Из судового журнала - Александр Викторович Иличевский
О, Средняя полоса! Русским горизонтам я обучался на двухкилометровых грядках. Морковь, укроп, свекла, капуста, картофель. Сколько я накланялся вам за юность. До сих пор не разогнуться. Вы уж не забудьте!
На грядках на нас пикировал кукурузник и распылял отраву типа как во Вьетнаме.
А кабачки?! Настоящие цепеллины.
Помню, как Ирка зачихалась от аллергии на желтую пыльцу.
Помню, как ломился лесом за солнцем, покинув самовольно лагерь «Энтузиаст».
Помню, как текло небо в берегах, когда навзничь опрокинулся в Оку.
Только на третий день понял, что давно заблудился.
Но с тех пор путешествие превратилось в странствие. С тех пор понятно, что люди похожи на цветы – тянутся вслед за солнцем. Случайности слагаются в судьбу, сплавляясь светом.
«Скажи мне, зима ли это?»
Werewolp
Однажды я болтался по Москве теплым июньским вечером.
Долго не смеркалось, ехать в Долгопрудный не хотелось, так что я повернулся и направился с автобусной остановки на Речной вокзал.
Пробежался по причалам и вспрыгнул на отходившую «ракету». Решил поехать в спортивный лагерь МФТИ, располагавшийся на Пестовском водохранилище.
«Ракета» была последней и причаливала не в Михалево, а к противоположному берегу. Там я сошел уже в сумерках и только тогда сообразил, что сегодня ночью мне предстоят приключения.
Стайка дачников потянулась к поселку и растворилась в нем.
Я направился вдоль берега, предполагая по лесу обойти озеро или найти каких-нибудь туристов с байдаркой, которые согласились бы в ночи переправить на тот берег.
Разумеется, никто бы не взялся грести через лунную бездну, но семь верст не крюк.
Туристов в лесу было полно. Бренчали гитары. Иногда случалось споткнуться о растяжку для палатки. Никто не хотел быть мне паромщиком.
Над озером взошла огромная луна. Казалось, она с меня ростом.
У одного из костров заговорили об оборотнях, появляющихся в полнолуние. Я вышел из тьмы, подошел к этой компании и попросился погреться у костра.
– А вот и наш оборотень! – воскликнула одна из девушек.
Меня расспросили, кто я, откуда, чего ради, и плеснули водки.
На рассвете я отправился к дебаркадеру.
Помню розовые сосны над обрывом, свисающую тарзанку и косые лучи солнца, льющиеся над берегом.
Пришла «ракета», снова задрожала палуба, в бурном кильватере повернулся и стал удаляться берег с дачными домиками, блеснувшими стеклами веранд.
Вскоре я оказался в лагере. Мишка Черниковский притащил мне миску гречневой каши из столовки.
Засыпая, я читал журнал «Искусство кино», статью Леонида Баткина, где он говорит, что пустая бутылка водки «Русская» из «Ностальгии» Тарковского – неудачный образ, потому что художественный образ не может быть однозначным.
Вот это я запомнил.
Бездомность и трепет
Море – учитель бескрайности. Море и есть потусторонний мир, и почему бы ангелам не скрываться именно в нем.
Поскольку истории об ихтиандрах, о стариках, пытающихся выловить левиафана, – прекрасны.
Тем более мы все вышли из околоплодной пучины.
Так почему же не представить, что рай сокрыт именно там – где-то среди подводной Шамбалы, за каким-то укромным горным хребтом. Кто его знает, какая еще обитает там ноосфера.
Дельфины, например, разговаривают образами.
Так что правомерен вопрос: «Достаточно ли мы умны, чтобы понимать живое?»
«Достаточно ли упорно я ищу свой дом?»
Ищу свой дом – наконец я понял, что делаю здесь долгие годы.
Но мой дом – это сложность и бугенвиллеи.
Мальчик гуляет с собакой, она тянет поводок. Дом с черепичной крышей меж холмов. Я вижу в его окнах дали, выси.
Дом – это я, мое отражение. Я люблю, когда мир виден в иллюминатор.
Мой мир когда-то взорвался, как космос.
Теперь снег идет и наполняет долину, наполняет дом светом снега. Вот любимый стол, вот стул, на них ложится снег, и вдох подирает холодком.
А когда-то – дело было в Бакуриани: сосны, ели, снега, так долго спускаться по склону Кохты, затянутой облаком. Ничего не видно, только высятся ели и растворяются вверху в молоке.
Вечером после ужина выйти, поскрипывает снег под подошвой, так слезятся звезды, и пар от слов. Разглядывать альпийские хижины, мечтать пожить в каждой, слышать дымок и хозяйских собак.
Как давно это было, столько жизней прошло с тех пор, из них можно составить историю.
Историю бездомности и трепета. Историю холмов и снежного света. Историю ангельских дельфинов, проныривающих сквозь кристальную глубину, из которой я смотрю на тебя.
Книжная роза
У меня есть луна. Она всходит над моей головой почти каждый месяц, и я потихоньку могу на нее взобраться, чтобы разобрать надписи, оставленные моим народом на щитах заброшенных стадионов. Когда-то один из моих предков блистал на этих ристалищах, он был гладиатором. Артур бился с тираннозаврами, он мог тремя ударами снести башку вожаку.
На этой луне повсюду пахнет увядшими розами, этим невыносимо притягательным, как запах тления большой культуры. Это запах Гаваны, Кейптауна, Марселя, Александрии, Афин, Иерусалима, Буэнос-Айреса, Парижа, Рима: фимиам пергамента, папируса, бумаги, истлевающих в веках, аромат библиотечных эпох, так рьяно обещавших конец времен, создавших не одну цивилизацию, не одну империю.
О, это мои личные сокровища, к которым я только притрагиваюсь пальцами, чтобы почувствовать тепло лепестков, их телесную сонную тяжесть. Запах книжной розы сменяет аромат рома и сигары, свернутой между бедер красотки с помощью танца.
Таковы города на моей луне – полные моря, солнца и растительности, забравшей в полон штукатурку. Прелый воздух августа, и в стакане льдинка. А в море старик тащит свою рыбу. Но когда она всплывает на поверхность, от нее ничего не остается, ничего, кроме этих строк и взгляда на марину, где позвякивают такелажем брошенные лодки. Вот столик на корме, на нем пустые запыленные бутылки, осколки бокалов и голова Олоферна.
Все битвы миновали давно, остались лишь руины, лишь кладбища с захороненным мрамором, отсвечивающие в отраженном свете, так долго идущем от звезд, что многие успевают погаснуть. Эти строчки точно так же затихают, покуда их смысл доходит до нас, если успевает.
Открытка
«Мрамор твоего рождения» – однажды ты написала мне на поздравительной открытке. Мы не виделись вечность, даже две или три, но кто забудет море и насыпных идолов подмытого берега, снулых осетров, выброшенных штормом.
В прибой мы уходили наперегонки, боролись с волнами, выплывали наконец на свал глубин и вот там как раз и резвились, каждой порой кожи вбирая солнце и соль, превращая тело в единую память, настолько же нетленную, насколько и – о, как ты верно нас выразила: мы суть мрамор нашего рождения – это то, что хранит нас от тьмы.
Я был – я видел море, которое мы переплыли. Наши следы на песке сделали его еще глубже.
