Константин Большаков - Пета. Первый сборник
16. Звуки.
Цветы цветутЦветом цвета цветкаНе ты, реут,Ветью веешь слегка.Цвет цветет:Ветер тело его.Светит ледВ вере веры легко.Лей, залейЭтот эллипс пера:Грезят реки недавно.
17. Молчание гора.
18. Мардук.
Как ты, препревыше меня?Как ты, безгранично сильней?Так помни, как солнце безумны поляныВ попойке соловья.Так я пресильнее! –Эй рати!
19. Слышен шелест оружия. Сильно шумит и снова краснеет тьма; и тьма воинов перед ним. Море колышется и лазурь вылезает через двурогое солнце, – тоже шумит.
20. Мардук.
Приходят львиные дни.ИмиГибель вас.Вы видели глазПотемнел.Смелее!
21. Рать.
Победа! Победа!
22. Мардук.
Соколом вверх.Градом стрелБудет разорван.Смелее!
23. Рать.
Победа! Победа!
24. Мардук.
Вихрем оружияВихрь разовьем.Смелее!
25. Рать.
Осанна Мардуку!Осанна тебе!Мы Вихрем из вихря…
26. Светлеет. Шелестит свет шелком и оружие освещает этот звук.
Глава 3.1. Что то блеклое убивает кровь и опускается двурогое светило и в окно бросает черные лучи. Битва. Снова получает светило их обратно. Ткни бегают и рыдают. Пахнет мерцающим светом. Луч удушлив; и все сонно работает над собою. Бездонная даль играет на террасе дворца, и колоны нагнулись и хотят целоваться. Свет облаками плывет по улицам и прячется в камни, а те блещут заходящим.
2. Мысли Мардука.
Страстное в страсти волшебно игривойСтрастно лобзается в сонм лучей.Ниже лепечут: спаси.– Если спасаться, иди поскорееВихри безвестные, вихри в разумеЯ исчисляю теоремой Пауссена.Заключу туда их сразуИ спрошу ответь и: где она?Заключив ответ в облака скрюченныеЯ пущу ответ рекламой:Будут знать ответы лучшеИ полезут к страсти самовитой.
3. Ропот
panissimo
Страшный суд.От него спаси.
stacato
Идет.Реут.Пошли.В лед.Страшный суд.
4. Луги шепчут
lente
Солнечный бегПо солнечной дорогеТысяча ЕвПо солнечной дороге.Все это идетПо солнечной дороге.Черный грех несетПо солнечной дороге.
5. Темнеет. Лазури меркнут; черные валы кручинятся, отодвигают золото; лапы лучей поднимаются, делают прощальный знак. Солнце лобзает лазурь и падает в сладострастии наземь. О, солнце!..
Глава 41. Безвременье бытия гора.
Русалия в повечери
Литературная Аркадия
(Письмо в редакцию)[2]Милостивый Государь,
почтеннейший Господин Редактор.
Покорнейший слуга Ваш, подпись которого предъявляется Вам в конце сего, решается высказать Вам несколько скромных и нежных, пожалуй, даже собственных мнений. Мнения сии, как кажется, позволительно будет выставить, как проэктец всеобщего усмирения и успокоения в сфере литературной. Итак:
Нет нужды говорить, что так называемый «кризис символизма» несколько затянулся. Это, к сожалению, настолько явно, что относиться критически к этому вовсе невозможно. – Но, если линия литературы русской ломается, это же не может, значить, что она исчезает. Однако многие печальные наблюдения могут заставить нас прийти и к такому более чем странному выводу. Вот например… осторожней, Боб Дженкинс, чорт возьми, осторожней, говорю тебе я! – над сонными нивами, чуть ли не в облаках, а (кто его знает!), может быть, и повыше, – небесно-голубые построения российского символизма. Зрелище, достойное всяческого изумления и похвал. Правда, построения эти несколько в роде града Китежа, но, однако, если вы что либо о том пикнете, стоя в сухую погоду под сим величавым построением, бойтесь ужасного грома, консолидированного такими цитатами, что небо вам покажется бедной, заблудившейся овечкой.
Признаемся: мы несколько заплутались. Нельзя же всерьез, говоря откровенно, нам, напитанным, упитанным и пропитанным амбрами, бензоями, розами всех сортов, от пафосских до санкт-петербургских включительно, нельзя же нам, повторяем, серьезно говорить о том, что несколько доселе совершенно незаметных молодых людей – без беллетристического опыта, без эрудиции Тартарена Тарасконского, без десяти лет бесплодных полемизирования за плечами – могли бы своими силами расчищать маленькую тропинку в заросшем всякою дрянью болотистом лесу, – том самом, который лишь недавно был так старательно расчищен под Людовика XVI-го.
