Теодор Крамер - Зеленый дом
справлял бы в хозяйстве любую нужду,
чтоб в зимние ночи, хозяйке в угоду,
по залежи горестной вел борозду.
Однако на фронте поставили точку,
хозяин вернулся: такие дела.
Хозяйка ему подарила сорочку
и с грушами штрудель в дорогу спекла.
Вот тут ему шкуру как раз да спасать бы,
не место в хозяйском дому чужаку,
но год, проведенный средь горной усадьбы
развеял по родине дальней тоску.
В капустном листе - настоящее масло,
по-щедрому, так, что не съешь за присест;
однако горело в душе и не гасло
прощанье, хозяйкин напутственный крест.
И странную жизнь он себе предназначил:
в единую нитку сливались года,
он вместе с косцами по селам батрачил,
однако домой не ушел никогда.
ВЕРНУВШИЕСЯ ИЗ ПЛЕНА
Разрешенье на жительство дал магистрат,
и трава потемнела в лесу, как дерюга,
на окраину в эти весенние дни,
взяв мотыги и заступы, вышли они,
и от стука лопат загудела округа.
Подрядившись, рубили строительный лес,
сколотили на скорую руку заборы,
каша весело булькала в общем котле,
и по склонам на грубой ничейной земле
созревали бобы, огурцы, помидоры.
Поселенцы возили на рынок салат,
и угрюмо глядели навстречу прохожим
только голод в глазах пламенел, как клеймо,
им никто не помог - лишь копилось дерьмо,
все сильнее смердевшее в месте отхожем.
В перелоге уныло чернели стручки,
корешки раскисали меж прелого дерна,
на опушке бурел облетающий бук,
где-то в дальнем предместье ворочался плуг
но пропали без пользы упавшие зерна...
И мороз наступил. В лесосеках опять
подряжались они, чтоб остаться при деле,
пили вечером чай на древесном листу,
и гармоника вздохи лила в темноту.
Загнивали посевы, и гвозди ржавели.
КОНТУЖЕННЫЙ
Тот самый день, в который был контужен,
настал в десятый раз; позвать врача
но таковой давно уже не нужен,
навек остались дергаться плеча.
Сходил в трактир с кувшином - и довольно,
чтоб на часок угомонить хандру:
хлебнешь немного - и вдыхать не больно
сырой осенний воздух ввечеру.
По окончаньи сумерек, однако,
он пробирался в опустевший сад,
и рыл окопы под защитой мрака
совсем как много лет тому назад:
все - как в натуре, ну, размеров кроме,
зато без отступлений в остальном,
и забывал лопату в черноземе,
что пахнул черным хлебом и вином.
Когда луна уже светила саду
за долг священный он считал залечь
с винтовкою за бастион, в засаду,
где судорога не сводила плеч;
там он внимал далеким отголоскам,
потом - надоедала вдруг игра,
он бил винтовкой по загнившим доскам,
бросал ее и плакал до утра.
МАРТОВСКИЕ СМЕРТИ
Когда межу затянут сорняки
и вспыхнет зелень озими пшеничной
в деревне умирают старики,
весенней смертью, тяжкой, но привычной.
Сам воздух, будто некая рука
орудует, в кого постарше целя,
чтоб тот залег в могилу тюфяка,
с которой встал-то без году неделя.
Они лежат, одеты потеплей,
и слушают - занятья нет приятней,
как треплет ветер кроны тополей,
как шумный гурт прощается с гусятней.
Взвар застывает коркой возле рта,
без пользы стынет жирная похлебка;
при них весь день дежуря, неспроста
домашние покашливают робко.
Еще успеют увидать они,
как дерева проснутся от дремоты,
но чем светлей, чем радостнее дни
пономарю все более работы.
ЖАНДАРМ
Топает жандарм вдоль деревень,
в подбородок врезался ремень,
портупея - с шашкой у бедра;
врассыпную, словом, детвора.
Что в шинок заходит - не смотри,
пусть в друзья не лезут корчмари;
всякому известно быть должно:
для властей - изволь открыть окно;
То ли к виноградне май суров,
и по склонам виден ряд костров;
то ли снег лежит на городьбе
и коптится окорок в трубе.
Топает жандарм вдоль деревень,
побродяжек ловит, что ни день,
пролетает нетопырь во тьме,
зажигают свет в лесной корчме.
Не глядите на него вблизи:
позументы и мундир - в грязи,
и от слез его щекам тело:
выходи на барщину, село.
В ВОСКРЕСЕНЬЕ
В воскресенье - славно отдохну;
- ах ты, самый жаркий день в году!
я надену брюки и пиджак,
выйду из хозяйства, на большак,
зашагаю в город, как в бреду.
Унтер из беседки - ни ногой;
- ах ты, рюмка белого винца!
