Николай Тихонов - Полдень в пути
«Длинный путь. Он много крови выпил…»
Длинный путь. Он много крови выпил.О, как мы любили горячо —В виселиц качающемся скрипеИ у стен с отбитым кирпичом.
Этого мы не расскажем детям,Вырастут и сами все поймут,Спросят нас, но губы не ответятИ глаза улыбки не найдут.
Показав им, как земля богата,Кто-нибудь ответит им за нас:«Дети мира, с вас не спросят платы,Кровью все откуплено сполна».
«Не заглушить, не вытоптать года…»
Не заглушить, не вытоптать года,—Стучал топор над необъятным срубом,И вечностью каленая водаВдруг обожгла запекшиеся губы.
Владеть крылами ветер научил,Пожар шумел и делал кровь янтарной,И брагой темной путников в ночиЗемля поила благодарно.
И вот под небом, дрогнувшим тогда,Открылось в диком и простом убранстве,Что в каждом взоре пенится звездаИ с каждым шагом ширится пространство,
СЕВЕРНАЯ ИДИЛЛИЯ
Не простые чайки по волне залетели,Забежали невиданные шнявы,Как полночному солнцу иволги пели,Слушал камень лютый да травы.
Расселись гости, закачали стаканы,С зеленой водой пекут прибаутки,Кроют блины ледяной сметаной,Крепкие крутят самокрутки.
Чудят про свой город; гора не город,Все народы толкутся в нем год целый,Моржей тяжелей мужи поморы,В смоленом кулаке держат дело.
— А у нас валуны как пестрые хаты,Заходи-ка, чужак, в леса спозаранья,Что отметин на елях понаставил сохатый,Что скрипу чудного от крыла от фазанья.
Хохочет кожаный шкипер, румяный, манит:— Ну, заморского зелья, ну, раз единый,Стеклянная кровь ходуном в нем нынче мурманит,В собачьем глазу его тают льдины.
Руку жмет, гудят кости, что гусли,Лает ласково в дым и ветер.— Лондон, Лондон — Русь моя, Русь ли?В ушкуйницу мать — ушкуйники дети.
Расплылся помор, лапу тычет вправо,Колючебородый, с тюленьей развалкой старик:— А вон там, пес ты божий, глянь через камень и травы,Москва-мать, ходу десять недель напрямик.
«Потным штыком банку пробил…»
Потным штыком банку пробил,Зажевали губы желтое сало,Он себя и землю любил,И ему показалось мало.
От моря до моря крестил дороги,Желтое сало — как желтый сон,А запаивал банку такой же двуногий,Такой же не злой и рябой, как он.
Галдели бабы: зайди, пригожий!Ворчали деды: погоди, погоди!От моря до моря все было то же.Как ты ни пробуй, как ни ходи.
Язык по жестянке жадно бегал,Не знает консервный заморский слуга,Как можно любить эти комья снега,Кривые цветы на колючих лугах.
А ударит буря или сабля положит,Покатится банка, за ней — голова.Ну, как рассказать, что всего дорожеЖивая, впитавшая кровь трава.
«Еще в небе предутреннем и горбатом…»
Еще в небе предутреннем и горбатомТучи горят в пустынях ночных.Самой последней и злою платойЯ откупил силу рук твоих.
Люди легли, как к саням собаки,В плотно захлестнутые гужи,—Если ты любишь землю во мракеБольше, чем звезды, — встань и скажи.
Песню наладим, как ладят шхуну,Встретим сосну — улыбнись, пойму,Песенным ветром на камни дуну —И камни встанут по одному.
Отчего и на глине и на алмазеРука твое имя всегда найдет?Ветка курчавая знает разве,К солнцу какому она растет?
ЧЕЛОВЕК С СЕВЕРА
Они верили в то, что радость — птица,И радость била большим крылом,Под ногами крутилась черной лисицей,Вставала кустами, ложилась льдом.
Лед пылью слепящей, сухой и колкойЭтот снившийся путь не во сне, не во сне окружил —Так плечо о плечо, — а навстречу сугробы и елки,А навстречу сторожка у сосновой бежит межи.
Кто войдет в нее — сам приготовит ужин,Разбуянит огонь и уж больше ночей не спит,И кровь его смешана с ветром, с вьюжной тяжелой стужей,Долгою зимнею песней неудержимо стучит.
Ночная земля осыпана снегом и хмелем,Мы отданы ей, мы земному верны мятежу —В расплавленной солнцами ВенесуэлеПальмовым людям когда-нибудь все расскажу:
О сердцах, о глазах, больших и тревожных,О крае моем, где только зима, зима,О воде, что, как радость земную можноСиними кусками набить в карман.
И люди поверят и будут рады,Как сказкам, поверят ледяным глазам.Но за все рудники, стада, поля, водопадыТвое имя простое я не отдам.
«Разве жить без русского простора…»
Разве жить без русского простораНебу с позолоченной резьбой?Надо мной, как над студеным бором,Птичий трепет — облаков прибой.
И лежит в руках моих суглинокИзначальный, необманный знак —У колодцев, теплых стен овинаПросит счастья полевой батрак.
Выпашет он легшие на роздыхИз земной спокойной черноты,Жестяные, согнутые звезды,Темные иконы и кресты.
Зыбь бежала, пала, онемела,А душа взыграла о другом,И гайтан на шее загорелойПерехвачен песенным узлом.
Земляной, последней, неминучейПослужу я силе круговой —Где ж греметь и сталкиваться тучам,Если не над нашей головой?
«Я одержимый дикарь, я гол…»
Я одержимый дикарь, я гол.Скалой меловою блестит балкон.К Тучкову мосту шхуну привелСедой чудак Стивенсон.
И лет ему нынче двадцать пять,Он новый придумал рассказ —Ночь отменена, и Земля опятьЯсна, как морской приказ.
Пуля дум-дум, стрела, динамитЛовили душу мою в боях,И смеялась она, а сегодня дрожитБолью о кораблях.
Но я такой — не молод, не сед,—И шхуне, что в душу вросла,Я не могу прочертить ответСоленым концом весла.
Пусть уходит в моря, в золото, в лакВонзать в китов острогу,Я сердце свое, как боксер — кулак,Для боя в степях берегу.
ЛОДКА
Кустарник стоял. Поредели сосны.На неожиданном краю землиЛежала лодка в золотых осколкахПоследнего разбившегося солнца.Ни голоса, ни следа, ни тропы —Кривая лодка и блестевший лед.
Как будто небо под ноги легло,Лед звал вперед, сиял и улыбалсяБольшими белыми глазами — лед!Он легким был, он крепким был, как мы,И мы пошли, и мы ушли б, но лодка —Она лежала строго на боку,Вечерние погнувшиеся доскиНам говорили: «Здесь конец земли».
За черным мысом вспыхнуло сиянье,И золото в свинец перелилось.Ты написала на холодной льдине —Не помню я, и лед и небесаНе помнят тоже, что ты написала,—Теперь та льдина в море, далекоПлывет и дышит глубоко и тихо,Как этот вечер в золотых осколкахПлывет в груди…
ВЕТЕР
