Николай Тарусский - Знак земли: Собрание стихотворений
I
* * *
Опять сижу, очерченный кругамиЧешуйчатых широкобоких слов.Они поплескивают над стихамиПавлиньим опереньем плавников.
Они летят по воздуху лещами,Ложатся набок, изогнув хребты.И в тесноте, заставленной вещами,Мерцают красноватые хвосты.
Я их ловлю, увертливых и скользких,Распластываю и кладу в тетрадь –Калужских, вологодских и подольских,Умеющих по-рыбьи трепетать.
И, как в ряды, укладывая в строки,Я трудно жду, чтоб ожили стихи,Чтоб в буйном плеске слов широкобокихЗакликали лихие петухи.
Я трудно жду. Надеюсь, жду, страдаю,Но что за прок в страдальчестве моем?Слова-лещи, какое ни поймаю,Скрутившись ледяным полукольцом,
Сейчас же мрут. И меркнут двоеточьяТо желтоватых, то багряных глаз.Тетрадь молчит. А в сердце входят ночи,И я сижу средь мертвых слов и фраз…
Уж третий год, как я, рыбак бессонный,Отказываясь от всего, чем жил,В каморке, словно в озере зеленом,Ловлю слова, исполненные сил.
Уж третий год, освистан и охаян,Упрямый, сумасшедший и глухой,Я жду, чтоб сумасшедшая, глухаяТетрадь заговорила бы со мной.
И вот сижу с лицом желтее воска,Подвижничеством занят, как всегда.А за окном – Москва и отголоскиВеселого московского труда.
А за окном раскидистые вязыКарабкаются в небо, и по нимХвостатые, окутанные газом,Сбегают звезды в неподвижный дым.
И голенастые, в папахах черных –Почти что стоэтажной высоты –Вдоль набережной, как отряд дозорных,Идут деревья сторожить мосты.
Они идут рядами через площадьВ каких-то облаках пороховых…И вдруг –от ветра форточка полощет.Оглядываюсь:меловой, как мощи,Шасть от обойных пестрых заковык,
В одном белье, ключицы выпирают,Костистый, бестелесный, как Кощей, –Такие не живут, а умирают, –Поэт Некрасов в комнате моей.
Покачивая жидкою бородкой,Он возникает за моим плечом.А я, как горький пьяница над водкой,Клонюсь над неудачливым стихом.
И, выкатив кадык остроугольный,Через мое плечо, уныл и строг,Он тянется за лампою настольной,Чтоб разглядеть собранье мертвых строк.
Он смотрит на раскрытую тетрадку,Где ни одна строка не запоет.И вижу я презрительную складку,Кривящую его печальный рот.
И, от тетрадки поднимая брови,Как бы поняв ее ночную глубь,В мои глаза, спокойный и суровый,Он смотрит и не размыкает губ.
И сердце, всполошившись перепелкой,Вдруг чувствует, как тесно и темноВ ребристой клетке, где стучать без толкуЕму, быть может, долго суждено.
И кровь разгоряченною волноюСпешит к вискам и обжигает их.И густоперой хищной чернотоюНочь кружится среди стихов и книг.
И гулко, об пол грохнув табуретом,Я падаю – и вижу над собойПолупрозрачное лицо поэтаС протянутой зовущею рукой.
Я вижу, как худой и длинный палец,Вытягиваясь поперек стены,Сквозь комнату, где тени расплясались,Плывет ко мне из черной глубины.
И лба касается. И хриплый голосСкрипит, как напружиненный смычок:«Так неужели не перемололосьТвое терпенье в мелкий порошок?
Так неужели, недоумевая,Ты до сих пор еще не разобрал,Что только жизнь, горячая, густая,Слова приносит, как девятый вал?
Слова мертвы, когда затворник пишет.Другого объясненья не ищи!Лишь за окном толкаются и дышатИ раскрывают жабры, как лещи.
Пора оставить дикое занятье –Копить обиды, дуться на года.Пора разбить окно, чтоб над тетрадьюЖизнь хлынула потоком, как вода.
Чтоб в тесноте, заставленной вещами,Плеща, играя, понеслись слова!Вставай, идем! Совсем не за горами,А за окном высокая Москва.
