По берёзовой речке - Светлана Геннадьевна Леонтьева
Но о себе я не буду. Хочу я о ней:
солнечной пряже, невестке, кусочке холста.
Если подружимся. Если сплотимся в одно.
Что монолит. Что бетон. Что алмаз. Тёплый кров.
Но я хочу, чтобы сталось, срослось всё равно,
чтоб изваяло меня бы – в свекровь!
Вот и пойду нынче я, вот пойду в ближний храм,
скромный платок повязав, спрятав слёзы в прищур,
Всё за Россию просила, за космос, за родину там.
Батюшка!
Нынче о личном, сыновнем, молясь, попрошу!
КОМЕТА
Что тебе моя жизнь – траектория жаждущих?
Так гореть, как горела под этими солнцами
в ярко алых хлыстах, в море льда, стекло-пастбищах
я не знаю, как можно меняться нам кольцами.
С указаньем пути, с предсказаньем столетьями,
ты – сияющим эллипсом в угли сожженная,
«по Сварожьи хоже» – всем огнивом согретая,
а трубач нам играет, и глотка – лужёная.
Рио-самбо, сонату. Нет, лучше на паперти
рассыпаться на пенья, чем звуков сближение.
Это словно бы спички
подать поджигателю –
Геродоту, чтоб храм он спалил в час затмения!
«Храм искусства гори! – чтоб орал он, безумствуя.
А трубач продолжал бы дуть в жёлоб экватора.
У тебя на страничке в контакте прохрустово
это ложе горящее. Мне так не надобно!
Вдоль орбиты твоей. Но без мук прикасания.
Погляди: вон волхвы снова в путь собираются,
вновь пакуют дары: рис, пахлава, лазанья.
А во мне жар такой – выжглись все внутри аисты!
Все сожглись чувства смертные! Все – до зачатия.
А трубач? Что ему? Рио-самбо на фитиле.
Задаваясь вопросами, яндексом, чатами,
я скажу – не в гробу, в телескопе вас видели!
Танец жизни там, в небе, как драма кометная.
Словно чучела маслениц вспыхнули алые:
ты была до всего, до людей – силуэтами,
ты была после всех Ариаднами, Талами.
До вот этих страниц, до язычества, младости,
до волхвов с их дарами, предчувствий, предвестников,
восхищала огнями, полётом, мытарствами,
провисая в мирах всем разверзшимся месивом!
Из цикла «ОГНЕННЫЙ ЭЛЛИПС»
Если бы знала, то я научила бы – как!
Не гореть, не сиять, быть не открытой учёными.
Как нам созерцать невозможнейший мрак,
восходить в небесах пепелищами чёрными.
У людей только звёзды, а мне – эллипс твой
плазм горящих, снедающих, плавящих,
трав и листьев сгорающих, шишек и хвой.
Стой!
Опасно врагам и товарищам!
Секретарша в прихожей. Охранник в дверях. В небе – жарище!
Если б знала, кормила бы знаньями я
и высоким, святым, монастырским, аббатовым.
Траекторий мучительнее, чем моя:
по-немецки «krivaito», латышски «ckiwe»,
криво-косо у нас под Саратовом!
Этот профиль сияющий!
И свет очей!
Огнь любви!
«Заповедник» Сергея Довлатова,
под ногами нет почвы – лишь сгусток ночей,
нет земли – той рябинной, исплаканной!
Умирать на чужбине сложнее всего!
Вот поэтому в космос, в галактику, млея,
распадаясь по-птичьи в своё серебро,
имя вплавив Эдмунда Галлея!
Прячь-не прячь. А яйцо это в кролике. И
прогорит его серая, мягкая шкурка.
Я, как чучела Маслениц на раз, два, три
поджигаюсь сама без костра и окурка.
Всех сподвижников пламя во мне, бунтарей
и фосфин этот рыбий, дельфиний, китовый:
Геростратам такое число алтарей
и не снилось, как смертникам выжженной крови.
А по мне плачет остров зимой Алатырь!
О, не надо, не надо, чтоб об руку – руку!
Я тебе повторяю: сожглись вглубь и вширь
все кощеевы зайцы – по паре за штуку.
Все спалились. И даже ладонь на ладонь
не клади. Я – Везувия лав километры.
Дохристосовый путь. Доязыческий стон,
доархейский и доменелайский огонь
в небе – пеплы!
***
Мне лбом толоконным ли биться об стену?
В кирпичную кладку, в шершавый гранит!
Как Шлиман Элладу, любить внутривенно.
А Троя сгорела – лоб бит!
И стена между нами длиной с горизонт,
высотой в сорок неб!
Но лбом толоконным какой мне резон?
стена – это личный мой Иерихон,
который ослеп!
Вот так прислонять бы к устам трубный звук!
Ласкаться губами в округлое «ё»,
и пали бы стены без всяческих мук,
заслышав моё тугое литьё!
Но я – лбом об стенку, блондинка, дурьё!
В своё же упрямство, небрежность, быльё!
О, братии! Хор Валаамский ты мой!
«Блаженны надеющиеся» пропой!
И «се до полунощи»!
Как я жива?
Мир проще. Небрежней. Мир просто другой.
Мир мебельной стенки – её на дрова,
соломенной стенки: багульник-трава.
Где книги твои! Где часы, как сова.
Кость лобная – в зеркале, брови – дугой.
Ни ангельской пенки, лишь с пенкою кофе.
И в город, что точкой на карте, бей лбом!
А древний, щемящий, элладовый профиль –
лишь оттиск монетный.
***
Встретимся? Наверно! А, может быть, никогда не удастся
пересечься в мирах, свет лун скрестить в одной точке
на одной дороге, тропе, на одной автотрассе,
из одной чтобы чашки сливаться в глоточке.
И ласкаться губами к фарфоровым бликам,
и одной ложкой есть – ложка из мельхиора.
Ты, наверное, будешь моею ошибкой
из естественного по природе отбора.
Говорить будешь умно, что мной очарован,
а мне можно с тобою быть глупой блондинкой,
слушать: сколько во мне есть простого, святого,
сколько птиц перелётных, что у Метерлинка.
Толкований, познаний, костров, меток, правок,
волхований, признаний, смертей, круговерти
и данайских даров, неоправданных ставок.
Где ты?
На какой из планет? На какой из великих
затонувших? Рушник где – байкальские рюшки?
Я в бетон закатала свой плач, свои крики.
Задыхаюсь! Мне холодно, вьюжно так, вьюжно.
Мне феврально в июле. В огне я промёрзла
Я в ребре твоём, знаешь? Создай меня! Выпей!
Смастери из металла, гранита, берёзы,
свет горстями – в улыбку, черёмухи кипень!
Если ты не родился, прошу, возрождайся!
Разведись! Откажи всем: жене ли, невесте!
Я не знаю, как вместе сложить мне все прайсы…
Может, ты был давно? Лет так сто ли, известий?
Или будешь когда-то? Я жду всё упорней!
Я пеку пироги. Зелень ставлю для супа.
Как естественно быть у природы в отборе!
Твоё небо – в упор мне. И солнце – в упор мне.
И во мне, и в меня, и мне в сердце сугубо!
Постелю на диване тебе. Ночь и звёзды…
Где они, где они аномальные зоны?
И сакральные сдвиги? Солярис! Чей воздух
ядовито пьянит! Пережди со мной грозы.
Не в Москве, так столкнёмся с тобой в Аризоне.
Не в овале, так в ромбе. В пустыне, в песках ли
мы ползти будем, руки вздымая друг к другу
Пусть погибли. Расстреляны. Пусть
