в огонь, почтя за лучшееЕго признать начальником своим.Известно — страх влияет как шипучееНа многие желудки; мы спешимВ укрытие от грохота сраженья,Чтоб дух перевести хоть на мгновенье.

Так Джонсон мой решил передохнуть,Но он потом, конечно, собиралсяВернуться вновь на тот туманный путь,Которого и Гамлет опасался…Но Джек не беспокоился ничуть,Он свойствами магнита отличался:Придя в себя, он возвратился в бойИ всех увлек туда же за собой.

Им показалась со второго разуНастолько страшной чертова игра,Что впору позабыть любые фразыО чести, орденах et cetera.Солдат живет и дышит по приказу:Услышав беспощадное «пора!»,Особенно раздумывать не надо,В аду ли ты иль на пороге ада…

Они легли, как травы под косой,Как урожай под градом, как серпамиПодрезанная рожь. Перед грозойБессильно жизни маленькое пламя,А турки, разъяренные борьбой,Их молотили сверху, как цепами,И то и дело падали стрелки,Спускать не успевавшие курки.

Отстреливались турки с бастиона,Как дьяволы: сплошной свинцовый шквалСметал атаковавшие колонны,Как пену с крутизны прибрежных скал.Но Джонсон мой, фортуной охраненный,Ни под какую пулю не попал;Он, сам не зная как, вперед пробилсяИ на обратном скате очутился.

За ним еще четыре или пять,А там и десять выбежали смело;Теперь уж было нечего терять:Земля вокруг гудела и горела.Бежать гораздо легче, чем стоять;Вперед или назад — не в этом дело!И посему десяток храбрецовВорвался в Измаил в конце концов.

И тут они, к большому изумленью,Узрели пресловутый палисадНелепое весьма сооруженье,Невежества плачевный результат.(Теперь береговые укрепленьяПостроили отлично, говорят,Голландцы и французы, — но недаромГордятся англичане Гибралтаром!)

Герои наши с легкостью моглиУкрыться под защитой палисада,Построиться и по команде «пли!»Обрушиться на турок без пощады(Потом и палисад они снесли;Больших трудов для этого не надо.)Ну, словом, палисад, по мере сил,Условия осады облегчил.

О первенстве бессмысленные спорыРождают, миролюбию назло,Союзных наций мелкие раздорыО том, кому случайно повезло.Британца оскорбляют разговоры,Что будто бы враги при ВатерлооПочти что отлупили Веллингтона,Да подоспели прусские колонны,

Что Блюхер, Гнейзенау и ряд другихНа «^ер» и «ау» известных генераловФранцузов окружили в самый миг.Когда рука Фортуны задрожала;Что Веллингтону якобы без них,Быть может, никогда б не перепалоНи орденов, ни денежных наград,О коих все историки твердят.

Храни нам, боже, короля! ХраниИ королей, а то народ, пожалуй,Хранить их не захочет в наши дниВедь даже кляча, если досаждалаЕй сбруя и узда, как ни гони,Брыкаться будет. Да, пора настала;Народ почуял силу, посемуБыть Иовом не захочется ему.

Он хмурится, бранится, проклинаетИ камешки швыряет, как Давид,В лицо врага — потом топор хватаетИ все кругом безжалостно крушит;Тогда-то бой великий закипает;Хоть мне война, как правило, претит,Но только революция, наверно,Избавит старый мир от всякой скверны.

Но возвратимся к делу. Мой ЖуанВорвался смело, ловкий и проворный,На парапет твердыни мусульманХотя не самым первым, но, бесспорно,Одним из первых. Славы ураганЕго увлек; веселый и задорный,Мой юноша держался храбрецом,Хоть нежен был и сердцем и лицом.

Не он ли на груди красавиц страстныхБыл, как дитя, пленителен и мил,Не он ли в их объятьях ежечасноЭлизиум блаженства находил?Для всякого любовника опасныМинуты расставанья — говорилЖан-Жак Руссо. Но моему героюВсегда расстаться с милою игрою

Бывало жаль; красавиц покидалОн под влияньем рока, или шквала,Или родных — и каждый раз страдал,И вот теперь судьба его послалаВ ужасный бой, где пламя и металлУбили состраданье, где пылалаСтихия буйной смерти; словно коньПришпоренный, он бросился в огонь.