Звероподобные драконы, на которых – какие только дамы не сидели! – спять в своих оглоблях с дрянной мишурой или мирно пережевывают услужливо им подсунутую жвачку подогретого негодования; великая колесница мирно села на один бок над хрупнувшим пятым колесом, – знатные иностранцы, принимавшее это диковинное видение за простой, но удобный кафэшантан, вновь очень любезно настаивают на том, чтобы им показали ту прелестную la kliukva, развесистые ветви которой хоронят под собой вопли богоспасаемой родины, и вовсе не интересуются вышеописанной повозкой.
(Увы, Редактор, увы, Государь мой, нам даже некуда попятиться, ибо давно уже мы – пилоты блаженных стран – возникли и возникали вверх пятами!) Одиноко чертыхается в душном и раскаленном воздухе пустыря запоздалый дачник, мимоходом севший в калошу величавой колесницы. Яростно хлопает он из усовершенствованного «пугача» системы «Джек Лондон» по ребрам похрапывающих драконов, но, в ответ на сей дикий и некультурный презент, слышит он совершенно неожиданно – голос чудесный из волшебного леса:
– Войдите!..
Бедняга вытирает пот со лба и злобно бормочет: «То есть, чего только в голову не лезет в такую жару…» А над лесом высоко и нестерпимо сияет Аркадий Аверченко.
Подлинно: дрянная история! Подлинно: не завинтить ли нам сегодня с болваном? Теперь как раз эта порода вновь поднялась в цене и милое сие занятие приобрело даже несколько космический отпечаток.
Извиняюсь под конец: конечно, я, как Вы, вероятно, уже изволили заметить – совершенный профан в делах, до литературы касательных. Но ведь и младенцам гениальные идеи в голову приходят; если не ошибаюсь, так некто их особливо к тому способными считал. А посему и мне позволительно предполагать и предлагать. Представьте однако себе: какое бы чудное и прекрасное для взора тихое единодушие воцарилось бы у нас, как завинтили бы все разом. Только бы и слышно было: – «Вы, милостивый государь, играете, как сапожник!.. Ах, батюшки! – у меня валет сам друг на руках, а этот дегенерат объявляет – малый шлем на пиках!..» и так далее. – Примите и пр.
Г. Айгустов.
Тюмень. 15 марта 1915 г.
Библиография
Красное в черное. Хроника 1830 г. СТЕНДАЛЯ (Генриха (?) Бейля). Перевод Анастасии Чеботаревской. М. Тт. I и II. К-во К. Ф. Некрасова. 1915. Т. I. Стр. 2 (нен.) + 365 + 5 (нен.). Т. II. Стр. 385 + 1 (нен.) + 11 + 4 (йен.) Ц. за оба тома 2 р. 50 к.
Мы готовые утверждать, что даже в самом слове Стендаль есть нечто ясно уловимо прекрасное и привязывающее к себе читателя. Изящество Стендаля превосходит все, что может быть достигнуто в этом роде, все превосходные степени похвал могут быть приложены к исключительным его творениям. – Стендаля опять начали читать; кроме цитуемой книги вышли недавно «Итальянские хроники» и «О любви». И вероятно для современного читателя Стендаль может послужить чтением возвышающим и освежающим.
Старинный роман повествовал просто и незлобно: любящие жарко любовники подвергаются всяким испытаниям, разделяющим их сердца, – это, формально, все. Современника действующая ныне «литература» приучила к иному роду словесности. Нынешний роман построен на иных началах, – и это: неизвестно чем сопряженные в некотором виде единопожелания, два лица, твердо желающие победить условными выкриками «победоносной» страсти свою существенную дезорганизовывать и агуманизм, – довольно неуклюже и достаточно юмористично пытаются установить свой личный приоритет в ими занятом мире. Нескладная смесь буффонирующих парадов, тысячи «жалких слов» приводят читателя таких шедевров в некоторого рода опаснейшее умоисступление. С одной стороны (так рассуждает бедный читатель) это – жизнь, с другой стороны это – чорт знает что. Кода подобное изображение жизни (продолжает свое рассуждение читатель) есть не только вещь прелестная, но есть и долг, так сказать, граждански каждого порядочного писателя. Но когда сие восходить к виду чистого безобразия и бытовой роман как то весьма уклончиво и гибко, однако неуклонно, склоняется к роману бульварному – читатель начинает затрудняться. Честный русский читатель не то что не любить: нет, он просто плохо переваривает психологические передержки.
