Юрий Оболенцев - Океан. Выпуск восьмой
Лов тунцов шел хорошо, но акулы досаждали по-прежнему. И приходилось тех, которые попадались на крючки, выволакивать и утаскивать к полубаку. А потом выпластывать из челюстей крючки.
Увы! Не обнаружили мы с боцманом Михайлычем ни морского бинокля, ни карманных часов, ни хотя бы стальной английской свайки.
Нашли, правда, кое-что. Авторучку, к примеру. Какой-то растяпа уронил с судна, акула и подхватила. Газету на немецком языке. Края были оторваны, в ней я прочитал и перевел на русский, что некая фрау Мюллер (Гамбург, Адальберт-Штрассе № 97) потеряла свою любимую собачку, порода черный пудель, по кличке Жужу, и обещает тому, кто найдет собачку, вознаграждение в сумме ста сорока марок. А в желудке голубой акулы мы обнаружили женскую туфельку тридцать шестого размера. Видно, шел по водам Атлантики пассажирский лайнер, молодая женщина стояла у его борта, качала ножкой над водой, а туфелька и соскочила.
Вот, пожалуй, и все. А жаль. Так хотелось привезти на берег и подарить музею бутылку с запиской, извлеченную из брюха акулы.
Но вот однажды… Рейс подходил к концу. Выбирали последний ярус. Тунцы, акулы, парусники. Незадачливый марлин попался, весом центнера в три, с толстым и коротким бивнем, в который превратилась верхняя челюсть рыбины. Шкура одного из марлинов уже хранилась в трюме, и я с сожалением подумал, что тот был помельче. Корифена клюнула, а потом луну-рыбу подволокли к борту. Была она такой огромной — диван-кровать, вряд ли бы мы вытащили ее на палубу, да и к чему? Мясо у луны-рыбы несъедобное, а для музея мы заморозили рыбу-луну помельче. Пока решалась ее судьба, рыба-луна спокойно кружила на поводце возле борта траулера, поглядывала на нас добрыми круглыми глазами, а вокруг нее шныряли акулы и порой тыкались рылами в упругие золотистые бока. Но не трогали: мясо рыбы-луны ядовито. Зубастые рыбы опасались: куснешь эту толстуху — и перевернешься вверх брюхом!
— Иди гуляй, — сказал боцман рыбе.
Перегнувшись через фальшборт, он кусачками перекусил стальной поводец.
И рыбина медленно погрузилась в фиолетовую пропасть глубин.
Вновь заурчал двигатель машины, поползла из воды хребтина. Концевая вешка показалась.
— Все! — возвестил боцман. — Конец работам! На, океан, на память.
Он стянул с ладоней дырявые, много раз чиненные перчатки и кинул их в воду. Тотчас акула-собака метнулась и проглотила одну из перчаток, а в другую вцепились две акулы. Они дергали ткань, заглатывали, а мы, свесившись над фальшбортом, хохотали.
— Поздр-равляю всех с окончанием яр-русных р-работ! — пророкотало судовое радио голосом капитана. — После уборки палубы пр-риглашаю всех в салон.
— Ур-ра! Да здравствует наш капитан! — заорали мы.
— Ребятушки, быстренько-быстренько, — засуетился боцман. — Все убрать, поводцы скойлать, хребтинку на сушку, палубку прополоскать. Коля, банан… быстренько своих акулок потроши!
— Надоело, — сказал я. — Эй, Вовка, помоги акул в трал смайнать.
— Э-э-э, а как же «найденные в море бутылки содержат важные документы»? — обеспокоился Михайлыч. — Нет уж, надо до конца.
— Давай нож. Вовка, где мой нож?
Увы, пустые хлопоты. Исчезла в трюме одна туша, вторая, третья. Все акулы вскрыты — ничего нет.
— Коля, а эту что же? Последнюю? — спросил боцман.
— Да ну ее. Потащили в трюм.
На палубе уже все было прибрано. Вовка Нагаев стоял с брандспойтом в руках, ждал, когда я расправлюсь с акулой, чтобы скатить палубу водичкой.
— Подожди, Коля. Ей-богу, у этой последней в брюхе что-то лежит, — заволновался боцман и потискал акулу. — Вот, пощупай.
— Ладно. Держи тут.
Лезвие вдруг уперлось во что-то твердое. Я нажал сильнее, и на палубу вывалилась… бутылка! Обросшая ракушками морских желудей-балянусов, она сразу наводила на мысль, что проплавала многие месяцы в океане, прежде чем оказалась в брюхе акулы. Я взял ее в руки, матросы окружили меня, заглядывают через плечи. Э, да в ней что-то есть! Записка?! Какая удача, вот ведь повезло, а я чуть не выбросил эту акулу за борт!
— Бутылка с запиской! — крикнул я. — Ребята, я ведь говорил…
— Эта акула была горькой пьяницей, — захохотал боцман. — Ишь акула-алкоголичка. Да вытаскивай побыстрее записку.
