Иосиф Уткин - Стихотворения и поэмы
Однако именно пятая строфа вызвала чрезмерно шумные нарекания критики, как будто только в этом четверостишии был сконцентрирован весь идейный смысл стихотворения. За пятую строфу Уткина долгие годы обвиняли в воспевании мещанского покоя и уюта, в пристрастии к «помадной идиллии приказчиков». А вот несколько иной пример.
В стихотворении «Свидание», написанном эмоционально, — возможно, излишне торжественно, — воспевающем радость встречи с любимой на мирной земле, есть строфы, звучащие как лозунг поэта:
И, может быть, в годы железаИ я быть железным сумел,Чтоб в лад боевой марсельезыМне девичий голос гремел.
Как рад я,Что к мирным равнинамТак выдержанно пронесИ мужество гражданина,И лирику женских волос…
В этих словах — характерное для поэзии Уткина того времени сплетение гражданственных и интимных настроений. Однако если в первой из процитированных строф достаточно убедительно и исчерпывающе выражено «credo» поэта, то вторая строфа звучит с неприятным оттенком самолюбования, не говоря уже о том, что «лирика женских волос» — вообще неудачная попытка некоей обобщенной формулы.
Надо, впрочем, оговориться, что такого рода срывы в легковесную декларативность, в дешевую красивость, в банальщину и т. п. были своего рода «болезнью роста», от которой поэт довольно быстро излечился.
Нужно ли объяснять, что споры, вызываемые некоторыми уткинскими стихотворениями, были явлением столь же естественным и закономерным, как вся его поэзия в целом, как сама породившая эту поэзию эпоха? Иное дело, к чему практически приводили эти споры, во что они перерастали. Так, если энергичная критика Маяковским некоторых уткинских стихотворений («Атака», «Стихи красивой женщине», «Курган», см. примечания к ним) была формой борьбы его за молодого пролетарского поэта, чью поэму о рыжем Мотэле Маяковский высоко оценил, то вульгарно-социологическая критика резко искажала творчество поэта, своими грубыми нападками работая на подавление его, что особенно выявилось в конце 20-х годов.
В самом начале 1927 года вышла «Первая книга стихов» Уткина, составленная из произведений 1923–1926 годов. С большой положительной рецензией выступил Луначарский. Он писал: «Уткин высоко ценит боевое прошлое и вообще боевой дух революционного строительства, но вместе с тем он чувствует… что мы должны стать менее косматыми, что наше время, с одной стороны, позволяет, с другой — даже требует известную гибкость, известную музыкальность, известную чуткость строя нашего сознания. Уткинская поэзия есть музыка перестройки наших инструментов с боевого лада на культурный». Одновременно Луначарский заметил, что «у Уткина достаточно боевых воспоминаний и боевой готовности» и что «в этом он берет правильную ноту». Далее Луначарскому пришлось объяснять содержание тех стихотворений, которые вызывали споры в критике, в частности втолковывать «антигитаристам» (как он выразился) истинный смысл этого стихотворения. При всем том Луначарский не закрывал глаза на возможную в принципе для современного поэта опасность «влиться в русло стремления к комфорту, сентиментализму, культурному мещанству», отмечая, что пока в творчестве Уткина таких настроений нет, зато «крик, поднимаемый по этому поводу», «чрезмерен».[12]
Статьи Луначарского были, в сущности, единственными, где творчество Уткина оценивалось сколько-нибудь всесторонне и объективно. Ибо даже самая доброжелательная и внимательная к поэту критика, видя в его стихах отражение текущего этапа в развитии советского государства, истолковывала лирику Уткина упрощенно и односторонне.[13]
Конец 20-х — начало 30-х годов был сложным периодом творческой биографии Уткина. Поэт одинаково отрицательно относился и к лефовцам, и к конструктивистам, и к платформе РАППа, считая свое творчество, свою литературную позицию ни от кого не зависимыми. Причиной такого обособленного положения, нужно думать, послужила однобокая оценка его творчества и недостаток внимания к поэту, который вдобавок, по свойству характера, вообще болезненно воспринимал критику. Продолжающиеся же нападки лишь разжигали его раздражение. Поэтому никаких выводов для себя из того рационального, что содержалось в критике, Уткин не делал и упрямо писал такие программные стихотворения, как например «Волосы» или «Взглянув через плечо…», в которых вновь и вновь Декларативно отстаивал свое право воспевать «волосы черного пламени». Неоднократно перепечатывая свою «Гитару», он каждый раз упорно оставлял злополучную пятую строфу. Между тем упреки поэту в самолюбовании сменились обвинениями в эстетстве и индивидуализме, а отсюда был ровно шаг до объявления творчества Уткина мелкобуржуазным, что и было сделано. В первом номере журнала «На литературном посту» за 1928 год появилась статья Д. Ханина о мелкобуржуазных уклонах в творчестве Уткина.