Вставай, идем!»И, разрывая в клочьяТетрадь,встаю…Апрель – июль 1934
II
ПРО СЕБЯ
Помолодеть бы на десяток лет!Пускай бы в зеркале заулыбалосьЛицо, в котором ни морщинки нет,Глаза, которым не страшна усталость.А впрочем, не грусти, читатель мой!Что проку в отрочестве желторотом?Еще покуда хитрой сединойНе тронут я. И никаким заботамНе поддаюсь. Вперед, вперед, впередШагаю я, упрямый и лобастый:Вот только сердце иногда сдает,Но, кажется, пустое. И не часто.А отрочество – это пустяки:Чему научат маменькины юбки?Что слышали уездные сынки,Запрятавшись галчатами в скорлупки?Смешно, когда двадцатилетний басВдруг вспоминает про петуший дискант,Которым он певал в апрельский час,Когда был свеж, как первая редиска!Понятно, жалко, что уже не такПоглядывают на тебя девчонки.А всё же, поэтический простак,И ты бы не хотел назад в пеленки?Морщины? Ну и что ж, – рубцы бойца.Глаза мутнеют? – Многое видали.Я научился ремеслу ловца,Стерлядки в вентеря мои попали.И пусть мой голос с легкой хрипотцой –Недаром дул крапивный жгучий ветер –С охотничьей сибирской хитрецойЯ разыщу места,Поставлю сети…
Теперь – Москва. На третьем этажеЖиву, дышу, работаю, потею.И, что ни год, острее и свежейЛюблю ту жизнь, которую имею.Ее горчинка мне по вкусу: в ней –Следы охотничьего непокоя:Опять-опять бредем среди степей,То рубим гати, то следим зверей,То боремся с драчливою рекою.И то-то хорошо, что башмакиДорожные, в которых я когда-тоШел на Чонгар, всё так же мне с руки,Нужны всё так же, хоть они в заплатах!
Ровесники! Я с вами! Вот ружье!Косматый ветер в перьях сизо-серыхВ воронках кружит сосны, вороньеИ светлячков в оконце старовера.И черными спиралями тропаБросается сквозь наледи в сугробах.И бьет, и бьет январская крупаПо кочкам и пенькам широколобым.А за кустом горбатый староверХозяйственно хлопочет над обрезом.И вдруг – гремит. А сосны скачут вверх,Врываясь в небо. Тяжелей железаЛечу на хворост. Лапчатой звездойРезнет глаза. И мир погаснет разом.Лишь перья ветра. Вьюга. Волчий вой.
Но тут мы распрощаемся с рассказомИ в зеркало дешевое опятьПосмотримся. Лысеем? Ну и что же!Мы знали жизнь, как многим не знавать.И мужественно будем умирать,Помыслив с твердостью: я славно прожил!1934
ТЕПЛУШКИ
Уж поезда давно в единоборствеС разрухой станций. Мутною свечойОни сквозь ночь выносят непокорствоНа тихий город с красной каланчой.
Пусть ночь плотна, теплушки утверждаютВ ее владеньях свой солдатский быт:Свистят и воют, дружно голодают,Больные и облезлые на вид.
У всех одно солдатское обличье,Шинельное и серое, как дождьВ сентябрьский день. Несметных их количеств,Пожалуй, и в неделю не сочтешь!
Они платформы осыпают в шумеСапог разбитых, блещут чешуейСеребряною чайников, безумьеМертвящих тифов носят за собой.
От них бегут, сторонятся и в пряткиИграют с ними: то игра, как смерть.Здесь не помогут никакие взятки,Здесь жизнь ломают, как сухую жердь.
Составы убегают от вокзала,Вгоняя в дрожь разбитое окно.Как мухами засиженное, залоМешочниками испещрено.
Куда ведут расхлябанные рельсы –Позабывают, если на путяхРвет облака свистками из-за лесаЧугунный задыхающийся шаг.
Покашливая, с хрипотцою, паром,Одышливый и гулкий паровозС болезненным и непонятным жаромРазвертывает музыку колес.
Он вырывает – из-за станционныхДомишек – смешанных вагонов ряд,Которых так трепали перегоны,Что те до смерти ехать не хотят.
Еще не остановка – и в ЧелябинскИдет ли поезд? Неизвестно, – ноШинельные и ситцевые хлябиПотопом раздувают полотно.
Бьют сундучком, бьют чайником и простоБьют кулаком, чтоб в схватках поездныхОтбить состав, зверея от приростаПодспудных сил, вдруг закипевших в них.
Отстаивают взятые позиции,На буферах, на крышах грохоча;Мелькают руки, бороды и лица,То – меловые, то – из кирпича.
Пристраивают сундучки и чаютВернуться с хлебом и уже, рядкомПодсаживаясь к бабам, их смущаютРумяным, нестыдящимся словцом.
И уж «хи-хи» несет по огуречнойВагонной крыше, а под ней, внизу,Малиновой гармоникою вечнойКлубит теплушка через щель в пазу.
И нехотя, крепчая понемногу,Наматывая на колеса путь,Состав, как червь, вползает по излогуВ березовую крашеную муть.
Пока настой раскуренной махоркиМешается с прохладной пустотой,Оставшиеся смотрят, как с пригоркаИсчез состав, заставясь берестой.
Когда ж черед их? И бредут обратно,Шурша лузгою семечек, и тутОбсеивают перрон, как пятна,Жуют картошку, сплевывают, ждут.
Перрон моргает сеткой веток мокрых,Густою стаей галок затенен.Опять встречает комендантский окрикПришедший из уезда эшелон.
Переселенье? Тронулась Россия:Она на шпалах долго проживет…Нам незабвенны ливни проливные,Что обмывали кровью этот год!
В ночные шахты памяти зарытоСемнадцать лет, и верить тем трудней,Что сыновья теплушечного бытаДля матери-земли всего милей.
В них есть ее уральская усмешка,Спокойное величье до конца, –Под скорлупой каленого орешка –Испытанные, свежие сердца.
* * *