Жуана кровь зажгло сопротивление;Мы знаем, что на гонках, на бегахВесьма легко подобное волненьеИ в наших загорается сердцах.На должном расстоянье, без сомненья,Он ненавидел зверство, но в бояхМеняются характеры и страсти,И наш порыв уже не в нашей власти.

Отважный Ласси был со всех сторонТесним и сжат. Увидев подкрепление,Он был и рад, и очень удивлен;Зато юнцов отважных появленьеС Жуаном во главе тотчас же онПриветствовал, но только, к сожаленью,Испанцем он Жуана не призналИ по-немецки речь свою сказал.

Язык немецкий был для Дон-ЖуанаНе более понятен, чем санскрит,Но уловил он, — что отнюдь не странно,О чем маститый воин говорит.Свидетельством чинов его и санаЯвлялись ленты, звезды, строгий вид,Украшенные пышно грудь и плечиИ самый тон его любезной речи.

На разных языках сквозь шум и чадТрудненько сговориться, думать надо,Когда визжит картечь, дома горятИ стоны заглушают канонаду,Когда в ушах бушуют, как набат,Все звуки, характерные для ада,И крик, и вой, и брань; под этот хорПочти что невозможен разговор.

На то, что длилось меньше двух минут,Потратил я две длинные октавы,А бой ревел. Все бушевало тутВ агонии жестокой и кровавой.Казалось, даже пушки устаютОт грохота. И символ злой расправыНад чувствами людскими — дикий вой,Протяжный вопль стоял во мгле ночной.

Вот враг ворвался в город разоренный…«Бог создал мир, а люди — города!»Воскликнул Каупер — и вполне законное«А Тир и Ниневия, господа?А Карфаген и стены Вавилона?Исчезли, не осталось и следа!Мы скоро все поймем, весьма возможно»Что только жить в лесах вполне надежно.

Удачником убийца Сулла слыл;Ему судьба сама давалась в руки.По мне же всех людей счастливей былОхотник Бун, который жил в КентуккиЗа весь свой век он только и убилКозу или медведя. Слез и мукиНе ведая, в спокойствии душиОн мирно жил в хранительной глуши

До старости глубокой. ПреступленьеНе омрачало дум его простых;Здоровье — верный друг уединеньяНемало дней беспечно — золотыхЕму дало; болезни и сомненьяТеснятся в клетках улиц городских,А честный Бун провел в лесу и в полеЛет девяносто — может быть, и боле.

И, что всего ценней, оставил онНадолго память добрую по праву.(Удел не всех прославленных именБез доброй славы что такое слава?Пустой кабацкой песенки трезвон!)Ни ревности, ни зависти лукавойНе знал отшельник деятельный сей,Дитя лесов и солнечных полей.

Людей он, правда, несколько чуждался,Включая даже собственную нацию:Чуть кто-нибудь в лесах его являлся,Он удалялся в сильной ажитации.По существу, он искренне боялсяНовейших форм и благ цивилизации,Но, встретив человека одного,По-братски он приветствовал его.

Он не был одинок; сыны природыВокруг него доверчиво росли.Ни меч, ни брань, ни тайные невзгодыСей юный мир состарить не могли.Не зная ни тоски, ни непогоды,Они на лоне матери-землиХранили нравы вольного кочевья,Свободные, как реки и деревья.

От карликовых жалких горожанИх отличали мужество и сила,Красивая походка, стройный станИ простота души. Не превратилаИх мода в изощренных обезьян,Их жадное стяжанье не томило,И браться за ружье по пустякамНи разу не случалось их стрелкам.

Они трудились днем и сладко спали,Когда спокойный вечер наступал;Их ни разврат, ни роскошь не смущали,Ни подкупа порок не обольщал;Их сердца не тревожили печали,Их светлый мир был и велик и мал,В уединенье общины блаженнойОни вкушали радости вселенной.

Но полно о природе! Нужно мнеНапомнить о тебе. Цивилизация!О битвах, о чуме, о злой винеТиранов, утверждавших славу нацииМильонами убитых на войне,О славе, генералах и реляциях,Украсивших интимный кабинетВладычицы шестидесяти лет.