4Самого поэта в то время не было в Москве. В конце января 1928 года, после окончания Института журналистики, он, вместе с поэтами А. А. Жаровым и А. И. Безыменским, был послан за границу — в Чехословакию, Австрию, Италию и Францию. По приглашению Горького, жившего тогда в Сорренто, все трое десять дней гостили у него. «Сейчас у меня живут три поэта: Уткин, Жаров, Безыменский, — писал Горький Сергееву-Ценскому 5 февраля 1928 года. — Талантливы. Особенно — первый. Этот — далеко пойдет».[14] Горький сочувственно отнесся к «Повести о рыжем Мотэле», а после того как Уткин прочитал ему отрывки из поэмы «Милое детство» (которую начал писать еще в 1926 году и над которой продолжал работать даже в заграничном путешествии), сказал: «Когда я прочел „Мотэле“, я подумал — ну, человек, так начавший, или сделает очень многое, или ничего. Теперь я вижу, что это — настоящее и надолго — что это натура». [15]
15 февраля 1928 года Горький писал В. П. Полонскому: «В последнем № „На литературном посту“ прочитал удивительно детскую статейку о стихах Уткина, талантливейшем поэте, к которому следовало бы относиться очень бережно и заботливо».[16] Эту мысль Горький повторил в статье «О пользе грамотности», написанной в те же дни и отправленной в Москву в газету «Читатель и писатель». Взяв под защиту творчество Уткина, Горький выступил против тех критиков, которые относились «к молодым и начинающим писателям недостаточно заботливо и внимательно». [17]
Возвратясь на родину, Уткин, вдохновленный беседами и советами Горького, заканчивает первый вариант поэмы «Милое детство». Приехав вскоре после возвращения из-за границы в Баку, он публикует главы из поэмы в газете «Бакинский рабочий». Одновременно поэт продолжает отделывать и «шлифовать» поэму. Сохранившиеся рукописи «Милого детства» показывают, что работал он неутомимо, переделывая еще и еще раз уже написанные, казалось бы, вполне готовые главы.
На некоторое время Уткин, раздраженный внутрилитературными «распрями», прерывает работу над «Милым детством»: в июле 1928 года он пишет поэму «Шесть глав». В произведении этом, злом, озорном и желчном, звучит запальчивый, срывающийся от обиды голос, — негодование автора порой перехлестывает через край, в ущерб мастерству; написана поэма поспешно, местами — небрежно. Однако, несмотря на это обстоятельство, а также на «зашифрованность» поэмы (сюжет преподнесен в виде сна), она достаточно ясно выражает ненависть автора к бюрократам, перестраховщикам и лицемерам.
Именно равнодушные чиновники от литературы (такие, как Д. Ханин, А. Воронцов и другие), извратив и исказив истинное содержание поэзии Уткина, продолжали по инерции приписывать ему мелкобуржуазность и эстетство, ведя речь, по сути дела, всё об одних и тех же (пяти-шести) стихотворениях. Между тем творческие помыслы поэта уже с 1926 года сосредоточены были на размышлениях о судьбе своего сверстника, закаляющего характер в огне революции и идущего к «настоящей жизни». Под таким названием Уткин задумывает поэтическую трилогию, первая часть которой рассказывает о детстве героя — первом этапе его жизни. Во второй части трилогии речь должна была идти о гражданской войне, в третьей — о современности (конец 20-х годов). Однако вместо трилогии написана была одна поэма.
«Милое детство» — может быть, самая «субъективная» вещь из всего созданного Уткиным. Субъективная в том смысле, что личность автора и облик героя как бы слиты воедино. Обо всем — с точки зрения подростка-полубеспризорника, озлобленного — и нежного, циничного — и «с детства — романтика», стоящего на один шаг от преступления и на столько же от подвига. Больше всего он любит, лежа на крыше, плевать оттуда вниз — «на весь божий пошленький уездный мир». Ненависть к миру затхлой, мещанской морали, в котором он вырос, — вот что движет поступками этого, пока еще не состоявшегося человека. Совершенно сознательно Уткин отбросил литературный, «добродетельный» вариант первой части. В этом варианте мотив ненависти к мещанскому «царству» отсутствовал полностью, хотя герой выглядел, быть может, более «положительным». Но «положительность» как раз и не была ему нужна. Привлекательность поэмы в том, что герой ничего о себе не скрывает. Не скрывает, что в мире, где все ему враждебно, он стал уличным мальчишкой не столько виной обстоятельств, сколько, так сказать, по влечению сердца, вернее — от ненависти к тетке, которая для него этот мир олицетворяла. Резким, угловатым, озорным мальчишеским языком, в который прочно вросли «полублатные», жаргонные словечки, рассказывает он о себе. О том, как тетка, вторгшись в его вольную, беспризорную жизнь, решила «посвятить» его «господу и торговле». О том, как в его мозгу зародилась мысль «угробить» тетку. О том, как к этому представился удобный повод, но судьба распорядилась иначе…