В мгновение ока на палубе собралась вся команда. Осторожно расколупываю красный сургуч, выбиваю пробку, и в ладонь мне вываливается свернутая бумажка. Осторожно разворачиваю ее. Текст по-английски сильно подпорчен водой. Жаль! Однако о чем же сообщается в записке? Читаю, перевожу:
— Так… гм… «никогда не надо терять надежд»… Они не теряют надежды! — говорю я громко. — Так… Тут ничего не понять… Гм, вот здесь кусочек фразы: «… и тогда будешь вознагражден…» Гм… «ба…» Что? «Банан ты зеленый». Что? Какой банан?
— Зеленый! — выкрикивает боцман. — Ха-ха-ха!
— Ребята, я не пойму. Что это вы?
— Это мы… бутылку! — давится от смеха Володя. Слезы катятся по его лицу. — Помнишь в Гвинее? Ездили на остров Касса купаться? Вот там мы и нашли эту бутылку! На берегу! А боцман и говорит…
— А писал текст я, — признается капитан. — Еле-еле отыскал в словаре «банан зеленый».
— Она мне… руку чуть не оттяпала, — стонет боцман. — Отослали мы тебя с палубы, помнишь… акулу выволокли! Я ей в глотку бутылку толкаю, а она выплевывает. Я ей толкаю, а она… О-ох, братцы, не могу больше.
Хохочу вместе со всеми. Что за чудо эта остроумная морская шутка! Ну, боцман, спасибо тебе за все. И за твою рыбацкую науку, и за эту бутылку с запиской из брюха акулы…
Сую записку в бутылку. Запечатываю. Шумно, весело на палубе. Я вглядываюсь в лица товарищей, друзей по такому нелегкому и такому увлекательному труду, и мне хочется сказать им, как я их всех люблю, но не говорю этого, ибо в такой среде не принято говорить о чувствах, волнующих тебя. Но главное — это чувство во мне, оно всегда будет со мной.
Матросы расходятся. Моем с Володей палубу. Теплый парок поднимается от нее, так приятно шлепать по лужам голыми ступнями.
Капитан, включив судовую трансляцию, поздравляет нас с окончанием научно-поискового режима, с тем, что мы освоили ярусный лов тунцов в этих океанских широтах и что уже целый час траулер идет курсом на север, домой.
Солнце садится. Громадный, какой увидишь лишь в тропиках, ярко-красный, распухающий на глазах шар. Чайки, лениво взмахивая крыльями, летят за кормой, переговариваются озабоченными голосами: отчего траулер не ложится на ночь в дрейф? Куда это он?
Боцман ходит по сырой палубе, смотрит, хорошо ли мы ее помыли.
— Дай-ка руку, — говорит он мне. — Испробую силенку твою, дружок.
Я протягиваю ему руку. Он стискивает мне ладонь, но я не охаю, сам сжимаю что есть силы грубую лапищу боцмана.
— Ах ты, банан… созрел! — весело ворчит Михайлыч. — Неплохого матроса я из тебя сделал.
То были самые лучшие слова, какие я услышал от него в этом долгом, таком нелегком для меня рейсе.
Е. Сигарев
ГИМН ЛЕДОКОЛУ
Зачастили, потеплели метели.В белом шабаше не видно ни зги.Всю неделюХодит треск ледовый,Пробуя шаги.Работяги катера не при деле,Держат бухту якорь-цепи кораблей.Всю неделю ледокол,Всю неделюНе жалеет ни себя, ни дизелей.Давит корпусом заторы исправно,Топит льдины в черноту полыньи.Слева — красные,Зеленые — справаВлажно светят ходовые огни.Отшаманят над Камчаткой метели,Разбегутся по заливу катера,Там, где вмерзли в Заполярье параллели,Солнце спутаетДни и вечера.Где гудки, салютуя ветерану,Со стамух[1] песцами прыгают в снег,Он на Тикси поведет караваны,Путь проложит лесовозам в Певек.И опять от Уэлена до ТромсеНад безмолвием арктических орбит:— Мы пробьемся, — прогудит он, — мы пробьемся,Мы на то и ледоколы, — прогудит.Но однажды над зимовьями усталыми,Добровольный обогрев неуют,Вертикальными звенящими кристалламиВстанут сполохи и небо подопрут.Неуклюжий,Повернет он грустно к югу,Мили хрусткие с разгона дробя,Сколько миль!И все для друга, для другаИ ни метра, ни полметра для себя.Вот и снова город к берегу причален.И по бухте, не жалея дизелей, —Посмотрите! —Ледокол, как Корчагин,В океан торит пути для кораблей.
В. Тимофеев
УЧЕБНАЯ АТАКА
К такому-то часу.В такой-то квадрат.Цель расстрелять!Буи подобрать!Учебно, но вздулись реальные вены.Учебно, новоют надсадно сирены.Реальны — команда, и выкрик, и шаг.Реальная тяжесть — до боли в ушах.Реальна усталость — такая усталость,как будто ни капельки сил не осталосьв скелете и мышцах, в крови и в душе, —ты выкачан, высосан, выжат уже!Ты к черту послал бы тревоги и стрельбы,ты, может, почти умереть захотел бы,но только тебе перед смертью нужнаодна сигарета, всего лишь одна.Но только тебе перед смертью разок лишьна землю взглянуть сквозь окошки бинокля.Но только тебе дней хотя бы на пятьна Волгу иль Вычегду к мамке слетать.
В. Тюрин