Итак, отряды первые вбежалиВ горящий осажденный Измаил;Штыки и сабли яростно сверкали.Неистово, собрав остатки сил,Разбитый город турки защищалиУжасный вой до неба доходил:Кричали дети, женщины вопилиВ густом дыму и тучах черной пыли.

Кутузов (тот, что позже одолелНе без подмоги стужи Бонапарта)Под Измаилом еле уцелел;В пылу неукротимого азартаС врагом и другом он шутить умел,Но здесь была поставлена на картуПобеда, жизнь и смерть, — момент настал,Когда и он смеяться перестал.

Он бросился отважно в наступленьеЧерез глубокий ров. А гренадеры,Окрасив кровью мутное теченье,Старались не отстать от офицера.Тут перебили многих (к сожаленью,Включая генерала Рибопьера),И мусульмане русских смельчаковОтбросили со стен обратно в ров.

И если бы неведомый отряд,Случайно потерявший направленье,Блуждая средь развалин наугад,Не увидал ужасное скопленьеВ кровавый ров поверженных солдатИ не явился к ним как избавленье,То сам Кутузов, смелый весельчак,Не выбрался б, я думаю, никак!

И вскоре те же самые герои,Которые Кутузова спасли,За ним вослед, не соблюдая строя,Через ворота Килия вошли,Скользя и спотыкаясь. Почва бояКомки замерзшей глины и землиПодтаяла к рассвету, размесиласьИ в липкое болото превратилась.

Казаки (или, может, козаки?Я не силен, признаться, в орфографии.Вопрос об удареньях — пустяки;Лишь тактика нужна да география!),Наездники лихие, смельчаки,Казаки плохо знали топографию.Их турки загоняли в тупикиИ там рубили попросту в куски.

Казаки под раскаты канонадыДостигли вала и неосторожноРешили, что закончена осадаИ грабежами заниматься можно.Но турки им устроили засаду:Они, гяуров пропустив безбожныхДо бастионов, бросились на нихИ беспощадно перебили их.

Внезапно атакованные с тыла,Что очень неприятно для солдат,Казаки тщетно напрягали силыИ все легли, как скошенные, в ряд.Но, впрочем, груда трупов послужилаОтличной лестницей, и, говорят,По трупам тем Есуцкого колонныПрошли успешно в город побежденный.

Сей храбрый муж всех турок убивалРетиво, но и сам в пылу сраженьяПод саблю мусульманскую попал.Всех турок обуяла жажда мщенья.Кто больше в этой схватке потерял,Я не решаюсь высказать сужденье;Оплачивался жизнью каждый шаг,И уступал врагу лишь мертвый враг.

Вторая наступавшая колоннаНе меньше пострадала, нужно знать,Что пред атакой доблестной патроныНе следует солдатам выдавать.Любой солдат, патронами снабженный,К штыку обычно медлит прибегать,Укрытья ищет, держится несмелоИ по врагу стреляет без прицела.

На выручку героев подбежалЕще отряд Мекнопа-генерала(Хоть сам-то генерал уже лежалНедалеко от вражеского вала).Никто из смельчаков не замечал,Что смерть на бастионе бушевала:Там сераскир отчаянный заселИ ни за что сдаваться не хотел.

Пощаду, с разрешенья командира,Ему Жуан охотно обещал;Но слов таких не знают сераскиры:Отважный турок их не понимал.С гяурами не признавая мира,Как правоверный, он бесстрашно пал.Один моряк британский попытайсяЗабрать его живьем, но сам попался.

Спокойно турок поднял пистолетИ уложил противника на местеКороткий, но внушительный ответ.Тут и свинец и сталь, во имя честиУпотребляемые сотни лет,Над смельчаком свершили дело местиОн умер от четырнадцати ран,А с ним еще пять тысяч мусульман.

Да, город пал, не уступив ни шагуЦеной дешевой. Каждая стенаОборонялась с дерзостной отвагой.Не только Смерть была утомлена,Напившись допьяна кровавой брагой,В самой природе, кажется, война,Как в разогретой зноем почве Нила,Чудовищные формы породила.

Какой-то русский офицер спешилПо грудам тел, и вдруг его зубамиЗа пятку кто-то яростно схватил,Как змей, что Еву наградил грехами.Ругался офицер и волком выл,На помощь звал и бил врага ногамиВцепились зубы в жертву хваткой злой,Как сатана в наш бедный род людской.