над простором выжженной земли
город поднимается в пыли,
вылитый из глины и свинца.
Радуют в витринах леденцы;
- ах ты, роз бумажных щегольство!
все закрыто, к дому липнет дом,
это - город, думаю с трудом;
я пришел сюда, а для чего?
На углу меж тем трактир открыт,
- Ах ты, славный братик Сливнячок!
так что стопку выпить невтерпеж,
а Маричкин поцелуй хорош,
и она остра на язычок.
За окном становится темно;
- ах ты, грусть, печальная мечта!
и стоит средь улицы батрак,
и одна лишь песня в пыль, во мрак,
черной кровью хлещет изо рта.
СТОЛОВКА
Где машинною гарью воняет в трактирном чаду,
где прокатные станы шипят, где ссыпают руду,
где в рабочих кварталах дерьмом зарастают дворы
между елей столовка стоит с неизвестной поры.
Теснота между скамьями, шум и дешевый уют,
и поленту, и пиво согретое здесь подают,
развалясь у огня, холостые сидят на скамье,
отдыхают женатые перед скандалом в семье.
По столовке плывет кисеей остывающий чад,
по столам деревянным картежники глухо стучат.
Мрак ложится на ветви еловые, словно плита,
дым от фабрик ползет, и глотает его темнота.
Ливень в кровлю столовки сочится над пыльной страной,
наклоняются низко мужчины над пеной пивной,
словно нет потолка, словно здесь, заблудившись в пути,
может кран заводской по столам и скамейкам пройти.
ДЕВУШКА С ВИНОГРАДНИКА
Как-то в ночь осеннюю, когда
тяжко пахла свежая барда,
и собаки выли беспричинно,
мне в окошко постучал мужчина,
и ему, решившись в тишине,
я войти позволила ко мне.
Не знакомый мне до той поры,
источал он винные пары,
был пропитан духом винограда
не ответил мне - чего, мол, надо:
сразу же и молча, не темня,
он вспахал, как заступом, меня.
Распахал и канул в темноту
лишь остались простыни в пот.
Скоро стала я худа, как спица,
кожа тоже начала лупиться,
стало и слепому в феврале
ясно, что хожу натяжеле.
Снова зеленеет виноград,
иволги на персиках свистят,
уж какая, да найдется хата
чтоб родить, - а так хожу, брюхата,
гордая, как будто предо мной
поклонились люди всей страной.
СКОТНИЦА И БАТРАК
Ты - скотница, а я батрак,
в усадьбу нанялись одну.
Ты - от загона ни на шаг,
я - лямку на жаре тяну.
Хозяин с вечера залег,
смотреть в перинах сны.
Тебе постелью - сена клок,
и две доски даны.
Вот-вот начнется опорос,
уже коровы стельны сплошь,
работа наша - на износ,
откуда ночью сил возьмешь?
Хозяйкин захворал малыш
так вопль на всю семью,
а если ты подзалетишь
Заваришь спорынью.
Черны от мух судки в жиру,
доходят хлебы на поду.
Я два букета соберу,
и от тебя ответа жду:
давай решай - возьми один
и прочь другой откинь.
В одном - душистый розмарин,
в другом - горька полынь.
НАШИ ЧАСЫ
Душный воздух плывет от карнизов и ниш,
утопают во мраке края балюстрад,
дребезжат фонари, разбивается тишь,
и кусты у скамейки упрямо шуршат,
и все реже слышны поездов голоса,
и на горькую пыль выпадает роса.
Разветвляется луч, и скамейка пуста.
Каблуки глубоко утопают в песке.
Приходи - нас обоих зальет темнота,
я смогу прикоснуться к любимой руке,
куст жасмина кивает; безлюдно вокруг
и жужжит среди веток невидимый жук.
Это наши часы, и простор, и покой
не такие, как дома, где шум суеты.
Стрекотаньем цикад, словно пеной морской,
переполнены травы, кусты и цветы.
Духота от железной дороги ползет,
но прохладой ночной дышит лиственный свод.
Над предместьем, над парком в полуночный час,
словно колокол, виснет ночной небосвод.
Как случайно, как хрупко связавшее нас
то, что нас отрывает от дел и забот,
но скамейка, что в темной аллее видна,
и сегодня, и завтра нам будет верна.
ШАРМАНКА ИЗ ПЫЛИ
От света и зноя земля горяча,
трещат, рассыхаясь, скамьи,
и ветер, желтеющий дерн щекоча,
проходит сквозь пальцы мои.
Итак, это, стало быть, день выходной
для тех, кто ничтожен и нищ.
Стучатся в ограду волна за волной
шум улиц и гомон жилищ.
Размеренно кружатся тучки вдали,
листва выгорает дотла.
С акаций летят лепестки, и в пыли
