Сергей Есенин - Том 6. Письма
Уничтожь сию банальность.
Панфилову Г. А., середина декабря 1912
Г. А. ПАНФИЛОВУ*
Середина (?) декабря 1912 г. Москва
Прежде всего, лучше истина, чем лицемерие: ты думаешь, ты прав с своими укоризнами? Тебя оскорбило то, что я сказал: «Что вы спите». Но ведь ты лучше почитаешь истину и искренность. Знай же: я это чувствовал и сказал. Я и всегда говорю, что чувствую. Что ты подозреваешь в этих словах? Если что-либо дурное, то я говорю тебе нет! Если тебе это кажется грубо, то прости, я извинения просить не буду. Я сказал искренно, так, как сказал бы всякий мужик, видя, что мешкают. Этими словами я не требовал от тебя подробного письма, а требовал только ответа, что получил ты книги или нет.* Я боялся за них, потому что посланы были без цены, а квитанции я затерял. Если ты требуешь своим письмом от меня всего красивого, чистого, благородного, деликатного, но лицемерного, то знай, это не есть искренность, а я тебе сказал именно так (искренно). Если что-либо и встретилось в моем письме, затрагивающее струны твоей души, то знай, я не отвлеченная идея (какая-либо), а человек, не лишенный чувств, и недостатков, и слабостей. Вина не моя, что ты нашел оскорбление в моем письме, — вина твоя, что ты не мог разобрать. Если я употребил М. Г., то посмотри на окончание всей фразы и погляди, кому она сказана и можно ли так называть двух лиц. Не я тебя оскорбил, ты сам себя и меня, и меня до обидных слез. Знай, где твой находился в это время идеал? Или в это время он откачнулся от тебя, или ты от него. Я не знаю, но вижу. За все твои слова я мог бы сказать, как Рахметов («Что делать?», Чернышевский): «Ты или подлец, или лжец».* Но я не хочу и особого равнодушия не имею, и притом глубоко тебя знаю и ценил как лучшего друга.* Все-таки рана оскорбления лежит у меня на груди. Не было изо всех писем горше и худше сего письма!!! Во-первых, стыдны для тебя такие шаблонные требования, как Бальзамова и карточка. Здесь должно если быть, то все уже направленное* к эгоизму.* Хочешь быть идеалистом и противником общества, а сам строго соблюдаешь все светские приличия и рад за них подорвать все основы дружбы. Теперь уже не дружба, а жалкие шатающиеся останки,* которые, может быть, рухнут при малейшем противоречии.
Ответа просить я не буду,* потому что, может быть, будет тебе неприятно и ты не сочтешь себя обязанным и виновным перед собою. Почему-то невольно лезут в голову мрачные строчки: Облетели цветы, догорели огни, Непроглядная ночь, как могила, темна.*
Бальзамовой М. П., 26 января 1913
М. П. БАЛЬЗАМОВОЙ*
26 января 1913 г. Москва
Здравствуй, Маня! Глубоко благодарю тебя за твое письмо. Маня, я не виновен совершенно в нашем периоде молчания. Ты виновата кругом. Я тебе говорил когда-то, что я, думаю, приношу людям, которые меня окружают, несчастие, а потому или я их покидаю, или они меня. Я подумал, что я тебе причинил боль, а потому ты со мной не желаешь иметь ничего общего. С тяжелой болью я перенес свои волнения. Мне было горько и обидно ждать это от тебя. Ведь ты говорила, что никогда меня не бросишь. Ты во всем виновна, Маня. Я обиделся на тебя и сделал великую для себя рану.
Я разорвал все твои письма,* чтобы они более никогда не терзали мою душу. Ведь ты сама понимаешь, как тяжело переносить это. Но виновата ты. Я не защищаю себя, но все же ты, ты виновная. Прости меня, если тебе обидно слышать мои упреки, ведь это я любя. Ты могла ответить Панфилову, и то тогда ничего бы не было. Долго не получая письма, я написал ему, что между тобой и мной все кончено.* (Я так думал.) Он выразил глубокое сожаление* в следующих словах: «Неужели и она оказалась такой же бездушной машиной, жаль, Сережа, твои ошибки». При том просил объяснения причины, я ему по сие время не отвечал.* В это время наша дружба с ним еще более скрепилась, переписка у нас участилась.* Мы открывали все, все, что только чувствовали, друг перед другом. Помню, он мне сказал на мое письмо, в котором я ему писал*: «И скучно и грустно, и некому руку подать» (Лермонтов), — он ответил продолжением и сказал еще: «Чего мы ждем с тобою, друг; время-то не ждет, можно с громадным успехом увязнуть в мире житейской суеты и разврата. „А годы проходят, все лучшие годы“* (Лер<монтов>)». Потом мы разбирали Великого идеалиста Пырикова, нашего друга, который умер 18 лет, 912 г. июня месяца.* Он стал жертвой семьи и деспотизма окружающих. Умер от чахотки. «Пророк» мой кончен,* слава Богу. Мне надоело уж писать, Теперь я буду понемногу Свои ошибки разбирать.