Какой-то умирающий, почуяПяту врага, тотчас ее схватилИ, в изуверской радости ликуя,Две челюсти свои соединилНа мякоти, которую зову яТвоим достойным именем, Ахилл,И с тем и умер, на ноге герояОтрубленной поникнув головою.

И говорят (хоть тут легко солгать),Что офицер хромым потом остался,Поскольку турок челюсти разжатьИ после смерти даже отказался.Хирурга ли должны мы обвинять,Который этим делом занимался,Иль яростные зубы мертвеца,Державшие добычу до конца?

Но факт есть факт, и дело только в этом(Я вымыслов не стал бы излагать);Особо я советую поэтамВ поэмах измышлений избегать,Следить за каждой рифмой и куплетомИ, — что и в прозе следует, — не лгать.Поэты любят ложь, как сахар дети,И попадают в дьявольские сети.

Да, город пал, но он не сдался — нет!Никто из мусульман не отдал шпаги!Вода Дуная изменила цветОт крови их, но, верные присяге,Они врагу упорному в ответЯвляли чудо воинской отваги,И, право, побежденных каждый стонБыл стоном победивших повторен!

Штыки кололи, сабли рассекали,Людей рубили с маху, как дрова,Тела убитых почву устилали,Как осенью опавшая листва,И, как осенний ветер, завывалиОставшиеся жить. Почти мертваБыла твердыня, но, теряя силы,Как подсеченный дуб, — еще грозила.

Ужасна эта тема. НикогдаНе взял бы я столь страшного сюжета.Существованье наше, господа,Обычно смена сумрака и света,И трудно петь о сумраке всегда,Хоть высшее достоинство поэтаСуметь изгнать и клевету и лестьИ мир изобразить таким, как есть!

Но добрый подвиг в море преступленья(Употребляя фарисейский слогИ вычурно-пустые ухищреньяЛюбителей элегий и эклог)Росою благодатной умиленьяМне освежил октаву, видит бог,Победным опаленную сраженьем,Что эпос почитает украшеньем.

На бастионе среди бела дняВалялись трупы женщин. Их засталаВрасплох бесчеловечная резня.Они лежали грудой, как попало,А девочка лет десяти, стеня,По этим трупам ползая, рыдалаИ призывала в ужасе родных,Ища защиты от врагов у них.

Два казака огромных с пьяным гикомГонялись за ребенком. Ни с однимЖивотным хищным, мерзостным и диким,Мы человека-зверя не сравним.Но в этом унижении великомКого мы справедливо обвиним?Натуру их иль волю государя,Которому нужны такие твари?

От ужаса совсем изнемогалРебенок и, под трупы подползая,Спасенья и убежища искал,Когда Жуан мой, мимо пробегая,Увидел это. Что он тут сказал,Я повторить при дамах не дерзаю,Но то, что сделал он, на казаковПодействовало лучше всяких слов.

Плечо он разрубил у одного,А у другого ногу. ПризываяЧертей и санитара своего,Солдаты убежали, завывая.Остывший после подвига сего,Мой Дон-Жуан, опасность сознавая,Свою добычу за руку схватилИ от кровавой груды оттащил.

На личике несчастного созданья,Смертельно бледном, яркой полосойГорел багровый шрам — напоминанье,Что смерть его затронула косой,Когда сметала все до основанья.Как птичка, оглушенная грозой,Глаза раскрыв, от страха бездыханна,Турчаночка взглянула на Жуана.

Одно мгновенье и она и онВ глаза друг другу пристально глядели,И мои герой был сильно потрясен;И боль, и гнев, и гордость овладелиЕго душой. Ребенок был спасен;Еще несмелой радостью блестелиГлаза на бледном личике; оноКазалось изнутри освещено.

Но тут явился Джонсон. Не хочу яНазвать его бесцеремонно Джеком:Осаду городов живописуя,Не спорю я с обычаем и с векомИтак, явился Джонсон, негодуя:«Жуан, Жуан! Да будь же человеком!Я ставлю доллар и клянусь Москвой:„Георгия“ получим мы с тобой!

Ты слышал? Сераскира доконали,Но держится последний бастион.Там старого пашу атаковали;Десятками убитых окружен,Под грохот канонады, мне сказали,Задумчиво покуривает он,Как будто пуль и ядер завываньеОн оставляет вовсе без вниманья.

Идем скорее!» — «Нет! — Жуан сказал.Я спас ребенка этого: смотри ты!У смерти я ее отвоевалИ не смогу оставить без защиты!»Британец головою покачал,Потеребил свой галстук деловито:«Ну что ж, ты прав! Ни слова не скажу!Но как тут быть — ума не приложу!»

Жуан сказал: «Себя не пожалею,Но не рискну ребенком!» — «Это можно!Ответил бритт немного веселее.Здесь жизни не жалеть совсем не сложно;Но ты карьерой жертвуешь своею!»«Пусть! — возразил Жуан неосторожно.За девочку в ответе был бы я:Она ничья, а следственно — моя!»

«Да, — молвил Джонсон, — девочка прелестна,Но мы не можем времени терять;Приходится теперь, сознайся честно,Меж славою и чувством выбирать,Меж гордостью и жалостью. НелестноВ подобный час от армии отстать!Мне без тебя уйти чертовски трудно,Но опоздать на приступ — безрассудно».

Британец друга искренне любил.Сочувствуя упорству Дон-Жуана,Он нескольких из роты отрядилИ отдал им ребенка под охрану,Притом еще расстрелом пригрозил,Коль с нею что случится. Утром раноДоставить в штаб они ее должныИ будут хорошо награждены.

Он обещал им пятьдесят целковыхИ полное участие в разделеПолученной добычи. Это словоСолдаты хорошо уразумели,И вот мой Дон-Жуан помчался сноваТуда, где пушки яростно гремели.Не все ль равно, добыча иль почет,Всегда героев выгода влечет.

Вот — суть побед и суть людских сердец(По крайней мере девяти десятых).Что думал бог — разумный их творец,Не нам судить, и мы не виноваты.Но возвращаюсь к теме наконец.Итак, в редуте, пламенем объятом,Держался старый хан, неукротим,И сыновья держались вместе с ним.

Пять сыновей (заслуга полигамии,Отчизне поставляющей солдатДесятками!) — такими сыновьями яГордиться вместе с ханом был бы рад.Невольно вспоминаю о Приаме я!Не верил старый хан, что город взят;Седой, отважный, верный, стойкий воин,Он, право, уваженья был достоин.

Никто к нему приблизиться не мог,Но смерть героя трогает героя:Он полу зверь, но он же полубог;Преобладает все-таки второе.Увидя, что противник изнемог,Враги его жалели: ведь пороюДикарь способен к жалости — веснойИ дуб шумит приветливо листвой.

На предложенья сдаться старый ханКосил сплеча с отвагой непреклоннойВокруг себя десятки христиан,Как шведский Карл, в Бендерах окруженный,Не слыша пуль, не замечая ран.Но русские в борьбе ожесточеннойВ конце концов разгорячились так,Что в них источник жалости иссяк.

Хотя Жуан и Джонсон применилиВсе лучшие «восточные» сравненья,Когда его изысканно просилиНе доводить солдат до исступленья,На них бросался он в слепом бессилье,Как богословы в буре словопреньяНа скептиков, и, тратя праздный пыл,Своих друзей, как дети нянек, бил!

Он даже их поранить умудрился.Тут протрезвились Джонсон и Жуан:Жуан вздохнул, а Джонсон рассердился:Мол, черт возьми упорство мусульман!Теперь уже никто не заступилсяЗа храброго противника, но ханИ сыновья его под страшным градомЕще мгновенье простояли рядом.

Сперва погиб, сраженный наповал,Второй из сыновей, неустрашимый,Под саблями неверных третий пал,А пятый (самый смелый и любимый)Заколот был штыками. ЗащищалОтца четвертый сын неутомимо,Хоть хан его стыдился — ибо онБыл от гречанки-пленницы рожден.

Неверных презирающий жестоко,Неукротимый турок, старший сын,Был настоящий мученик пророкаИ чернооких гурий паладин.В сады аллаха, к роскоши Востока,Был райский шелк пленительных перин,Как всякая красавица, лукавы,Они его манили солнцем славы.

Зачем в раю им нужен юный хан,Красавицы, наверно, лучше знают;Наверно, седовласым женихамИ гурии юнцов предпочитают.В объятьях дев не место старикам,И вот поля сражений устилаютДесятки тысяч юных мертвецов,Красивейших и бравых молодцов.