Очень удачно я его написал в экономическом отношении (черновик — 10 листов больших, и 10 листов беловых написал), только уж очень резко я обличал пороки развратных людей мира сего.
Надеюсь на тебя, как на друга и даже больше чем друга (если не понравится, то я не буду тебя считать больше друга, потому что это = + равенству и единству), что ты мне все простишь, и мы снова будем жить по-прежнему и даже должны лучше.
Глубоко любящий тебя С. Есенин
На конверте: Рязань.
Хлебная ул. д. Ивана Фрол.
Фролова
Передать в село Калитинку
для Учительницы
Марии П. Бальзамовой
Бальзамовой М. П., 9 февраля 1913
М. П. БАЛЬЗАМОВОЙ*
9 февраля 1913 г. Москва
Дорогая Маня! Благодарю за ответ. Ты просишь объяснения слов «чего —… ждем».* Здесь очень все ясно. Ведь ты знаешь, что случилось с Молотовым* (герой романа Помялов<ского>). Посмотри, какой он идеалист и либерал, и чем он кончает. Эх, действительно что-то скучно, господа!* Жениться, забыть все свои порывы, изменить убеждениям и окунуться в пошлые радости семейной жизни.* Зачем, зачем он совершил такой шаг. (А Помяловского я теперь не признаю, хотя и не признавал, он слишком снисходительно относится к его поступкам.)
Вот и с нами, пожалуй, может случиться сие.
——
Начинаю так, чтобы больше тебе написать.*
Ты ошибаешься, что я писал драму в прозе.* Нет, я писал, как обыкновенно, стихами. Теперь меня опять заставляют его переписать.* Есть немного ошибок со стороны логики, это вещь неважная. Читала ли ты когда в «Русском слове» статьи Яблоновского*? Я с ним говорил по телефону относительно себя, он просил меня прислать ему все мои вещи. У меня теперь много. Теперь у меня есть еще новый друг, некто Исай Павлов,* по убеждениям сходен с нами (с Панфиловым и мною), последователь и ярый поклонник Толстого, тоже вегетарианец.* Он увлекается моими твореньями, заучивает их наизусть, поправляет по своему взгляду и наконец отнес Яблоновскому. Вот я теперь жду, что мне скажут.* Панфилову, я думаю, тебе не следует писать после всего этого.* Но ты, впрочем, как хочешь, я не знаю…
Стихотворение тебе я уже давно написал, но как-то написать в письме было неохота.* Я, признаться сказать, не люблю писать письма, читать их люблю.* Я не знаю, почему такое сегодня я вышел из рамок, обыкновенно я всегда стараюсь как бы поскорее отделаться от письма. Потому и грешен, иногда совершенно упускаю из виду нарочно разные деловые вопросы. Панфилов и то наконец примирился со мной. Он страстно любит писать письма. Ну да ладно. Вот тебе стихотворение*: Ты плакала в вечерней тишине, И слезы горькие на землю упадали, И было тяжело и так печально мне, И все же мы друг друга не поняли. Умчалась ты в далекие края, И все мечты мои увянули без цвета, И вновь опять один остался я Страдать душой без ласки и привета. И часто я вечернею порой Хожу к местам заветного свиданья, И вижу я в мечтах мне милый образ твой, И слышу в тишине тоскливые рыданья.
Больше, хоть убей, не могу дописать письма, да, к счастию, уже половина 1-го.
Засиделся с тобою, а завтра что?
Ну, пожелаю доброй ночи и приятных снов.
На конверте: Рязань.
Хлебная улица.
Д. И. Ф. Фролова
передать в село
Калитинку
Е. В. Б. учительнице
Марии Парьменовной*
Бальзамовой.
Панфилову Г. А., февраль-марта 1913
Г. А. ПАНФИЛОВУ*
Вторая половина февраля — начало марта (?) 1913 г. Константиново
Дорогой Гриша! Прости, что долго не писал. (Забудем прошлое, уставим общий лад.*) Гриша, сейчас я нахожусь дома.* Каким образом я попал, объяснить в этом письме не представляется возможности. Но зато все это знает Павлов. Знаешь, Гриша, ты пиши поскорее ему письмо.* Он просил меня об этом. Сейчас я совершенно разлаженный. Кругом все больно и на все тяжело и обидно.
Не знаю, много ли времени продолжится это животное состояние. Я попал в тяжелые тиски отца. Жаль, что я молод!… Никак не вывернешься.