Известно мне, что гурии охотноСупругов похищают молодых,Когда медовый месяц мимолетныйЦветами счастья украшает их,Когда мечты о жизни беззаботнойИ холостой не привлекают их…Оспаривают фен, без сомненья,У смертных это краткое цветенье.

О четырех подругах юный ханЗабыл, на гурий устремляя очи:Отвагою и страстью обуян,Он помышлял о первой райской ночи.Так подвиги младых магометанБезумье окрыляет. Между прочимОн знал, что рай один назначен всем,А ведь небес-то шесть, а может — семь.

Он так спокойно верил, умираяЧто, ощутив клинок в своей груди,Он прошептал: «Алла!» — и кущи раяПрекрасные увидел впередиК нему, герою, руки простирая,Бесплотные воскликнули: «Приди!»Он солнцу правоверных улыбнулся,Увидел вечный свет — и задохнулся!

И старый хан с восторженным лицом(Хоть он уже давно не видел гурий)Склонился над прекрасным мертвецом.Как молодые кедры, сильной бурейСраженные, лежали пред отцомВсе сыновья. Седые брови хмуря,Прервав сраженье, головой поникИ любовался первенцем старик.

Заметив это, русские солдатыОстановились, думая, что он,Увидев столь ужасные утраты,Сообразит, что сдаться принужден.Но он молчал, отчаяньем объятый,И вздрагивал и, подавляя стон,Глядел на сыновей, и ужасался,Что он один в живых еще остался.

Но этот приступ старческой тоскиНедолго продолжался; с болью страстной,Опомнившись, на русские штыкиОткрытой грудью бросился несчастный,Как на огонь ночные мотыльки.Любая смерть была теперь прекрасной;Отчаяньем, как счастьем, окрылен,От страшных ран мгновенно умер он.

Но, как ни странно, — грубые и хмурыеСолдаты, не щадившие детей,Глядели как бы с жалостью понуроюНа старика и мертвых сыновей:Суровые геройские натуры ихЕго геройство трогало живей,Чем вопли слабых, а его презреньеК опасности внушало уваженье.

Еще один, последний бастионОтстреливался стойко; там держалсяПаша, своим отрядом окружен,И с русскими отважно расправлялся.Раз двадцать отступить заставил онШтурмующих, пока не догадалсяСпросить о ходе битвы и узнал,Что под ударом русских город пал.

Тогда послал он бея к де РибасуПо поводу условий, а покаКурил он равнодушно больше часуС холодным стоицизмом смельчака,Храня величья важную гримасу,Разглаживая бороду слегка.Кто три хвоста на бунчуке имеет,Тот и тройною силою владеет.

Но так или иначе — город пал,Как муэдзин пророку ни молилсяИ как паша его ни защищал.Сребристый полумесяц закатился,И алый крест над полем засиял.Не кровью искупленья он светился,Нет — эта кровь по улицам текла,Как от луны, от зарева светла.

Все то, чем леденит и мысль и телоГлухих легенд причудливая тьма,Что даже бред рисует нам несмело,На что способен черт, сойдя с ума;Все ужасы, которые не смелаИзобразить фантазия сама,Все силы ада здесь кипели страстью,Разнузданные в буре самовластья.

И если состраданье хоть на мигВ какое-нибудь сердце проникало,Когда младенец милый иль старикСпасался из бушующего шквала,Поступок добрый и предсмертный крикВсе в море разрушенья утопало.Вам, жители столиц, пора понять,Что кроется под словом «воевать»!

Какой ценой даются «сообщенья»,Задумайтесь, любители газет;Поймите, что гарантии спасеньяУ вас самих на будущее нет!Налоги, Каслрея выступленья,Восторги Веллингтоновых побед,Ирландии голодные стенаньяВезде я вижу предзнаменованья.

Но все же, уважая короля,Цветет патриотическая нация,Поэты, повелителей хваля,Всечасно пребывают в экзальтация.В Ирландии напала на поляНовейшая чума — пауперизация;Но это зло корону не смутит:Георг Четвертый толст и очень сыт.

Но я опять от темы отвлекаюсьИтак, погиб несчастный Измаил!Его пожар, в Дунае отражаясь,Кровавым блеском полночь озарил.Еще гу